имя моего отца, и это имя я могу назвать.
У Вильфора потемнело в глазах; по лицу его струился пот, руки судо-
рожно перебирали бумаги.
- В таком случае, назовите имя вашего отца, - сказал председатель.
В огромном зале наступила гробовая тишина; все ждали, затаив дыхание.
- Мой отец - королевский прокурор, - спокойно ответил Андреа.
- Королевский прокурор! - изумленно повторил председатель, не замечая
исказившегося лица Вильфора.
- Да, а так как вы хотите знать его имя, я вам скажу: его зовут де
Вильфор!
Крик негодования, так долго сдерживаемый из уважения к суду, вырвал-
ся, как буря, изо всех уст; даже судьи не сразу подумали о том, чтобы
призвать к порядку возмущенную публику. Возгласы, брань, обращенная к
невозмутимому Бенедетто, угрожающие жесты, окрики жандармов, гоготанье
той низкопробной части публики, которая во всяком сборище оказывается на
поверхности в минуты замешательства и скандала, - все это продолжалось
добрых пять минут, пока судьям и приставам не удалось водворить тишину.
Среди общего шума слышен был голос председателя, восклицавшего:
- Вы, кажется, издеваетесь над судом, обвиняемый? Вы дерзко выставля-
ете напоказ перед вашими согражданами такую безмерную испорченность, ко-
торая даже в наш развращенный век не имеет себе равной!
Человек десять суетились вокруг королевского прокурора, поникшего в
своем кресле, утешая его, ободряя, уверяя в преданности и сочувствии.
В зале восстановилась тишина, только в одном углу еще волновались и
шушукались.
Говорили, что какая-то женщина упала в обморок; ей дали понюхать
соль, и она пришла в себя.
Во время этой суматохи Андреа с улыбкой повернулся к публике; потом,
изящно опершись рукой на дубовые перила скамьи, заговорил:
- Господа, видит бог, что я не думаю оскорблять суд и производить в
этом уважаемом собрании ненужный скандал. Меня спрашивают, сколько мне
лет, - я говорю; меня спрашивают, где я родился, - я отвечаю; меня спра-
шивают, как мое имя, - на эго я не могу ответить: у меня его нет, потому
что мои родители меня бросили. Но зато я могу назвать имя своего отца; и
я повторяю, моего отца зовут де Вильфор, и я готов это доказать.
В голосе подсудимого чувствовалась такая уверенность, такая сила
убеждения, что всеобщий шум сменился тишиной. Все взгляды обратились на
королевского прокурора. Вильфор сидел немой и неподвижный, словно жизнь
покинула его.
- Господа, - продолжал Андреа, - я должен объяснить свои слова и
подтвердить их доказательствами.
- Но вы показали на следствии, что вас зовут Бенедетто, - гневно
воскликнул председатель, - вы заявили, что вы сирота и что ваша родина -
Корсика.
- Я показал на следствии то, что считал нужным показать; я не хотел,
чтобы мне помешали, - а это неминуемо бы случилось, - торжественно
объявить мою тайну во всеуслышание.
Итак, я повторяю: я родился в Отейле, в ночь с двадцать седьмого на
двадцать восьмое сентября тысяча восемьсот семнадцатого года, я - сын
королевского прокурора господина де Вильфор. Угодно вам знать подробнос-
ти? Я их сообщу.
Я родился во втором этаже дома помер двадцать восемь по улице Фонтен,
в комнате, обтянутой красным штофом. Мой отец взял меня на руки, сказал
моей матери, что я умер, завернул меня в полотенце, помеченное буквами
Э. и Н. и отнес в сад, где зарыл в землю живым.
Трепет пробежал по толпе, когда она увидела, что вместе с уверен-
ностью подсудимого возрастало смятение Вильфора.
- Но откуда вам известны эти подробности? - спросил председатель.
- Сейчас объясню, господин председатель. В сад, где закопал меня мой
отец, в эту самую ночь проник один корсиканец, который его смертельно
ненавидел и уже давно подстерегал его, чтобы учинить вендетту. Этот че-
ловек, спрятавшись в кустах, видел, как мой отец зарывал в землю ящик, и
тут же ударил его ножом; затем, думая, что в этом ящике спрятано ка-
кое-нибудь сокровище, он разрыл могилу и нашел меня еще живым. Он отнес
меня в Воспитательный дом, где меня записали под номером пятьдесят
седьмым. Три месяца спустя его сестра приехала за мной из Рольяно в Па-
риж, заявила, что я ее сын, и увезла меня с собой. Вот почему, родившись
в Отейле, я вырос на Корсике.
Наступила тишина, такая глубокая, что, если бы не взволнованное дыха-
ние тысячи людей, можно было бы подумать, будто зала пуста.
- Дальше, - сказал председатель.
- Конечно, - продолжал Бенедетто, - я мог бы жить счастливо у этих
добрых людей, любивших меня, как сына, но мои порочные наклонности взяли
верх над добродетелями, которые мне старалась привить моя приемная мать.
Я вырос во зле и дошел до преступления. Однажды, когда я проклинал бога
за то, что он сотворил меня таким злым и обрек на такую ужасную судьбу,
мой приемный отец сказал мне:
"Не богохульствуй, несчастный! Бог не во гневе сотворил тебя! В твоем
преступлении виноват твой отец, а не ты; твой отец обрек тебя на вечные
муки, если бы ты умер, и на нищету, если бы ты чудом вернулся к жизни".
С тех пор я перестал проклинать бога, я проклинал моего отца; вот по-
чему я произнес здесь те слова, которые вызвали ваш гнев, господин пред-
седатель, и которые так взволновали это почтенное собрание. Если это еще
новое преступление, то накажите меня, но если я вас убедил, что со дня
моего рождения моя судьба была мучительной, горькой, плачевной, то пожа-
лейте меня!
- А кто ваша мать? - спросил председатель.
- Моя мать считала меня мертвым; она ни в чем передо мной не винова-
та. Я не хотел знать имени моей матери; я его не знаю.
Пронзительный крик, перешедший в рыдание, раздался в том углу залы,
где сидела незнакомка, только что очнувшаяся от обморока.
С ней сделался нервный припадок, и ее унесли из залы суда; когда ее
подняли, густая вуаль, закрывавшая ее лицо, откинулась, и окружающие уз-
нали баронессу Данглар.
Несмотря на полное изнеможение, на шум в ушах, на то, что мысли меша-
лись в его голове, Вильфор тоже узнал ее и встал.
- Доказательства! - сказал председатель. - Обвиняемый, помните, что
это нагромождение мерзостей должно быть подтверждено самыми неопровержи-
мыми доказательствами.
- Вы требуете доказательств? - с усмешкой сказал Бенедетто.
- Да.
- Взгляните на господина де Вильфор и скажите, нужны вам еще доказа-
тельства?
Вся зала повернулась в сторону королевского прокурора, который заша-
тался под тяжестью этой тысячи вперившихся в него глаз; волосы его были
растрепаны, лицо исцарапано ногтями.
Ропот прошел по толпе.
- У меня требуют доказательств, отец, - сказал Бенедетто, - хотите, я
их представлю?
- Нет, - хрипло прошептал Вильфор, - это лишнее.
- Как лишнее? - воскликнул председатель. - Что вы хотите сказать?
- Я хочу сказать, - произнес королевский прокурор, - что напрасно я
пытался бы вырваться из смертельных тисков, которые сжимают меня; да, я
в руке карающего бога! Не нужно доказательств! Все, что сказал этот че-
ловек, правда.
Мрачная, гнетущая тишина, от которой волосы шевелились на голове, ти-
шина, какая предшествует стихийным катастрофам, окутала своим свинцовым
покровом всех присутствующих.
- Что вы, господин де Вильфор, - воскликнул председатель, - вы во
власти галлюцинаций! Вам изменяет разум! Легко понять, что такое неслы-
ханное, неожиданное, ужасное обвинение могло помрачить ваш рассудок:
опомнитесь, придите в себя!
Королевский прокурор покачал головой. Зубы его стучали, как в лихо-
радке, в лице не было ни кровинки.
- Ум мой ясен, господин председатель, - сказал он, - страдает только
тело. Я признаю себя виновным во всем, что этот человек вменяет мне в
вину; я возвращаюсь в свой дом, где буду ждать распоряжений господина
королевского прокурора, моего преемника.
И, произнеся эти слова глухим, еле слышным голосом, Вильфор нетвердой
походкой направился к двери, которую перед ним машинально распахнул де-
журный пристав.
Зала безмолвствовала, потрясенная этим страшным разоблачением и не
менее страшным признанием - трагической развязкой загадочных событий,
которые уже две недели волновали высшее парижское общество.
- А еще говорят, что в жизни не бывает драм, - сказал Бошан.
- Признаюсь, - сказал Шато-Рено, - я все-таки предпочел бы кончить,
как генерал Морсер; пуля в лоб - просто удовольствие по сравнению с та-
кой катастрофой.
- К тому же она убивает, - сказал Бошан.
- А я-то хотел жениться на его дочери! - сказал Дебрэ. - Хорошо сде-
лала бедная девочка, что умерла!
- Заседание суда закрыто, - сказал председатель, - дело откладывается
до следующей сессии. Назначается повое следствие, которое будет поручено
другому лицу.
Андреа, все такой же спокойный и сильно поднявшийся во мнении публи-
ки, покинул залу в сопровождении жандармов, которые невольно выказывали
ему уважение.
- Ну-с, что вы на это скажете, милейший? - сказал Дебрэ полицейскому,
суя ему в руку золотой.
- Признают смягчающие обстоятельства, - отвечал тот.
XIV. ИСКУПЛЕНИЕ
Вильфор шел к выходу; все расступались перед ним. Всякое великое горе
внушает уважение, и еще не было примера, даже в самые жестокие времена,
чтобы в первую минуту люди не посочувствовали человеку, на которого об-
рушилось непоправимое несчастье. Разъяренная толпа может убить того, кто
ей ненавистен; но редко случается, чтобы люди, присутствующие при объяв-
лении смертного приговора, оскорбили несчастного, даже если он совершил
преступление.
Вильфор прошел сквозь ряды зрителей, стражи, судейских чиновников и
удалился, сам вынеся себе обвинительный приговор, но охраняемый своей
скорбью.
Бывают трагедии, которые люди постигают чувством, но не могут охва-
тить разумом; и тогда величайший поэт - тот, у кого вырвется самый
страстный и самый искренний крик. Этот крик заменяет толпе целую по-
весть, и она права, что довольствуется им, и еще более права, если приз-
нает его совершенным, когда в нем звучит истина.
Впрочем, трудно было бы описать то состояние оцепенения, в котором
Вильфор шел из суда, тот лихорадочный жар, от которого билась каждая ею
артерия, напрягался каждый нерв, вздувалась каждая жила и который терзал
миллионом терзаний каждую частицу его бренного тела.
Только сила привычки помогла Вильфору дотащиться до выхода; он сбро-
сил с себя судейскую тогу не потому, что этого требовали приличия, но
потому, что она жгла ему плечи тяжким бременем, как мучительное одеяние
Несса.
Шатаясь, дошел он до двора Дофина, нашел там свою карету, разбудил
кучера, сам открыл дверцу и упал на сиденье, указывая рукой в сторону
предместья Сент-Оноре.
Лошади тронули.
Страшной тяжестью обрушилось на него воздвигнутое им здание его жиз-
ни; он был раздавлен этим обвалом; он еще не предвидел последствий, не
измерял их; он их только чувствовал; он не думал о букве закона, как ду-
мает хладнокровный убийца, толкуя хорошо знакомую ему статью.
Бог вошел в его сердце.
- Боже! - безотчетно шептали его губы. - Боже!
За постигшей его катастрофой он видел только руку божью.
Карета ехала быстро. Вильфор, откинувшийся на сиденье, почувствовал,
что ему мешает какой то предмет.
Он протянул руку; это был веер, забытый г-жой де Вильфор и завалив-
шийся между спинкой и подушками; вид этого веера пробудил в нем воспоми-
нание, и это воспоминание сверкнуло, как молния во мраке ночи.
Вильфор вспомнил о жене...
Он застонал, как будто в сердце ему вонзилось раскаленное железо.
Все время он думал только об одном своем несчастье, и вдруг перед его
глазами второе, не менее ужасное.
Его жена! Он только что стоял перед нею как неумолимый судья; он при-
говорил ее к смерти; и она, пораженная ужасом, раздавленная стыдом, уби-
тая раскаянием, которое он пробудил в ней своей незапятнанной доброде-
