- Она состоится, сударыня, - торжественно заявил Монте-Кристо, -
только вместо крови вашего сына, которая должна была обагрить землю,
прольется моя.
Мерседес громко вскрикнула и бросилась к Монте-Кристо, но вдруг оста-
новилась.
- Эдмон, - сказала она, - есть бог на небе, раз вы живы, раз я снова
вас вижу, и я уповаю на него всем сердцем своим. В чаянии его помощи я
полагаюсь на ваше слово. Вы сказали, что мой сын не умрет, да, Эдмон?
- Да, сударыня, - сказал Монте-Кристо, уязвленный, что Мерседес, не
споря, не пугаясь, без возражений приняла жертву, которую он ей принес.
Мерседес протянула графу руку.
- Эдмон, - сказала она, глядя на него полными слез глазами, - как вы
великодушны! С каким высоким благородством вы сжалились над несчастной
женщиной, которая пришла к вам почти без надежды! Горе состарило меня
больше, чем годы, и я ни улыбкой, ни взглядом уже не могу напомнить мое-
му Эдмону ту Мерседес, которой он некогда так любовался. Верьте, Эдмон,
я тоже много выстрадала; тяжело чувствовать, что жизнь проходит, а в па-
мяти не остается ни одного радостного мгновения, в сердце - ни единой
надежды; но не все кончается с земной жизнью. Нет! не все кончается с
нею, я это чувствую всем, что еще не умерло в моей душе. Я повторяю вам,
Эдмон, это прекрасно, это благородно, это великодушно, - простить так,
как вы простили!
- Вы это говорите, Мерседес, и все же вы не знаете ей тяжести моей
жертвы. Что, если бы всевышний, создав мир, оплодотворив хаос, не завер-
шил сотворения мира, дабы уберечь ангела от тех слез, которые наши зло-
деяния должны были исторгнуть из его бессмертных очей? Что, если бы, все
обдумав, все создав, готовый возрадоваться своему творению, бог погасил
солнце и столкнул мир в вечную ночь? Вообразите это, и вы поймете, -
нет, вы и тогда не поймете, что я теряю, расставаясь сейчас с жизнью.
Мерседес взглянула на графа с изумлением, восторгом и благодарностью.
Монте-Кристо опустил голову на дрожащие руки, словно его чело изнемо-
гало под тяжестью его мыслей.
- Эдмон, - сказала Мерседес, - мне остается сказать вам одно только
слово.
Граф горько улыбнулся.
- Эдмон, - продолжала она, - вы увидите, что если лицо мое поблекло,
глаза потухли, красота исчезла, словом, если Мерседес ни одной чертой
лица не напоминает прежнюю Мерседес, сердце ее все то же!.. Прощайте,
Эдмон; мне больше нечего просить у неба... Я снова увидела вас благород-
ным и великодушным, как прежде. Прощайте, Эдмон... прощайте, да благос-
ловит вас бог!
Но граф ничего не ответил.
Мерседес отворила дверь кабинета и скрылась раньше, чем он очнулся от
глубокого и горестного раздумья.
Часы Дома Инвалидов пробили час, когда граф МонтеКристо, услышав шум
кареты, уносившей г-жу де Морсер по Елисейским Полям, поднял голову.
- Безумец, - сказал он, - зачем в тот день, когда я решил мстить, не
вырвал я сердца из своей груди!
XIII. ДУЭЛЬ
После отъезда Мерседес дом Монте-Кристо снова погрузился во мрак.
Вокруг него и в нем самом все замерло; его деятельный ум охватило оцепе-
нение, как охватывает сон утомленное тело.
- Неужели! - говорил он себе, меж тем как лампа и свечи грустно дого-
рали, а в прихожей с нетерпением ждали усталые слуги. - Неужели это зда-
ние, которое так долго строилось, которое воздвигалось с такой заботой и
с таким трудом, рухнуло в один миг, от одного слова, от дуновения! Я,
который считал себя выше других людей, который так гордился собой, кото-
рый был жалким ничтожеством в темнице замка Иф и достиг величайшего мо-
гущества, завтра превращусь в горсть праха! Мне жаль не жизни: не есть
ли смерть тот отдых, к которому все стремится, которого жаждут все
страждущие, тот покой материи, о котором я так долго вздыхал, навстречу
которому я шел по мучительному пути голода, когда в моей темнице появил-
ся Фариа? Что для меня смерть? Чуть больше покоя, чуть больше тишины.
Нет, мне жаль не жизни, я сожалею о крушении моих замыслов, так медленно
зревших, так тщательно воздвигавшихся. Так провидение отвергло их, а я
мнил, что они угодны ему! Значит, бог не дозволил, чтобы они исполни-
лись!
Это бремя, которое я поднял, тяжелое, как мир, и которое я думал до-
нести до конца, отвечало моим желаниям, но не моим силам; отвечало моей
воле, но было не в моей власти, и мне приходится бросить его на полпути.
Так мне снова придется стать фаталистом, мне, которого четырнадцать лет
отчаяния и десять лет надежды научили постигать провидение!
И все это, боже мой, только потому, что мое сердце, которое я считал
мертвым, только оледенело; потому что оно проснулось, потому что оно за-
билось, потому что я но выдержал биения этого сердца, воскресшего в моей
груди при звуке женского голоса!
Но не может быть, - продолжал граф, все сильнее растравляя свое вооб-
ражение картинами предстоящего поединка, - не может быть, чтобы женщина
с таким благородным сердцем хладнокровно обрекла меня на смерть, меня,
полного жизни и сил! Не может быть, чтобы она так далеко зашла в своей
материнской любви, или вернее, в материнском безумии! Есть добродетели,
которые, переходя границы, обращаются в порок. Нет, она, наверное, ра-
зыграет какую-нибудь трогательную сцену, она бросится между нами, и то,
что здесь было исполнено величия, на месте поединка будет смешно.
И лицо графа покрылось краской оскорбленной гордости.
- Смешно, - повторил он, - и смешным окажусь я... Я - смешным! Нет,
лучше умереть.
Так, рисуя себе самыми мрачными красками все то, на что он обрек се-
бя, обещав Мерседес жизнь ее сына, граф повторял:
- Глупо, глупо, глупо - разыгрывать великодушие, изображая неподвиж-
ную мишень для пистолета этого мальчишки! Никогда он не поверит, что моя
смерть была самоубийством, между тем честь моего имени (ведь это не
тщеславие, господи, а только справедливая гордость!)... честь моего име-
ни требует, чтобы люди знали, что я сам, по собственной воле, никем не
понуждаемый, согласился остановить уже занесенную руку и что этой рукой,
столь грозной для других, я поразил самого себя; так нужно, и так будет.
И, схватив перо, он достал из потайного ящика письменного стола свое
завещание, составленное им после прибытия в Париж, и сделал приписку, из
которой даже и наименее прозорливые люди могли понять истинную причину
его смерти.
- Я делаю это, господь мой, - сказал он, подняв к небу глаза, -
столько же ради тебя, сколько ради себя. Десять лет я смотрел на себя
как на орудие твоего отмщения, и нельзя, чтобы и другие негодяй, помимо
этого Морсера, Данглар, Вильфор, да и сам Морсер вообразили, будто
счастливый случай избавил их от врага. Пусть они, напротив, знают, что
провидение, которое уже уготовило им возмездие, было остановлено только
силой моей воли; что кара, которой они избегли здесь, ждет их на том
свете и что для них только время заменилось вечностью.
В то время как он терзался этими мрачными сомнениями, тяжелым за-
бытьем человека, которому страдания не дают уснуть, в оконные стекла на-
чал пробиваться рассвет и озарил лежащую перед графом бледно-голубую бу-
магу, на которой он только что начертил эти предсмертные слова, оправды-
вающие провидение.
Было пять часов утра.
Вдруг до его слуха донесся слабый стон. Монте-Кристо почудился как бы
подавленный вздох; он обернулся, посмотрел кругом и никого не увидел. Но
вздох так явственно повторился, что его сомнения перешли в уверенность.
Тогда граф встал, бесшумно открыл дверь в гостиную и увидел в кресле
Гайде; руки ее бессильно повисли, прекрасное бледное лицо было запроки-
нуто; она пододвинула свое кресло к двери, чтобы он не мог выйти из ком-
наты, не заметив ее, но сон, необоримый сон молодости, сломил ее после
томительного бдения.
Она не проснулась, когда Монте-Кристо открыл дверь.
Он остановил на ней взгляд, полный нежности и сожаления.
- Она помнила о своем сыне, - сказал он, - а я забыл о своей дочери!
Он грустно покачал головой.
- Бедная Гайде, - сказал он, - она хотела меня видеть, хотела гово-
рить со мной, она догадывалась и боялась за меня... Я не могу уйти, не
простившись с ней, не могу умереть, не поручив ее кому-нибудь.
И он тихо вернулся на свое место и приписал внизу, под предыдущими
строчками:
"Я завещаю Максимилиану Моррелю, капитану спаги, сыну моего бывшего
хозяина, Пьера Морреля, судовладельца в Марселе, капитал в двадцать мил-
лионов, часть которых он должен отдать своей сестре Жюли и своему зятю
Эмманюелю, если он, впрочем, не думает, что такое обогащение может пов-
редить их счастью. Эти двадцать миллионов спрятаны в моей пещере на ост-
рове МонтеКристо, вход в которую известен Бертуччо.
Если его сердце свободно и он захочет жениться па Гайде, дочери Али,
янинского паши, которую я воспитал, как любящий отец, и которая любила
меня, как нежная дочь, то он исполнит не мою последнюю волю, но мое пос-
леднее желание.
По настоящему завещанию Гайде является наследницей всего остального
моего имущества, которое заключается в землях, государственных бумагах
Англии, Австрии и Голландии, а равно в обстановке моих дворцов и домов,
и которое, за вычетом этих двадцати миллионов, так же, как и сумм, заве-
щанных моим слугам, равняется приблизительно шестидесяти миллионам".
Когда он дописывал последнюю строчку, за его спиной раздался слабый
возглас, и он выронил перо.
- Гайде, - сказал он, - ты прочла?
Молодую невольницу разбудил луч рассвета, коснувшийся ее век; она
встала и подошла к графу своими неслышными легкими шагами по мягкому
ковру.
- Господин мой, - сказала она, с мольбой складывая руки, - почему ты
это пишешь в такой час? Почему завещаешь ты мне все свои богатства? Раз-
ве ты покидаешь меня?
- Я пускаюсь в дальний путь, друг мой, - сказал Монте-Кристо с выра-
жением бесконечной печали и нежности, - и если бы со мной что-нибудь
случилось...
Граф замолк.
- Что тогда?.. - спросила девушка так властно, как никогда не говори-
ла со своим господином.
- Я хочу, чтобы моя дочь была счастлива, что бы со мной ни случилось,
- продолжал Монте-Кристо.
Гайде печально улыбнулась и медленно покачала головой.
- Ты думаешь о смерти, господин мой, - сказала она.
- Это спасительная мысль, дитя мое, сказал мудрец.
- Если ты умрешь, - отвечала она, - завещай свои богатства другим,
потому что, если ты умрешь... мне никаких богатств не нужно.
И, взяв в руки завещание, она разорвала его и бросила обрывки на пол.
После этой вспышки, столь необычайной для невольницы, она без чувств
упала на ковер.
Монте-Кристо нагнулся, поднял ее на руки, и, глядя на это прекрасное,
побледневшее лицо, на сомкнутые длинные ресницы, на недвижимое, беспо-
мощное тело, он впервые подумал, что, быть может, она любит его не толь-
ко как дочь.
- Быть может, - прошептал он с глубокой печалью, - я еще узнал бы
счастье!
Он отнес бесчувственную Гайде в ее комнаты и поручил ее заботам слу-
жанок. Вернувшись в свой кабинет, дверь которого он на этот раз быстро
запер за собой, он снова написал завещание.
Не успел он кончить, как послышался стук кабриолета, въезжающего во
двор. Монте-Кристо подошел к окну и увидел Максимилиана и Эмманюеля.
- Отлично, - сказал он, - я кончил как раз вовремя.
И он запечатал завещание тремя печатями.
Минуту спустя он услышал в гостиной шаги и пошел отпереть дверь.
Вошел Моррель.
Он приехал на двадцать минут раньше назначенного времени.
- Быть может, я приехал немного рано, граф, - сказал он, - но призна-
юсь вам откровенно, что не мог заснуть ни на минуту, как и мои домашние.
Я должен был увидеть вас, вашу спокойную уверенность, чтобы снова стать
самим собою.
Монте-Кристо был тронут этой сердечной привязанностью и, вместо того
