- Путешествовать! - прошептала г-жа Данглар.
- Разумеется. Как сказал Данглар, вы богаты и вполне свободны. Мне
кажется, после двойного скандала - несостоявшейся свадьбы мадемуазель
Эжени и исчезновения Данглара - вам совершенно необходимо уехать из Па-
рижа.
Нужно только, чтобы все знали, что вы покинуты, и чтобы вас считали
бедной: жене банкрота никогда не простят богатства и широкого образа
жизни.
Чтобы достигнуть первого, вам достаточно остаться в Париже еще две
недели, повторяя всем и каждому, что Данглар вас бросил, и рассказывая
вашим близким подругам, как это произошло; а уж они разнесут это повсю-
ду.
Потом вы выедете из своего дома, оставите там свои бриллианты, отка-
жетесь от своей доли в имуществе, и все будут превозносить ваше беско-
рыстие и петь вам хвалы.
Тогда все будут знать, что вы покинуты, и все будут считать, что вы
остались без средств; я один знаю ваше финансовое положение и готов
представить вам отчет, как честный компаньон.
Баронесса, бледная, сраженная, слушала эту речь с ужасом и отчаянием,
тогда как Дебрэ был совершенно спокоен и равнодушен.
- Покинута! - повторила она. - Вы правы, покинута!.. Никто не усом-
нится в моем одиночестве!
Это были единственные слова, которыми эта женщина, такая гордая и так
страстно любящая, могла ответить Дебрэ.
- Но зато вы богаты, даже очень богаты, - продолжал он, вынимая из
бумажника какие-то бумаги и раскладывая их на столе.
Госпожа Данглар молча смотрела, стараясь унять бьющееся сердце и
удержать слезы, которые выступили у нее на глазах. Но, наконец, чувство
собственного достоинства взяло верх; и если ей и не удалось унять биение
сердца, то она не пролила ни одной слезы.
- Сударыня, - сказал Дебрэ, - мы с вами стали компаньонами почти пол-
года тому назад. Вы внесли сто тысяч франков. Это было в апреле текущего
года.
В мае начались наши операции. В мае мы реализовали четыреста пятьде-
сят тысяч франков. В июне прибыль достигла девятисот тысяч. В июле мы
прибавили к этому еще миллион семьсот тысяч франков; вы помните, это был
месяц испанских бумаг.
В августе, в начале месяца, мы потеряли триста тысяч франков; но к
пятнадцатому числу мы отыгрались, а в конце месяца взяли реванш; я под-
вел итог нашим операциям с мая по вчерашний день. Мы имеем актив в два
миллиона четыреста тысяч франков, - то есть миллион двести тысяч на долю
каждого.
- Затем, - продолжал Дебрэ, перелистывая свою записную книжку с мето-
дичностью и спокойствием биржевого маклера, - мы имеем восемьдесят тысяч
франков сложных процентов на эту сумму, оставшуюся у меня на руках.
- Но откуда эти проценты? - перебила баронесса. - Ведь вы никогда не
пускали эти деньги в оборот.
- Прошу прощения, сударыня, - холодно сказал Дебрэ, - я имел от вас
полномочия пустить их в оборот, и я воспользовался этим.
Итак, на вашу долю приходится сорок тысяч франков процентов, да еще
первоначальный взнос в сто тысяч франков, - иначе говоря, миллион триста
сорок тысяч франков. При этом, сударыня, всего лишь третьего дня я поза-
ботился обратить вашу долю в деньги; видите, я словно предчувствовал,
что мне придется неожиданно дать вам отчет.
Деньги ваши здесь: половина кредитными билетами, половина чеками на
предъявителя. Они именно здесь: мой дом казался мне недостаточно надеж-
ным, и я считал, что нотариусы не умеют молчать, а недвижимость кричит
еще громче, чем нотариусы; наконец, вы не имеете права ничем владеть,
помимо имущества, принадлежащего вам сообща с вашим супругом; вот почему
я хранил эту сумму - отныне единственное ваше богатство - в тайнике,
вделанном в этот шкаф; для большей верности я сделал его собственноруч-
но.
- Итак, сударыня, - продолжал Дебрэ, отпирая сначала шкаф, затем тай-
ник, - вот восемьсот тысячефранковых билетов; видите, они переплетены,
как толстый альбом; я присоединяю к нему купон ренты в двадцать пять ты-
сяч франков; остается около ста десяти тысяч франков, - вот чек на
предъявителя на моего банкира; а так как мой банкир не Данглар, то може-
те быть спокойны; чек будет оплачен.
Госпожа Данглар машинально взяла чек на предъявителя, купон ренты и
пачку кредитных билетов.
Разложенное здесь, на столе, это огромное богатство казалось просто
кучкой ничтожных бумажек.
Госпожа Данглар, с сухими глазами, подавляя рыдания, положила альбом
в ридикюль, спрятала купон ренты и чек в свой кошелек и, бледная, без-
молвная, ждала ласкового слова, которое утешило бы ее в том, что она так
богата.
Но она ждала напрасно.
- Теперь, сударыня, - сказал Дебрэ, - вы прекрасно обеспечены, у вас
что-то около шестидесяти тысяч ливров годового дохода - сумма, огромная
для женщины, которой нельзя будет жить открыто еще по меньшей мере год.
Вы можете позволить себе любую прихоть, какая придет вам в голову; к
тому же, если ваша доля покажется вам недостаточной по сравнению с тем,
чего вы лишились, вы можете обратиться к моей доле, сударыня, и я готов
вам предложить, - взаимообразно, разумеется, - все, что я имею, то есть
миллион шестьдесят тысяч франков.
- Благодарю вас, сударь, - отвечала баронесса, - вы сами понимаете,
что моя доля - это гораздо больше, чем нужно несчастной женщине, которая
уже не рассчитывает - во всяком случае на долгое время - появляться в
обществе.
Дебрэ удивился, но овладел собой и сделал жест, который можно было
истолковать как наиболее вежливое выражение мысли:
"Как угодно!"
Госпожа Данглар, быть может, все еще на что-то надеялась, но когда
она увидела этот беспечный жест и уклончивый взгляд Дебрэ, а также глу-
бокий поклон и многозначительное молчание, которые затем последовали,
она подняла голову, отворила дверь и без гнева, без содрогания, но и не
колеблясь, бросилась на лестницу, даже не кивнув тому, кто давал ей так
уйти.
- Пустяки! - сказал Дебрэ, когда она ушла. - Все это одни разговоры;
она останется в своем доме, будет читать романы и играть в ландскнехт,
раз уже не может играть на бирже.
И, взяв опять свою записную книжку, он принялся старательно вычерки-
вать суммы, которые он выплатил.
- Мне остается миллион шестьдесят тысяч франков, - сказал он. - Как
жаль, что умерла мадемуазель де Вильфор! Это была бы для меня во всех
отношениях подходящая жена.
И флегматично, как всегда, он стал ждать, пока после ухода г-жи Данг-
лар пройдет двадцать минут, чтобы выйти самому.
В течение этих двадцати минут Дебрэ производил подсчеты, положив часы
перед собой.
Любознательный бес, которого всякое безудержное воображение создало
бы более или менее удачно, если бы Лесаж не завоевал первенства своим
шедевром, - Асмодей, подымающий кровли домов, чтобы заглянуть внутрь, -
увидел бы занимательное зрелище, если бы в ту минуту, когда Дебрэ произ-
водил свои подсчеты, он снял крышу скромного дома на улице Сен-Жер-
мен-де-Пре.
Над той комнатой, где Дебрэ поделил с г-жой Данглар два с половиною
миллиона, была другая комната, обитатели которой тоже нам знакомы и зас-
луживают нашего внимания.
В этой комнате находились Мерседес и Альбер.
Мерседес сильно изменилась за последние дни; не потому, чтобы во вре-
мена своего богатства она окружала себя кичливой пышностью и стала неуз-
наваема, как только приняла более скромный облик; и не потому, чтобы она
дошла до такой бедности, когда приходится облекаться в наряд нищеты;
нет, Мерседес изменилась потому, что взгляд ее померк, и губы больше не
улыбались, потому что неотступная гнетущая мысль владела ее некогда
столь живым умом и лишала ее речь былого блеска.
Не бедность притупила ум Мерседес; не потому, что она была малодушна,
тяготила ее эта бедность. Покинув привычную сферу, Мерседес затерялась в
чуждой среде, которую сама избрала, как человек, который, выйдя из ярко
освещенной залы, вдруг попадает во мрак. Она казалась королевой, которая
переселилась из дворца в хижину и не узнает самое себя, глядя на тюфяк,
заменяющий ей пышное ложе, и на глиняный кувшин, который сама должна
ставить на стол.
Прекрасная каталанка, или, если угодно, благородная графиня, утратила
свой гордый взгляд и прелестную улыбку, потому что видела вокруг только
унылые предметы: стены, оклеенные серыми обоями, которые обычно предпо-
читают расчетливые хозяева, как наименее маркие; голый каменный пол;
аляповатую мебель, режущую глаз своей убогой роскошью; словом - все то,
что оскорбляет взор, привыкший к изяществу и гармонии.
Госпожа де Морсер жила здесь с тех пор, как покинула свой дом; у нее
кружилась голова от этой вечной тишины, как у путника, подошедшего к
краю пропасти; она заметила, что Альбер то и дело украдкой смотрит на
нее, стараясь прочесть ее мысли, и научилась улыбаться одними губами, и
эта застывшая улыбка, не озаренная нежным сиянием глаз, походила на от-
раженный свет, лишенный живительного тепла.
Альбер тоже был подавлен и смущен; его тяготили остатки роскоши, ко-
торые мешали ему освоиться с его новым положением; он хотел бы выйти из
дому без перчаток, но его руки были слишком белы; он хотел бы ходить
пешком, но его башмаки слишком ярко блестели.
И все же эти два благородных и умных существа, неразрывно связанные
узами материнской и сыновней любви, понимали друг друга без слов и могли
обойтись без околичностей, неизбежных даже между близкими друзьями, ког-
да речь идет о материальной основе нашей жизни.
Словом, Альбер мог сказать своей матери, не испугав ее:
- Матушка, у нас нет больше денег.
Мерседес никогда не знала подлинной нищеты; в молодости она часто на-
зывала себя бедной; но это не одно и то же: нужда и нищета - синонимы,
между которыми целая пропасть.
В Каталанах Мерседес нуждалась в очень многом, но очень много у нее
было. Сети были целы - рыба ловилась; а ловилась рыба - были нитки, что-
бы чинить сети.
Когда нет близких, а есть только любовь, которая никак не касается
житейских мелочей, думаешь только о себе и отвечаешь только за себя.
Тем немногим, что у нее было, Мерседес делилась щедро со всеми, те-
перь у нее не было ничего, а приходилось думать о двоих.
Близилась зима; у графини де Морсер калорифер с сотнями труб согревал
дом от передней до будуара; теперь Мерседес нечем было развести огонь в
этой неуютной и уже холодной комнате; ее покои утопали в редкостных цве-
тах, ценившихся на вес золота, - а теперь у нее не было даже самого жал-
кого цветочка.
Но у нее был сын...
Пафос отречения, быть может, чрезмерный, до сих пор возвышал их над
прозой жизни.
Пафос - это почти экзальтация; а экзальтация возносит душу над всем
земным.
Но экзальтация первого порыва угасла, и мало-помалу пришлось спус-
титься из страны грез в мир действительности.
После многих бесед об идеальном настало время поговорить о житейском.
- Матушка, - говорил Альбер в ту самую минуту, когда г-жа Данглар
спускалась по лестнице, - подсчитаем наши средства, я должен знать итог,
чтобы составить план действий.
- Итог: нуль, - сказала Мерседес с горькой улыбкой.
- Нет, матушка. Итог - три тысячи франков, и на эти три тысячи я на-
мерен прекрасно устроиться.
- Дитя! - вздохнула Мерседес.
- Дорогая матушка, - сказал Альбер, - к сожалению, я истратил доста-
точно ваших денег, чтобы знать им цену. Три тысячи франков - это колос-
сальная сумма, и я построил на ней волшебное здание вечного благополу-
чия.
- Ты шутишь, мой друг. И разве мы принимаем эти три тысячи франков? -
спросила Мерседес, краснея.
- Но ведь это уже решено, мне кажется, - сказал Альбер твердо, - мы
их принимаем, тем более что у нас их пет, потому что, как вам известно,
они зарыты в саду маленького дома, на Мельянских аллеях в Марселе. На
двести франков мы с вами поедем в Марсель.
- На двести франков! - сказала Мерседес. - Что ты говоришь, Альбер!
