волосам и ударилась сзади в стену. Он остановился и тихо засмеялся:
- Укусила оса! Прямо в голову метит... Что это? Кровь! - Он вынул
платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой стекавшую по его прямому
виску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа. Дуня опустила
револьвер и смотрела на Свидригайлова не то что в страхе, а в каком-то
диком недоумении. Она как бы сама уж не понимала, что такое она сделала и
что это делается!
- Ну что ж, промах! Стреляйте еще, я жду, - тихо проговорил
Свидригайлов, все еще усмехаясь, но как-то мрачно, - этак я вас схватить
успею, прежде чем вы взведете курок!
Дунечка вздрогнула, быстро взвела курок и опять подняла револьвер.
- Оставьте меня! - проговорила она в отчаянии, - клянусь, я опять
выстрелю... Я... убью!..
- Ну что ж... в трех шагах и нельзя не убить. Ну а не убьете...
тогда... - Глаза его засверкали, и он ступил еще два шага.
Дунечка выстрелила, осечка!
- Зарядили неаккуратно. Ничего! У вас там еще есть капсюль. Поправьте,
я подожду.
Он стоял пред нею в двух шагах, ждал и смотрел на нее с дикою
решимостью, воспаленно-страстным, тяжелым взглядом. Дуня поняла, что он
скорее умрет, чем отпустит ее. " И... и уж, конечно, она убьет его теперь,
в двух шагах!.."
Вдруг она отбросила револьвер.
- Бросила! - с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевел
дух. Что-то как бы разом отошло у него от сердца, и, может быть, не одна
тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Это было
избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы он и
сам не мог во всей силе определить.
Он подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию. Она не
сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими
глазами. Он было хотел что-то сказать, но только губы его кривились, а
выговорить он не мог.
- Отпусти меня! - умоляя сказала Дуня.
Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не так проговорено, как
давешнее.
- Так не любишь? - тихо спросил он.
Дуня отрицательно повела головой.
- И... не можешь?.. Никогда? - с отчаянием прошептал он.
- Никогда! - прошептала Дуня.
Прошло мгновение ужасной, немой борьбы в душе Свидригайлова.
Невыразимым взглядом глядел он на нее. Вдруг он отнял руку, отвернулся,
быстро отошел к окну и стал пред ним.
Прошло еще мгновение.
- Вот ключ! (Он вынул его из левого кармана пальто и положил сзади
себя на стол, не глядя и не оборачиваясь к Дуне.) Берите; уходите скорей!..
Он упорно смотрел в окно.
Дуня подошла к столу взять ключ.
- Скорей! Скорей! - повторил Свидригайлов, все еще не двигаясь и не
оборачиваясь. Но в этом "скорей", видно, прозвучала какая-то страшная
нотка.
Дуня поняла ее, схватила ключ, бросилась к дверям, быстро отомкнула их
и вырвалась из комнаты. Чрез минуту, как безумная, не помня себя, выбежала
она на канаву и побежала по направлению к -му мосту.
Свидригайлов простоял еще у окна минуты три; наконец медленно
обернулся, осмотрелся кругом и тихо провел ладонью по лбу. Странная улыбка
искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния.
Кровь, уже засыхавшая, запачкала ему ладонь; он посмотрел на кровь со
злобою; затем намочил полотенце и вымыл себе висок. Револьвер, отброшенный
Дуней и отлетевший к дверям, вдруг попался ему на глаза. Он поднял и
осмотрел его. Это был маленький, карманный трехударный револьвер, старого
устройства; в нем осталось еще два заряда и один капсюль. Один раз можно
было выстрелить. Он подумал, сунул револьвер в карман, взял шляпу и вышел.
VI
Весь этот вечер до десяти часов он провел по разным трактирам и
клоакам, переходя из одного в другой. Отыскалась где-то и Катя, которая
опять пела другую лакейскую песню о том, как кто-то, "подлец и тиран",
Начал Катю целовать.
Свидригайлов поил и Катю, и шарманщика, и песенников, и лакеев, и двух
каких-то писаришек. С этими писаришками он связался, собственно, потому,
что оба они были с кривыми носами: у одного нос шел криво вправо, а у
другого влево. Это поразило Свидригайлова. Они увлекли его, наконец, в
какой-то увеселительный сад, где он заплатил за них и за вход. В этом саду
была одна тоненькая, трехлетняя елка и три кустика. Кроме того, выстроен
был "вокзал", в сущности распивочная, но там можно было получить и чай, да
сверх того стояли несколько зеленых столиков и стульев. Хор скверных
песенников и какой-то пьяный мюнхенский немец вроде паяца, с красным носом,
но отчего-то чрезвычайно унылый, увеселяли публику. Писаришки поссорились с
какими-то другими писаришками и затеяли было драку. Свидригайлов выбран был
ими судьей. Он судил их уже с четверть часа, но они так кричали что не было
ни малейшей возможности что-нибудь разобрать. Вернее всего было то, что
один из них что-то украл и даже успел тут же продать какому-то
подвернувшемуся жиду; но, продав, не захотел поделиться с своим товарищем.
Оказалось, наконец, что проданный предмет была чайная ложка, принадлежавшая
вокзалу. В вокзале хватились ее, и дело стало принимать размеры
хлопотливые. Свидригайлов заплатил за ложку, встал и вышел из сада. Было
часов около десяти. Сам он не выпил во все это время ни одной капли вина и
всего только спросил себе в вокзале чаю, да и то больше для порядка. Между
тем вечер был душный и мрачный. К десяти часам надвинулись со всех сторон
страшные тучи; ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Вода падала не
каплями, а целыми струями хлестала на землю. Молния сверкала поминутно, и
можно было сосчитать до пяти раз в продолжение каждого зарева. Весь
промокший до нитки, дошел он домой, заперся, отворил свое бюро, вынул все
свои деньги и разорвал две-три бумаги. Затем, сунув деньги в карман, он
хотел было переменить на себе платье, но, посмотрев в окно и прислушавшись
к грозе и дождю, махнул рукой, взял шляпу и вышел, не заперев квартиры. Он
прошел прямо к Соне. Та была дома.
Она была не одна; кругом нее было четверо маленьких детей
Капернаумова. Софья Семеновна поила их чаем. Она молча и почтительно
встретила Свидригайлова, с удивлением оглядела его измокшее платье, но не
сказала ни слова. Дети же все тотчас убежали в неописанном ужасе.
Свидригайлов сел к столу, а Соню попросил сесть подле. Та робко
приготовилась слушать.
- Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду, - сказал Свидригайлов, -
и так как мы видимся с сами, вероятно, в последний раз, то я пришел
кой-какие распоряжения сделать. Ну, вы эту даму сегодня видели? Я знаю, что
она вам говорила, нечего пересказывать. (Соня сделала было движение и
покраснела.) У этого народа известная складка. Что же касается до сестриц и
до братца вашего, то они действительно пристроены, и деньги, причитающиеся
им, выданы мною на каждого, под расписки, куда следует, в верные руки. Вы,
впрочем, эти расписки возьмите себе, так, на всякий случай. Вот, возьмите!
Ну-с, теперь это кончено. Вот три пятипроцентные билета, всего на три
тысячи. Это вы возьмите себе, собственно себе, и пусть это так между нами и
будет, чтобы никто и не знал, что бы там вы ни услышали. Они же вам
понадобятся, потому, Софья Семеновна, так жить, по-прежнему, - скверно, да
и нужды вам более нет никакой.
- Я-с вами так облагодетельствована, и сироты-с, и покойница, -
заторопилась Соня, - что если до сих пор я вас мало так благодарила, то...
не сочтите...
- Э, полноте, полноте.
- А эти деньги, Аркадий Иванович, я вам очень благодарна, но я ведь
теперь в них не нуждаюсь. Я себя одну завсегда прокормлю, не сочтите
неблагодарностью: если вы такие благодетельные, то эти деньги-с...
- Вам, вам, Софья Семеновна, и, пожалуйста, без особенных разговоров,
потому даже мне и некогда. А вам понадобятся. У Родиона Романовича две
дороги: или пуля в лоб, или по Владимирке. (Соня дико посмотрела на него и
задрожала.) Не беспокойтесь, я все знаю, от него же самого, и я не болтун;
никому не скажу. Это вы его хорошо учили тогда, чтоб он сам на себя пошел и
сказал. Это ему будет гораздо выгоднее. Ну, как выйдет Владимирка - он по
ней, а вы ведь за ним? Ведь так? Ведь так? Ну, а коли так, то, значит,
деньги вот и понадобятся. Для него же понадобятся, понимаете? Давая вам, я
все равно, что ему даю. К тому же вы вот обещались и Амалии Ивановне долг
заплатить; я ведь слышал. Что это вы, Софья Семеновна, так необдуманно все
такие контракты и обязательства на себя берете? Ведь Катерина Ивановна
осталась должна этой немке, а не вы, так и наплевать бы вам на немку. Так
на свете не проживешь. Ну-с, если вас когда кто будет спрашивать, - ну
завтра или послезавтра, - обо мне или насчет меня (а вас-то будут
спрашивать), то вы о том, что я теперь к вам заходил, не упоминайте и
деньги отнюдь не показывайте и не сказывайте, что я вам дал, никому. Ну,
теперь до свиданья. (Он встал со стула.) Родиону Романычу поклон. Кстати:
держите-ка деньги-то до времени хоть у господина Разумихина. Знаете
господина Разумихина? Уж конечно, знаете. Это малый так себе. Снесите-ка к
нему завтра или... когда придет время. А до тех пор подальше спрячьте.
Соня также вскочила со стула и испуганно смотрела на него. Ей очень
хотелось что-то сказать, что-то спросить, но она в первые минуты не смела,
да и не знала, как ей начать.
- Как же вы... как же вы-с, теперь же в такой дождь и пойдете?
- Ну, в Америку собираться да дождя бояться, хе-хе! Прощайте,
голубчик, Софья Семеновна! Живите и много живите, вы другим пригодитесь.
Кстати... скажите-ка господину Разумихину, что я велел ему кланяться.
Так-таки и передайте: Аркадий, дескать, Иванович Свидригайлов кланяется. Да
непременно же.
Он вышел, оставив Соню в изумлении, в испуге и в каком-то неясном и
тяжелом подозрении.
Оказалось потом, что в этот же вечер, часу в двенадцатом, он сделал и
еще один весьма эксцентрический и неожиданный визит. Дождь все еще не
переставал. Весь мокрый, вошел он в двадцать минут двенадцатого в тесную
квартирку родителей своей невесты, на Васильевском острове, в Третьей
линии, на Малом проспекте. Насилу достучался и вначале произвел было
большое смятение; но Аркадий Иванович, когда хотел, был человек с весьма
обворожительными манерами, так что первоначальная (хотя, впрочем, весьма
остроумная) догадка благоразумных родителей невесты, что Аркадий Иванович,
вероятно, до того уже где-нибудь нахлестался пьян, что уж и себя не помнит,
- тотчас же пала сама собою. Расслабленного родителя выкатила в кресле к
Аркадию Ивановичу сердобольная и благоразумная мать невесты и, по своему
обыкновению, тотчас же приступила к кой-каким отдаленным вопросам. (Эта
женщина никогда не делала вопросов прямых, а всегда пускала в ход сперва
улыбки и потирания рук, а потом, если надо было что-нибудь узнать
непременно и верно, например: когда угодно будет Аркадию Ивановичу
назначить свадьбу, то начинала любопытнейшими и почти жадными вопросами о
Париже и о тамошней придворной жизни и разве потом уже доходила по порядку
и до Третьей линии Васильевского острова.) В другое время все это, конечно,
внушало много уважения, но на этот раз Аркадий Иванович оказался как-то
особенно нетерпеливым и наотрез пожелал видеть невесту, хотя ему уже и
доложили в самом начале, что невеста легла уже спать. Разумеется, невеста
явилась. Аркадий Иванович прямо сообщил ей, что на время должен по одному
весьма важному обстоятельству уехать из Петербурга, а потому и принес ей
пятнадцать тысяч рублей серебром, в разных билетах, прося принять их от
него в виде подарка, так как он и давно собирался подарить ей эту безделку
пред свадьбой. Особенной логической связи подарка с немедленным отъездом и
непременною необходимостью прийти для того в дождь и в полночь, конечно,
этими объяснениями ничуть не выказывалось, но дело, однако же, обошлось
