мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.
- Опять грохот, опять гром и молния, смерч, ураган! любезно и дружески
обратился Никодим Фомич к Илье Петровичу, - опять растревожили сердце,
опять закипел! Еще с лестницы слышал.
- Да што! - с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и
даже не што, а как-то: "Да-а шта-а!"), переходя с какими-то бумагами к
другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг,
туда и плечо; - вот-с, изволите видеть: господин сочинитель, то бишь
студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не
очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию
войти, что я папироску при них закурил! Сами п-п-подличают, а вот-с,
извольте взглянуть на них: вот они в самом своем привлекательном теперь
виде-с!
- Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог
обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не
удержались, - продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, -
но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-роднейший, я вам скажу, человек, но
порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел - и нет! И все прошло! И в
результате одно только золото сердца! Его и в полку прозвали:
"поручик-порох"...
- И какой еще п-п-полк был! - воскликнул Илья Петрович, весьма
довольный, что его так приятно пощекотали, но все еще будируя.
Раскольникову вдруг захотелось сказать им всем что-нибудь
необыкновенно приятное.
- Да помилуйте, капитан, - начал он весьма развязно, обращаясь вдруг к
Никодиму Фомичу, - вникните и в мое положение... Я готов даже просить у них
извинения, если в чем с своей стороны манкировал. Я бедный и больной
студент, удрученный (он так и сказал: "удрученный") бедностью. Я бывший
студент, потому что теперь не могу содержать себя, но я получу деньги... У
меня мать и сестра в - й губернии... Мне пришлют, и я... заплачу. Хозяйка
моя добрая женщина, но она до того озлились, что я уроки потерял и не плачу
четвертый месяц, что не присылает мне даже обедать... И не понимаю
совершенно, какой это вексель! Теперь она с меня требует по заемному этому
письму, что ж я ей заплачу, посудите сами!..
- Но это ведь не наше дело... - опять было заметил письмоводитель...
- Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и
мне разъяснить, - подхватил опять Раскольников, обращаясь не к
письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами
обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется в
бумагах и презрительно не обращает на него внимания, - позвольте и мне с
своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с самого
приезда из провинции и прежде... прежде... впрочем, отчего ж мне и не
признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь на ее
дочери, обещание словесное, совершенно свободное... Это была девушка...
впрочем, она мне даже нравилась... хотя я и не был влюблен... одним словом,
молодость, то есть я хочу сказать, что хозяйка мне делала тогда много
кредиту и я вел отчасти такую жизнь... я очень был легкомыслен...
- С вас вовсе не требуют таких интимностей, милостисдарь, да и времени
нет, - грубо и с торжеством перебил было Илья Петрович, но Раскольников с
жаром остановил его, хотя ему чрезвычайно тяжело стало вдруг говорить.
- Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать... как было
дело и... в свою очередь... хотя это и лишнее, согласен с вами,
рассказывать, - но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался
жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала
мне... и сказала дружески... что она совершенно во мне уверена и все... но
что не захочу ли я дать ей это заемное письмо в сто пятнадцать рублей,
всего что она считала за мной долгу. Позвольте-с: она именно сказала, что,
как только я дам эту бумагу, она опять будет меня кредитовать сколько
угодно и что никогда, никогда, в свою очередь, - это ее собственные слова
были, - она не воспользуется этой бумагой, покамест я сам заплачу... И вот
теперь, когда я и уроки потерял и мне есть нечего, она и подает ко
взысканию... Что ж я теперь скажу?
- Все эти чувствительные подробности, милостисдарь, до нас не
касаются, - нагло отрезал Илья Петрович, - вы должны дать отзыв и
обязательство, а что вы там изволили быть влюблены и все эти трагические
места, до этого нам совсем дела нет.
- Ну уж ты... жестоко... - пробормотал Никодим Фомич, усаживаясь к
столу и тоже принимаясь подписывать. Ему как-то стыдно стало.
- Пишите же, - сказал письмоводитель Раскольникову.
- Что писать? - спросил тот как-то особенно грубо.
- А я вам продиктую.
Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и
презрительнее после его исповеди, но, странное дело, - ему вдруг стало
самому решительно все равно до чьего бы то ни было мнения, и перемена эта
произошла как-то в один миг, в одну минуту. Если б он захотел подумать
немного, то, конечно, удивился бы тому, как мог он так говорить с ними,
минуту назад, и даже навязываться с своими чувствами? И откуда взялись эти
чувства? Напротив, теперь, если бы вдруг комната наполнилась не
квартальными, а первейшими друзьями его, то и тогда, кажется, не нашлось бы
для них у него ни одного человеческого слова, до того вдруг опустело его
сердце. Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения
вдруг сознательно сказались душе его. Не низость его сердечных излияний
перед Ильей Петровичем, не низость и поручикова торжества над ним
перевернули вдруг так ему сердце. О, какое ему дело теперь до собственной
подлости, до всех этих амбиций, поручиков, немок, взысканий, контор и
проч., и проч.! Если б его приговорили даже сжечь в эту минуту, то и тогда
он не шевельнулся бы, даже вряд ли прослушал бы приговор внимательно. С ним
совершалось что-то совершенно ему незнакомое, новое, внезапное и никогда не
бывалое. Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что
не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы
то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям, в квартальной
конторе, и будь это все его родные братья и сестры, а не квартальные
поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже
ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал
подобного странного и ужасного ощущения. И что всего мучительнее - это было
более ощущение, чем сознание, чем понятие; непосредственное ощущение,
мучительнейшее ощущение из всех до сих пор жизнию пережитых им ощущений.
Письмоводитель стал диктовать ему форму обыкновенного в таком случае
отзыва, то есть заплатить не могу, обещаюсь тогда-то (когда-нибудь), из
города не выеду, имущество ни продавать, ни дарить не буду и проч.
- Да вы писать не можете, у вас перо из рук валится, - заметил
письмоводитель, с любопытством вглядываясь в Раскольникова. - Вы больны?
- Да... голова кругом... говорите дальше!
- Да все; подпишитесь.
Письмоводитель отобрал бумагу и занялся с другими.
Раскольников отдал перо, но вместо того чтоб встать и уйти, положил
оба локтя на стол и стиснул руками голову. Точно гвоздь ему вбивали в темя.
Странная мысль пришла ему вдруг: встать сейчас, подойти к Никодиму Фомичу и
рассказать ему все вчерашнее, все до последней подробности, затем пойти
вместе с ними на квартиру и указать им вещи, в углу, в дыре. Позыв был до
того силен, что он уже встал с места, для исполнения. "Не обдумать ли хоть
минуту? - пронеслось в его голове. - Нет, лучше и не думая, и с плеч
долой!" Но вдруг он остановился как вкопанный: Никодим Фомич говорил с
жаром Илье Петровичу, и до него долетели слова:
- Быть не может, обоих освободят! Во-первых, все противоречит; судите:
зачем им дворника звать, если б это их дело? На себя доносить, что ли? Аль
для хитрости? Нет, уж было бы слишком хитро! И, наконец, студента
Пестрякова видели у самых ворот оба дворника и мещанка в самую ту минуту,
как он входил: он шел с тремя приятелями и расстался с ними у самых ворот и
о жительстве у дворников расспрашивал, еще при приятелях. Ну, станет такой
о жительстве расспрашивать, если с таким намерением шел? А Кох, так тот,
прежде чем к старухе заходить, внизу у серебряника полчаса сидел и ровно
без четверти восемь от него к старухе наверх пошел. Теперь сообразите...
- Но позвольте, как же у них такое противоречие вышло: сами уверяют,
что стучались и что дверь была заперта, а через три минуты, когда с
дворником пришли, выходит, что дверь отперта?
- В том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и
непременно бы его там накрыли, если бы не Кох сдурил, не отправился сам за
дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице
и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: "Если б я
там, говорит, остался, он бы выскочил и меня убил топором". Русский молебен
хочет служить, хе-хе!..
- А убийцу никто и не видал?
- Да где ж тут увидеть? Дом - Ноев ковчег, - заметил письмоводитель,
прислушивавшийся с своего места.
- Дело ясное, дело ясное! - горячо повторил Никодим Фомич.
- Нет, дело очень неясное, - скрепил Илья Петрович.
Раскольников поднял свою шляпу и пошел к дверям, но до дверей он не
дошел...
Когда он очнулся, то увидал, что сидит на стуле, что его поддерживает
справа какой-то человек, что слева стоит другой человек, с желтым стаканом,
наполненным желтою водою, и что Никодим Фомич стоит перед ним и пристально
глядит на него; он встал со стула.
- Что это, вы больны? - довольно резко спросил Никодим Фомич.
- Они и как подписывались, так едва пером водили, - заметил
письмоводитель, усаживаясь на свое место и принимаясь опять за бумаги.
- А давно вы больны? - крикнул Илья Петрович с своего места и тоже
перебирая бумаги. Он, конечно, тоже рассматривал больного, когда тот был в
обмороке, но тотчас же отошел, когда тот очнулся.
- Со вчерашнего... - пробормотал в ответ Раскольников.
- А вчера со двора выходили?
- Выходил.
- Больной?
- Больной.
- В котором часу?
- В восьмом часу вечера.
- А куда, позвольте спросить?
- По улице.
- Коротко и ясно.
Раскольников отвечал резко, отрывисто, весь бледный как платок и не
опуская черных воспаленных глаз своих перед взглядом Ильи Петровича.
- Он едва на ногах стоит, а ты... - заметил было Никодим Фомич.
- Ни-че-го! - как-то особенно проговорил Илья Петрович.
Никодим Фомич хотел было еще что-то присовокупить, но, взглянув на
письмоводителя, который тоже очень пристально смотрел на него, замолчал.
Все вдруг замолчали. Странно было.
- Ну-с, хорошо-с, - заключил Илья Петрович, - мы вас не задерживаем.
Раскольников вышел. Он еще мог расслышать, как по выходе его начался
оживленный разговор, в котором слышнее всех отдавался вопросительный голос
Никодима Фомича... На улице он совсем очнулся.
"Обыск, обыск, сейчас обыск! - повторял он про себя, торопясь дойти; -
разбойники! подозревают!" Давешний страх опять охватил его всего, с ног до
головы.
II
"А что, если уж и был обыск? Что, если их как раз у себя и застану?"
Но вот его комната. Ничего и никого; никто не заглядывал. Даже
Настасья не притрогивалась. Но, господи! Как мог он оставить давеча все эти
вещи в этой дыре?
Он бросился в угол, запустил руку под обои и стал вытаскивать вещи и
нагружать ими карманы. Всего оказалось восемь штук: две маленькие коробки с
серьгами или с чем-то в этом роде - он хорошенько не посмотрел; потом
четыре небольшие сафьянные футляра. Одна цепочка была просто завернута в
газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге, кажется орден...
