в совершенном порабощении, как маленького ребенка, тогда как Лизавета, по
крайней мере, восьми вершков росту...
- Вот ведь тоже феномен! - вскричал студент и захохотал.
Они стали говорить о Лизавете. Студент рассказывал о ней с каким-то
особенным удовольствием и все смеялся, а офицер с большим интересом слушал
и просил студента прислать ему эту Лизавету для починки белья. Раскольников
не проронил ни одного слова и зараз все узнал: Лизавета была младшая,
сводная (от разных матерей) сестра старухи, и было ей уже тридцать пять
лет. Она работала на сестру день и ночь, была в доме вместо кухарки и
прачки и, кроме того, шила на продажу, даже полы мыть нанималась, и все
сестре отдавала. Никакого заказу и никакой работы не смела взять на себя
без позволения старухи. Старуха же уже сделала свое завещание, что известно
было самой Лизавете, которой по завещанию не доставалось ни гроша, кроме
движимости, стульев и прочего; деньги же все назначались в один монастырь в
Н-й губернии, на вечный помин души. Была же Лизавета мещанка, а не
чиновница, девица, и собой ужасно нескладная, росту замечательно высокого,
с длинными, как будто вывернутыми ножищами, всегда в стоптанных козловых
башмаках, и держала себя чистоплотно. Главное же, чему удивлялся и смеялся
студент, было то, что Лизавета поминутно была беременна...
- Да ведь ты говоришь, она урод? - заметил офицер.
- Да, смуглая такая, точно солдат переряженный, но знаешь, совсем не
урод. У нее такое доброе лицо и глаза. Очень даже. Доказательство - многим
нравится. Тихая такая, кроткая, безответная, согласная, на все согласная. А
улыбка у ней даже очень хороша.
- Да ведь она и тебе нравится? - засмеялся офицер.
- Из странности. Нет, вот что я тебе скажу. Я бы эту проклятую старуху
убил и ограбил, и уверяю тебя, что без всякого зазору совести, - с жаром
прибавил студент.
Офицер опять захохотал, а Раскольников вздрогнул. Как это было
странно!
- Позволь я тебе серьезный вопрос задать хочу, - загорячился студент.
- Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая,
бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и,
напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая
завтра же сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?
- Ну, понимаю, - отвечал офицер, внимательно уставясь в горячившегося
товарища.
- Слушай дальше. С другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие
даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и
начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги,
обреченные в монастырь! Сотни, тысячи, может быть, существований,
направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от
разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц, - и все это на
ее деньги. Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить
потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не
загладится ли одно, крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну
жизнь - тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто
жизней взамен - да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах
жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши,
таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь
заедает: она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не отрезали!
- Конечно, она недостойна жить, - заметил офицер, - но ведь тут
природа.
- Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого
пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого
человека не было. Говорят: "долг, совесть", - я ничего не хочу говорить
против долга и совести, - но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще
задам один вопрос. Слушай!
- Нет, ты стой; я тебе задам вопрос. Слушай!
- Ну!
- Вот ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мне: убьешь ты
сам старуху или нет?
- Разумеется, нет! Я для справедливости... Не во мне тут и дело...
- А по - моему, коль ты сам не решаешься, так нет тут никакой и
справедливости! Пойдем еще партию!
Раскольников был в чрезвычайном волнении. Конечно, все это были самые
обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других только
формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли. Но почему именно теперь
пришлось ему выслушать именно такой разговор и такие мысли, когда в
собственной голове его только что зародились... такие же точно мысли? И
почему именно сейчас, как только он вынес зародыш своей мысли от старухи,
как раз и попадает он на разговор о старухе?.. Странным всегда казалось ему
это совпадение. Этот ничтожный, трактирный разговор имел чрезвычайное на
него влияние при дальнейшем развитии дела: как будто действительно было тут
какое-то предопределение указание...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без
движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да и в голову не
приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он о
чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и
с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь. Скоро крепкий,
свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Он спал необыкновенно долго и без снов. Настасья, вошедшая к нему в
десять часов, на другое утро, насилу дотолкалась его. Она принесла ему чаю
и хлеба. Чай был опять спитой, и опять в ее собственном чайнике.
- Эк ведь спит! - вскричала она с негодованием, - и все-то он спит!
Он приподнялся с усилием. Голова его болела; он встал было на ноги,
повернулся в своей каморке и упал опять на диван.
- Опять спать! - вскричала Настасья, - да ты болен, что ль?
Он ничего не отвечал.
- Чаю-то хошь?
- После, - проговорил он с усилием, смыкая опять глаза и оборачиваясь
к стене. Настасья постояла над ним.
- И впрямь, может, болен, - сказала она, повернулась и ушла.
Она вошла опять в два часа, с супом. Он лежал как давеча. Чай стоял
нетронутый. Настасья даже обиделась и с злостью стала толкать его.
- Чего дрыхнешь! - вскричала она, с отвращением смотря на него. Он
приподнялся и сел, но ничего не сказал ей и глядел в землю.
- Болен аль нет? - спросила Настасья, и опять не получила ответа.
- Ты хошь бы на улицу вышел, - сказала она, помолчав, - тебя хошь бы
ветром обдуло. Есть-то будешь, что ль?
- После, - слабо проговорил он, - ступай! и махнул рукой.
Она постояла еще немного, с сострадание посмотрела на него и вышла.
Через несколько минут он поднял глаза и долго смотрел на чай и на суп.
Потом взял хлеб, взял ложку и стал есть.
Он съел немного, без аппетита, ложки три-четыре, как бы машинально.
Голова болела меньше. Пообедав, протянулся он опять на диван, но заснуть
уже не мог, а лежал без движения, ничком, уткнув лицо в подушку. Ему все
грезилось, и вс° странные такие были грезы: всего чаще представлялось ему,
что он где-то в Африке, в Египте, в каком-то оазисе. Караван отдыхает,
смирно лежат верблюды; кругом пальмы растут целым кругом; все обедают. Он
же все пьет воду, прямо из ручья, который тут же, у бока, течет и журчит. И
прохладно так, и чудесная-чудесная такая голубая вода, холодная, бежит по
разноцветным камням и по такому чистому с золотыми блестками песку... Вдруг
он ясно услышал, что бьют часы. Он вздрогнул, очнулся, приподнял голову,
посмотрел в окно, сообразил время и вдруг вскочил, совершенно опомнившись,
как будто кто его сорвал с дивана. На цыпочках подошел он к двери,
приотворил ее тихонько и стал прислушиваться вниз на лестницу. Сердце его
страшно билось. Но на лестнице было все тихо, точно все спали... Дико и
чудно показалось ему, что он мог проспать в таком забытьи со вчерашнего дня
и ничего еще не сделал, ничего не приготовил... А меж тем, может, и шесть
часов било... И необыкновенная лихорадочная и какая-то растерявшаяся суета
охватила его вдруг, вместо сна и отупения. Приготовлений, впрочем, было
немного. Он напрягал все усилия, чтобы все сообразить и ничего не забыть; а
сердце все билось, стукало так, что ему дышать стало тяжело. Во-первых,
надо было петлю сделать и к пальто пришить, - дело минуты. Он полез под
подушку и отыскал в напиханном под нее белье одну, совершенно
развалившуюся, старую, немытую свою рубашку. Из лохмотьев ее он выдрал
тесьму, в вершок шириной и вершков в восемь длиной. Эту тесьму сложил он
вдвое, снял с себя свое широкое, крепкое, из какой-то толстой бумажной
материи летнее пальто (единственное его верхнее платье) и стал пришивать
оба конца тесьмы под левую мышку изнутри. Руки его тряслись пришивая, но он
одолел, и так, что снаружи ничего не было видно, когда он опять надел
пальто. Иголка и нитки были у него уже давно приготовлены и лежали в
столике, в бумажке. Что же касается петли, то это была очень ловкая его
собственная выдумка: петля назначалась для топора. Нельзя же было по улице
нести топор в руках. А если под пальто спрятать, то все-таки надо было
рукой придерживать, что было бы приметно. Теперь же, с петлей, стоит только
вложить в нее лезвие топора, и он будет висеть спокойно, подмышкой изнутри,
всю дорогу. Запустив же руку в боковой карман пальто, он мог и конец
топорной ручки придерживать, чтоб она не болталась; а так как пальто было
очень широкое, настоящий мешок, то и не могло быть приметно снаружи, что он
что-то рукой, через карман, придерживает. Эту петлю он тоже уже две недели
назад придумал.
Покончив с этим, он просунул пальцы в маленькую щель, между его
"турецким" диваном и полом, пошарил около левого угла и вытащил давно уже
приготовленный и спрятанный там заклад. Этот заклад был, впрочем, вовсе не
заклад, а просто деревянная, гладко обструганная дощечка, величиной и
толщиной не более, как могла бы быть серебряная папиросочница. Эту дощечку
он случайно нашел, в одну из своих прогулок, на одном дворе, где во флигеле
помещалась какая-то мастерская. Потом уже он прибавил к дощечке гладкую и
тоненькую железную полоску, - вероятно, от чего-нибудь отломок, - которую
тоже нашел на улице тогда же. Сложив обе дощечки, из коих железная была
меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест, ниткой;
потом аккуратно и щеголевато увертел их в чистую белую бумагу и обвязал
тоненькою тесемочкой, тоже накрест, а узелок приладил так, чтобы помудренее
было развязать. Это для того, чтобы на время отвлечь внимание старухи,
когда она начнет возиться с узелком, и улучить таким образом минуту.
Железная же пластинка прибавлена была для весу, чтобы старуха хоть в первую
минуту не догадалась, что "вещь" деревянная. Все это хранилось у него до
времени под диваном. Только что он достал заклад, как вдруг где-то на дворе
раздался чей-то крик:
- Семой час давно!
- Давно! Боже мой!
Он бросился к двери, прислушался, схватил шляпу и стал сходить вниз
свои тринадцать ступеней, осторожно, неслышно, как кошка. Предстояло самое
важное дело - украсть из кухни топор. О том, что дело надо сделать топором,
решено им было уже давно. У него был еще складной садовый ножик; но на нож,
и особенно на свои силы, он не надеялся, а потому и остановился на топоре
окончательно. Заметим кстати одну особенность по поводу всех окончательных
решений, уже принятых им в этом деле. Они имели одно странное свойство: чем
окончательнее они становились, тем безобразнее, нелепее, тотчас же
становились и в его глазах. Несмотря на всю мучительную внутреннюю борьбу
свою, он никогда, ни на одно мгновение не мог уверовать в исполнимость
своих замыслов во все это время.
И если бы даже случилось когда-нибудь так, что уже все до последней
точки было бы им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось
бы уже более никаких, - то тут-то бы, кажется, он и отказался от всего, как
