Федор Михайлович Достоевский
ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
Сверка произведена по "Собранию сочинений в десяти томах" (Москва,
Художественная литература, 1957).
Роман в шести частях с эпилогом
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой
человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке,
на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка
его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила
более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он
нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже,
в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно
надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной
на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал
какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого
морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться.
Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с
некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии похожем
на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся
даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой. Он был задавлен
бедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее время
тяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел
заниматься. Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы та ни
замышляла против него. Но останавливаться на лестнице, слушать всякий взор
про всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти
приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться,
извиняться, лгать, - нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по
лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.
Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его самого
поразил по выходе на улицу.
"На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! -
подумал он с странною улыбкой. - Гм... да... все в руках человека, и все-то
он мимо носу проносит, единственно от одной трусости... это уж аксиома...
Любопытно, чего люди больше боятся? Нового шага, нового собственного слова
они всего больше боятся... А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и
ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что
ничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по
целым суткам в углу и думая... о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве
я способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так ради
фантазии сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!"
На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду
известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная
каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, - все это разом
неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же
вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и
пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили
отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения
мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был
замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом
выше среднего, тонок и строен. Но скоро он впал как бы в глубокую
задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже
не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал
он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам
себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою
мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего не
ел.
Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек,
посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу. Впрочем, квартал
был таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить. Близость
Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и
ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и
переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно
было бы и удивляться при встрече с иною фигурой. Но столько злобного
презрения уже накопилось в душе молодого человека, что, несмотря на всю
свою, иногда очень молодую, щекотливость, он менее всего совестился своих
лохмотьев на улице. Другое дело при встрече с иными знакомыми или с
прежними товарищами, с которыми вообще он не любил встречаться... А между
тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это
время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью,
крикнул ему вдруг, проезжая: "Эй ты, немецкий шляпник!" - и заорал во все
горло, указывая на него рукой, - молодой человек вдруг остановился и
судорожно схватился за свою шляпу. Шляпа эта была высокая, круглая,
циммермановская, но вся уже изношенная, совсем рыжая, вся в дырах и пятнах,
без полей и самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону. Но не стыд,
а совсем другое чувство, похожее даже на испуг, охватило его.
- Я так и знал! - бормотал он в смущении, - я так и думал! Это уж
всего сквернее! Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшая
мелочь, весь замысел может испортить! Да, слишком приметная шляпа...
Смешная, потому и приметная... К моим лохмотьям непременно нужна фуражка,
хотя бы старый блин какой-нибудь, а не этот урод. Никто таких не носит, за
версту заметят, запомнят... главное, потом запомнят, ан и улика. Тут нужно
быть как можно неприметнее... Мелочи, мелочи главное!.. Вот эти-то мелочи и
губят всегда и все...
Идти ему было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его дома:
ровно семьсот тридцать. Как-то раз он их сосчитал, когда уж очень
размечтался. В то время он и сам еще не верил этим мечтам своим и только
раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью. Теперь же,
месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе и, несмотря на все
поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости,
"безобразную" мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием,
хотя все еще сам себе не верил. Он даже шел теперь делать пробу своему
предприятию, и с каждым шагом волнение его возрастало все сильнее и
сильнее.
С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему
дому, выходившему одною стеной на канаву, а другою в -ю улицу. Этот дом
стоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками -
портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от
себя, мелким чиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали под
обоими воротами и на обоих дворах дома. Тут служили три или четыре
дворника. Молодой человек был очень доволен, не встретив ни которого из
них, и неприметно проскользнул сейчас же из ворот направо на лестницу.
Лестница была темная и узкая, "черная", но он все уже это знал и изучил, и
ему вся эта обстановка нравилась: в такой темноте даже и любопытный взгляд
был неопасен. "Если о сю пору я так боюсь, что же было бы, если б и
действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?.." - подумал он
невольно, проходя в четвертый этаж. Здесь загородили ему дорогу отставные
солдаты-носильщики, выносившие из одной квартиры мебель. Он уже прежде
знал, что в этой квартире жил один семейный немец, чиновник: "Стало быть,
этот немец теперь выезжает, и, стало быть, в четвертом этаже, по этой
лестнице и на этой площадке, остается, на некоторое время, только одна
старухина квартира занятая. Это хорошо... на всякой случай..." - подумал он
опять и позвонил в старухину квартиру. Звонок брякнул слабо, как будто был
сделан из жести, а не из меди. В подобных мелких квартирах таких домов
почти все такие звонки. Он уже забыл звон этого колокольчика, и теперь этот
особенный звон как будто вдруг ему что-то напомнил и ясно представил... Он
так и вздрогнул, слишком уж ослабели нервы на этот раз. Немного спустя
дверь приотворилась на крошечную щелочку: жилица оглядывала из щели
пришедшего с видимым недоверием, и только виднелись ее сверкавшие из
темноты глазки. Но увидав на площадке много народу, она ободрилась и
отворила совсем. Молодой человек переступил через порог в темную прихожую,
разгороженную перегородкой, за которою была крошечная кухня. Старуха стояла
перед ним молча и вопросительно на него глядела. Это была крошечная, сухая
старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким
вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были
жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу,
было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару,
болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка
поминутно кашляла и кряхтела. Должно быть, молодой человек взглянул на нее
каким-нибудь особенным взглядом, потому что и в ее глазах мелькнула вдруг
опять прежняя недоверчивость.
- Раскольников, студент, был у вас назад тому месяц, - поспешил
пробормотать молодой человек с полупоклоном, вспомнив, что надо быть
любезнее.
- Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы были, - отчетливо
проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих глаз от его
лица.
- Так вот-с... и опять, по такому же дельцу... - продолжал
Раскольников, немного смутившись и удивляясь недоверчивости старухи.
"Может, впрочем, она и всегда такая, да я в тот раз не заметил", -
подумал он с неприятным чувством.
Старуха помолчала, как бы в раздумье, потом отступила в сторону и,
указывая на дверь в комнату, произнесла, пропуская гостя вперед:
- Пройдите, батюшка.
Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями,
геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена
заходящим солнцем. "И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!.." -
как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул
он все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение. Но
в комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень старая и из желтого
дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого
стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке,
стульев по стенам на двух-трех грошовых картинок в желтых рамках,
изображавших немецких барышень с птицами в руках, - вот и вся мебель. В
углу перед небольшим образом горела лампада. Все было очень чисто: и
мебель, и полы были оттерты под лоск; все блестело. "Лизаветина работа", -
подумал молодой человек. Ни пылинки нельзя было найти во всей квартире.
"Это у злых и старых вдовиц бывает такая чистота", - продолжал про себя
Раскольников и с любопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью
во вторую, крошечную комнатку, где стояли старухины постель и комод и куда
он еще ни разу не заглядывал. Вся квартира состояла из этих двух комнат.
- Что угодно? - строго произнесла старушонка, входя в комнату и
по-прежнему становясь прямо перед ним, чтобы глядеть ему прямо в лицо.
- Заклад принес, вот-с! - И он вынул из кармана старые плоские
серебряные часы. На оборотной дощечке их был изображен глобус. Цепочка была
стальная.
- Да ведь и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяц как минул.
- Я вам проценты еще за месяц внесу; потерпите.
- А в том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь же
продать.
- Много ль за часы-то, Алена Ивановна?
- А с пустяками ходишь, батюшка, ничего, почитай, не стоит. За колечко
вам прошлый раз два билетика внесла, а оно и купить-то его новое у ювелира
за полтора рубля можно.
