улыбкой дочери и возлюбленной; Монте-Кристо подошел и протянул ей руку,
которой она, как всегда, коснулась губами.
Альбер остался стоять у двери, захваченный этой странной красотой,
которую он видел впервые и о которой во Франции не имели никакого предс-
тавления.
- Кого ты привел ко мне? - по-гречески спросила девушка у Монте-Крис-
то. - Брата, друга, просто знакомого или врага?
- Друга, - ответил на том же языке Монте-Кристо.
- Как его зовут?
- Граф Альбер; это тот самый, которого я в Риме вызволил из рук раз-
бойников.
- На каком языке ты желаешь, чтобы я говорила с ним?
Монте-Кристо обернулся к Альберу.
- Вы знаете современный греческий язык? - спросил он его.
- Увы, даже и древнегреческого не знаю, дорогой граф, - сказал
Альбер. - Никогда еще у Гомера и Платона не было такого неудачного и,
осмелюсь даже сказать, такого равнодушного ученика, как я.
- В таком случае, - заговорила Гайде, доказывая этим, что она поняла
вопрос Монте-Кристо и ответ Альбера, - я буду говорить по-французски или
по-итальянски, если только мой господин желает, чтобы я говорила.
Монте-Кристо секунду подумал.
- Ты будешь говорить по-итальянски, - сказал он.
Затем обратился к Альберу:
- Досадно, что вы по знаете ни новогреческого, ни древнегреческого
языка, ими Гайде владеет в совершенстве. Бедной девочке придется гово-
рить с вами по-итальянски, из-за этого вы, быть может, получите ложное
представление о ней.
Он сделал знак Гайде.
- Добро пожаловать, друг, пришедший вместе с моим господином и пове-
лителем, - сказала девушка на прекрасном тосканском наречии, с тем неж-
ным римским акцентом, который делает язык Данте столь же звучным, как
язык Гомера. - Али, кофе и трубки!
И Гайде жестом пригласила Альбера подойти ближе, тогда как Али уда-
лился, чтобы исполнить приказание своей госпожи. Монте-Кристо указал
Альберу на складной стул, сам взял второй такой же, и они подсели к низ-
кому столику, на котором вокруг кальяна лежали живые цветы, рисунки и
музыкальные альбомы.
Али вернулся, неся кофе и чубуки; Батистену был запрещен вход в эту
часть дома. Альбер отодвинул трубку, которую ему предложил нубиец.
- Берите, берите, - сказал Монте-Кристо, - Гайде почти так же цивили-
зованна, как парижанка; сигара была бы ей неприятна, потому что она не
выносит дурного запаха; но восточный табак - это благовоние, вы же знае-
те.
Али удалился.
Кофе был уже налит в чашки; но только для Альбера была все же постав-
лена сахарница: Монте-Кристо и Гайде пили этот арабский напиток
по-арабски, то есть без сахара. Гайде протянула руку, взяла кончиками
своих тонких розовых пальцев чашку из японского фарфора и поднесла ее к
губам с простодушным удовольствием ребенка, который пьет или ест что-ни-
будь, что очень любит.
В это время две служанки внесли подносы с мороженым и шербетом и пос-
тавили их на два предназначенных для этого маленьких столика.
- Мой дорогой хозяин, и вы, синьора, - сказал поитальянски Альбер, -
простите мне мое изумление. Я совершенно ошеломлен, и есть отчего; пере-
до мной открывается Восток, подлинный Восток, какого я, к сожалению, ни-
когда не видал, по о котором я грезил. И это в самом сердце Парижа!
Только что я слышал, как проезжали омнибусы и звенели колокольчики тор-
говцев лимонадом... Ах, синьора, почему я не умою говорить по-гречески!
Ваша беседа вместе с этой волшебной обстановкой, - это был бы такой
вечер, что я сохранил бы его в памяти на всю жизнь.
- Я достаточно хорошо говорю по-итальянски и могу с вами разговари-
вать, - спокойно отвечала Гайде. - И я постараюсь, чтобы вы чувствовали
себя на Востоке, раз он вам нравится.
- О чем мне можно говорить? - шепотом спросил Альбер графа.
- Да о чем угодно: о ее родине, о ее юности, о ее воспоминаниях; или,
если вы предпочитаете, о Риме, о Неаполе или о Флоренции.
- Ну, не стоило бы искать общества гречанки, чтобы говорить с ней о
том, о чем можно говорить с парижанкой, - сказал Альбер. - Разрешите мне
поговорить с ней о Востоке.
- Пожалуйста, дорогой Альбер, это будет ей всего приятнее.
Альбер обратился к Гайде:
- В каком возрасте вы покинули Грецию, синьора?
- Мне было тогда пять лет, - ответила Гайде.
- И вы помните свою родину?
- Когда я закрываю глаза, передо мной встает все, что я когда-то ви-
дела. У человека два зрения: взор тела и взор души. Телесное зрение
иногда забывает, по духовное помнит всегда.
- А с какого времени вы себя помните?
- Я едва умела ходить; моя мать Василики - имя Василики означает
царственная, - прибавила девушка, подымая голову, - моя мать брала меня
за руку, и мы обе, закутанные в покрывала, положив в кошелек все золотые
монеты, какие у нас были, шли просить милостыню для заключенных; мы го-
ворили: "Благотворящий бедному дает взаймы Господу..." [58] Когда коше-
лек наполнялся доверху, мы возвращались во дворец и, не говоря отцу, все
эти деньги, которые нам подавали, принимая нас за бедных, отсылали мо-
настырскому игумену, а он распределял их между заключенными.
- А сколько вам было тогда лет?
- Три года, - сказала Гайде.
- И вы помните все, что делалось вокруг вас, начиная с трехлетнего
возраста?
- Все.
- Граф, - сказал шепотом Альбер, - разрешите синьоре рассказать нам
что-нибудь из своей жизни. Вы запретили мне говорить с ней о моем отце,
но, может быть, она сама что-нибудь о нем расскажет, а вы не можете себе
представить, как мне было бы приятно услышать его имя из таких прекрас-
ных уст.
Монте-Кристо обернулся к Гайде и, подняв бровь, чтобы обратить ее
особое внимание на то, что он ей скажет, произнес по-гречески:
- Отца судьбу, но не имя предателя и не предательство, поведай нам.
Гайде тяжело вздохнула, и темное облако легло на ее ясное чело.
- Что вы ей сказали? - шепотом спросил Морсер.
- Я снова предупредил ее, что вы наш друг и что ей незачем таиться от
вас.
- Итак, - сказал Альбер, - ваше первое воспоминание - о том, как вы
собирали милостыню для заключенных; какое же следующее?
- Следующее? Я вижу себя под сенью сикомор, на берегу озера; его дро-
жащее зеркало я как сейчас различаю сквозь листву. Прислонившись к само-
му старому и ветвистому дереву, сидит на подушках мой отец; моя мать ле-
жит у его ног, а я, маленькая, играю белой бородой, спадающей ему на
грудь, и заткнутым за пояс кинжалом, рукоять которого осыпана алмазами.
Время от времени к нему подходит албанец и говорит ему несколько слов; я
не обращаю на них никакого внимания, а отец отвечает, никогда не меняя
голоса: "Убейте его" или "Я его прощаю!"
- Как странно, - сказал Альбер, - слышать такие вещи из уст молодой
девушки не на подмостках театра и говорить себе: это не вымысел. Но как
же вам после такого поэтического прошлого, после таких волшебных далей
нравится Франция?
- Я нахожу, что это прекрасная страна, - сказала Гайде, - но я вижу
Францию такой, как она есть, потому что смотрю на нее глазами взрослой
женщины; а моя родина, на которую я глядела глазами ребенка, кажется мне
всегда окутанной то лучезарным, то мрачным облаком в зависимости от то-
го, видят ли ее мои глаза милой родиной или местом горьких страданий.
- Вы так молоды, синьора, - сказал Альбер, невольно отдавая дань пош-
лости, - когда же вы успели страдать?
Гайде обратила свой взор на Монте-Кристо, который, подавая ей неуло-
вимый знак, шепнул по гречески:
- Расскажи.
- Ничто не накладывает такой отпечаток на душу, как первые воспомина-
ния, а кроме тех двух, о которых я вам сейчас рассказала, все остальные
воспоминания моей юности полны печали.
- Говорите, говорите, синьора! - сказал Альбер. - Поверьте, для меня
невыразимое счастье слушать вас.
Гайде печально улыбнулась.
- Так вы хотите, чтобы я рассказала и о других своих воспоминаниях? -
спросила она.
- Умоляю вас об этом.
- Что ж, хорошо. Мне было четыре года, когда однажды вечером меня
разбудила мать. Мы жили тогда во дворце в Янине; она подняла меня с по-
душек, на которых я спала, и, когда я открыла глаза, я увидела, что она
плачет.
Она не сказала мне ни слова, взяла меня на руки и понесла.
Видя ее слезы, я тоже хотела заплакать.
"Молчи, дитя", - сказала она.
Часто бывало, что, несмотря на материнские ласки или угрозы, я, кап-
ризная, как все дети, продолжала плакать; но на этот раз в голосе моей
бедной матери звучал такой ужас, что я в ту же секунду замолчала.
Она быстро несла меня.
Тут я увидела, что мы спускаемся по широкой лестнице; впереди нас
шли, вернее, бежали служанки моей матери, неся сундуки, мешочки, украше-
ния, драгоценности, кошельки с золотом.
Вслед за женщинами шли десятка два телохранителей с длинными ружьями
и пистолетами, одетых в тот костюм, который вы во Франции знаете с тех
пор, как Греция снова стала независимой страной.
- Поверьте мне, - продолжала Гайде, качая головой и бледнея при одном
воспоминании, - было что-то зловещее в этой длинной веренице рабов и
служанок, которые еще не вполне очнулись от сна, - по крайней мере мне
они казались сонными, быть может, потому, что я сама не совсем просну-
лась.
По лестнице пробегали гигантские тени, их отбрасывало колтыхающееся
пламя смоляных факелов.
"Поспешите!" - сказал чей-то голос из глубины галереи.
Все склонились перед этим голосом, как клонятся колосья, когда над
полями проносится ветер.
Я вздрогнула, услышав этот голос.
Это был голос моего отца.
Он шел последним, в своих роскошных одеждах, держа в руке карабин,
подарок вашего императора; опираясь на своего любимца Селима, он гнал
нас перед собой, как гонит пастух перепуганное стадо.
- Мой отец, - сказала Гайде, высоко подняв голову, - был великий че-
ловек, паша Янины; Европа знала его под именем Али-Тебелина, и Турция
трепетала перед ним.
Альбер невольно вздрогнул, услышав эти слова, произнесенные с невыра-
зимой гордостью и достоинством.
В глазах девушки сверкнуло что-то мрачное, пугающее, когда она, по-
добно пифии, вызывающей призрак, воскресила кровавую тень человека, ко-
торого ужасная смерть так возвеличила в глазах современной Европы.
- Вскоре, - продолжала Гайде, - шествие остановилось; мы были внизу
лестницы, на берегу озера. Мать, тяжело дыша, прижимала меня к груди; за
нею я увидела отца, он бросал по сторонам тревожные взгляды.
Перед нами спускались четыре мраморные ступени, у нижней покачивалась
лодка.
С того места, где мы стояли, видна была темная громада, подымающаяся
из озера; это был замок, куда мы направлялись.
Мне казалось, может быть, из-за темноты, что до него довольно далеко.
Мы сели в лодку. Я помню, что весла совершенно бесшумно касались во-
ды; я наклонилась, чтобы посмотреть на них; они были обернуты поясами
наших паликаров.
Кроме гребцов, в лодке находились только женщины, мой отец, мать, Се-
лим и я.
Паликары остались на берегу и стали на колени в самом низу лестницы,
чтобы в случае погони воспользоваться тремя верхними ступенями как прик-
рытием.
Наша лодка неслась как стрела.
"Почему лодка плывет так быстро? - спросила я у матери.
"Тише, дитя, - сказала она, - это потому, что мы бежим".
Я ничего не понимала. Зачем бежать моему отцу, такому всемогущему?
Перед ним всегда бежали другие, и его девизом было:
Они ненавидят меня, значит, боятся.
Но теперь мой отец действительно спасался бегством. После он сказал
мне, что гарнизон янинского замка устал от продолжительной службы...
Тут Гайде выразительно взглянула на Монте-Кристо, глаза которого с
этой минуты не отрывались от се лица. И она продолжала медленно, как это
делают, когда чтонибудь сочиняют или пропускают.
- Вы сказали, синьора, - подхватил Альбер, который с величайшим вни-
