вместе с дверью, на лестницу. Видя же, что она стоит в дверях поперек и не
дает ему пройти, он пошел прямо на нее. Та отскочила в испуге, хотела было
что-то сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.
- Здравствуйте, Алена Ивановна, - начал он как можно развязнее, но
голос не послушался его, прервался и задрожал, - я вам... вещь принес... да
вот лучше пойдемте сюда... к свету... - И, бросив ее, он прямо, без
приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним; язык ее развязался.
- Господи! Да чего вам?.. Кто такой? Что вам угодно?
- Помилуйте, Алена Ивановна... знакомый ваш... Раскольников... вот,
заклад принес, что обещался намедни... - И он протягивал ей заклад.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами
прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и
недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде
насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что
теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что кажется, смотри она
так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
- Да что вы так смотрите, точно не узнали? - проговорил он вдруг тоже
со злобой. - Хотите берите, а нет - я к другим пойду, мне некогда.
Он и не думал это сказать, а так, само вдруг выговорилось.
Старуха опомнилась, и решительный тон гостя ее, видимо, ободрил.
- Да чего же ты, батюшка, так вдруг... что такое? - спросила она,
смотря на заклад.
- Серебряная папиросочница: ведь я говорил прошлый раз.
Она протянула руку.
- Да чтой-то вы какой бледный? Вот и руки дрожат! Искупался, что ль,
батюшка?
- Лихорадка, - отвечал он отрывисто. - Поневоле станешь бледный...
коли есть нечего, - прибавил он, едва выговаривая слова. Силы опять
покидали его. Но ответ показался правдоподобным; старуха взяла заклад.
- Что такое? - спросила она, еще раз пристально оглядев Раскольникова
и взвешивая заклад на руке.
- Вещь... папиросочница... серебряная... посмотрите.
- Да чтой-то, как будто и не серебряная... Ишь навертел.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней
были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его
оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из
петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под
одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с
каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и
уронит топор... вдруг голова его как бы закружилась.
- Да что он тут навертел! - с досадой вскричала старуха и пошевелилась
в его сторону.
Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем,
взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти
машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут как бы не было. Но как
только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила.
Старуха, как и всегда, была простоволосая. Светлые с проседью,
жиденькие волосы ее, по обыкновению жирно смазанные маслом, были заплетены
в крысиную косичку и подобраны под осколок роговой гребенки, торчавшей на
ее затылке. Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост.
Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще
поднять обе руки к голове. В одной руке еще продолжала держать "заклад".
Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом и все по темени. Кровь
хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он
отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая.
Глаза были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и все лицо были
сморщены и искажены судорогой.
Он положил топор на пол, подле мертвой, и тотчас же полез ей в карман,
стараясь не замараться текущею кровию, - в тот самый правый карман, из
которого она в прошлый раз вынимала ключи. Он был в полном уме, затмений и
головокружений уже не было, но руки все еще дрожали. Он вспомнил потом, что
был даже очень внимателен, осторожен, старался все не запачкаться... Ключи
он тотчас же вынул; все, как и тогда, были в одной связке, на одном
стальном обручке. Тотчас же он побежал с ними в спальню. Это была очень
небольшая комната, с огромным киотом образов. У другой стены стояла большая
постель, весьма чистая, с шелковым, наборным из лоскутков, ватным одеялом.
У третьей стены был комод. Странное дело: только что он начал прилаживать
ключи к комоду, только что услышал их звякание, как будто судорога прошла
по нем. Ему вдруг опять захотелось бросить все и уйти. Но это было только
мгновение; уходить было поздно. Он даже усмехнулся на себя, как вдруг
другая тревожная мысль ударила ему в голову. Ему вдруг почудилось, что
старуха, пожалуй, еще жива и еще может очнуться. Бросив ключи, и комод, он
побежал назад, к телу, схватил топор и намахнулся еще раз над старухой, но
не опустил. Сомнения не было, что она мертвая. Нагнувшись и рассматривая ее
опять ближе, он увидел ясно, что череп был раздроблен и даже сворочен
чуть-чуть на сторону. Он было хотел пощупать пальцем, но отдернул руку; да
и без того было видно. Крови между тем натекла уже целая лужа. Вдруг он
заметил на ее шее снурок, дернул его, но снурок был крепок и не срывался; к
тому же намок в крови. Он попробовал было вытащить так, из-за пазухи, но
что-то мешало, застряло. В нетерпении он взмахнул было опять топором, чтобы
рубнуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел, и с трудом,
испачкав руки и топор, после двухминутной возни, разрезал снурок, не
касаясь топором тела, и снял; он не ошибся - кошелек, На снурке были два
креста, кипарисный и медный, и, кроме того, финифтяный образок; и тут же
вместе с ними висел небольшой, замшевый, засаленный кошелек, с стальным
ободком и колечком. Кошелек был очень туго набит; Раскольников сунул его в
карман, не осматривая, кресты сбросил старухе на грудь и, захватив на этот
раз и топор, бросился обратно в спальню.
Он спешил ужасно, схватился за ключи и опять начал возиться с ними. Но
как-то все неудачно: не вкладывались они в замки. Не то чтобы руки его так
дрожали, но он все ошибался: и видит, например, что ключ не тот, не
подходит, а все сует. Вдруг он припомнил и сообразил, что этот большой
ключ, с зубчатою бородкой, который тут же болтается с другими маленькими,
непременно должен быть вовсе не от комода (как и в прошлый раз ему на ум
пришло), а от какой-нибудь укладки, и что в этой-то укладке, может быть,
все и припрятано. Он бросил комод и тотчас же полез под кровать, зная, что
укладки обыкновенно ставятся у старух под кроватями. Так и есть: стояла
значительная укладка, побольше аршина в длину, с выпуклою крышей, обитая
красным сафьяном, с утыканными по нем стальными гвоздиками. Зубчатый ключ
как раз пришелся и отпер. Сверху, под белою простыней, лежала заячья шубка,
крытая красным гарнитуром; под нею было шелковое платье, затем шаль, и
туда, вглубь, казалось, все лежало одно тряпье. Прежде всего он принялся
было вытирать об красный гарнитур свои запачканные в крови руки. "Красное,
ну а на красном кровь неприметнее", - рассудилось было ему, и вдруг он
опомнился: "Господи! С ума, что ли, я схожу?"- подумал он в испуге.
Но только что он пошевелил это тряпье, как вдруг, из-под шубки,
выскользнули золотые часы. Он бросился все перевертывать. Действительно,
между тряпьем были перемешаны золотые вещи - вероятно, вс° заклады,
выкупленные и невыкупленные, - браслеты, цепочки, серьги, булавки и проч.
Иные были в футлярах, другие просто обернуты в газетную бумагу, но
аккуратно и бережно, в двойные листы, и кругом обвязаны тесемками. Нимало
не медля, он стал набивать ими карманы панталон и пальто, не разбирая и не
раскрывая свертков и футляров; но он не успел много набрать...
Вдруг послышалось, что в комнате, где была старуха, ходят. Он
остановился и притих, как мертвый. Но все было тихо, стало быть,
померещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик, или как будто кто-то
тихо и отрывисто простонал и замолчал. Затем опять мертвая тишина, с минуту
или с две. Он сидел на корточках у сундука и ждал едва переводя дух, но
вдруг вскочил, схватил топор и выбежал из спальни.
Среди комнаты стояла Лизавета, с большим узлом в руках, и смотрела в
оцепенении на убитую сестру, вся белая как полотно и как бы не в силах
крикнуть. Увидав его выбежавшего, она задрожала как лист, мелкою дрожью, и
по всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но
все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в
угол, пристально, в упор, смотря на него, но все не крича, точно ей воздуху
недоставало, чтобы крикнуть. Он бросился на нее с топором; губы ее
перекосились так жалобно, как у очень маленьких детей, когда, они начинают
чего-нибудь пугаться, пристально смотрят на пугающий их предмет и
собираются закричать. И до того эта несчастная Лизавета было проста, забита
и напугана раз навсегда, что даже руки не подняла защитить себе лицо, хотя
это был самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топор
был прямо поднят над ее лицом. Она только чуть-чуть приподняла свою
свободную левую руку, далеко не до лица, и медленно протянула ее к нему
вперед, как бы отстраняя его. Удар пришелся прямо по черепу, острием, и
сразу прорубил всю верхнюю часть лба, почти до темени. Она так и рухнулась.
Раскольников совсем было потерялся, схватил ее узел, бросил его опять и
побежал в прихожую.
Страх охватывал его все больше и больше, особенно после этого второго,
совсем неожиданного убийства. Ему хотелось поскорее убежать отсюда. И если
бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы
только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все
безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а
может быть, и злодейств еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы
вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы
все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а
от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал. Отвращение
особенно поднималось и росло в нем с каждою минутою. Ни за что на свете не
пошел бы он теперь к сундуку и даже в комнаты.
Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость, стала понемногу
овладевать им: минутами он как будто забывался или, лучше сказать, забывал
о главном и прилеплялся к мелочам. Впрочем, взглянув на кухню и увидав на
лавке ведро, наполовину полное воды, он догадался вымыть себе руки и топор.
Руки его были в крови и липли. Топор он опустил лезвием прямо в воду,
схватил лежавший на окошке, на расколотом блюдечке, кусочек мыла и стал,
прямо в ведре, отмывать себе руки. Отмыв их, он вытащил и топор, вымыл
железо, и долго, минуты с три, отмывал дерево, где закровянилось, пробуя
кровь даже мылом. Затем все оттер бельем, которое тут же сушилось на
веревке, протянутой через кухню, и потом долго, со вниманием, осматривал
топор у окна. Следов не осталось, только древко еще было сырое. Тщательно
вложил он топор в петлю, под пальто. Затем, сколько позволял свет в тусклой
кухне, осмотрел пальто, панталоны, сапоги. Снаружи, с первого взгляда, как
будто ничего не было; только на сапогах были пятна. Он помочил тряпку и
оттер сапоги. Он знал, впрочем, что нехорошо разглядывает, что, может быть,
есть что-нибудь в глаза бросающееся, чего он не замечает. В раздумье стал
он среди комнаты. Мучительная, темная мысль поднималась в нем, - мысль, что
он сумасшествует и что в эту минуту не в силах ни рассудить, ни себя
защитить, что вовсе, может быть, не то надо делать, что он теперь делает...
"Боже мой! Надо бежать, бежать!" - пробормотал он и бросился в переднюю. Но
здесь ожидал его такой ужас, какого, конечно, он еще ни разу не испытывал.
