вдруг вскочил, точно его сорвал кто с дивана. - Как! Третий уже час!" Он
сел на диване, - и тут все припомнил! Вдруг, в один миг все припомнил!
В первое мгновение он думал, что с ума сойдет. Страшный холод обхватил
его; но холод был и от лихорадки, которая уже давно началась с ним во сне.
Теперь же вдруг ударил такой озноб, что чуть зубы не выпрыгнули и все в нем
так и заходило. Он отворил дверь и начал слушать: в доме все совершенно
спало. С изумлением оглядывал он себя и все кругом в комнате и не понимал:
как это он мог вчера, войдя, не запереть дверей на крючок и броситься на
диван, не только не раздевшись, но даже в шляпе: она скатилась и тут же
лежала на полу, близ подушки. "Если бы кто зашел, что бы он подумал? Что я
пьян, но..." Он бросился к окошку. Свету было довольно, и он поскорей стал
себя оглядывать, всего с ног до головы, все свое платье: нет ли следов? Но
так нельзя было: дрожа от озноба, стал он снимать с себя все и опять
осматривать кругом. Он перевертел все, до последней нитки и лоскутка, и, не
доверяя себе, повторил осмотр раза три. Но не было ничего, кажется, никаких
следов; только на том месте, где панталоны внизу осеклись и висели
бахромой, на бахроме этой оставались густые следы запекшейся крови. Он
схватил складной большой ножик и обрезал бахрому. Больше, кажется, ничего
не было. Вдруг он вспомнил, что кошелек и вещи, которые он вытащил у
старухи из сундука, все до сих пор у него по карманам лежат! Он и не
подумал до сих пор их вынуть и спрятать! Не вспомнил о них даже теперь, как
платье осматривал! Что же это? Мигом бросился он их вынимать и выбрасывать
на стол. Выбрав все, даже выворотив карманы, чтоб удостовериться, не
остается ли еще чего, он всю эту кучу перенес в угол. Там, в самом углу,
внизу, в одном месте были разодраны отставшие от стены обои: тотчас же он
начал все запихивать в эту дыру, под бумагу: "вошло! Все с глаз долой и
кошелек тоже!" - радостно думал он, привстав и тупо смотря в угол, в
оттопырившуюся еще больше дыру. Вдруг он весь вздрогнул от ужаса: "Боже
мой, - шептал он в отчаянии, - что со мною? Разве это спрятано? Разве так
прячут?"
Правда, он и не рассчитывал на вещи; он думал, что будут одни только
деньги, а потому и не приготовил заранее места, - "но теперь-то, теперь
чему я рад? - думал он. - Разве так прячут? Подлинно разум меня оставляет!"
В изнеможении сел он на диван, и тотчас же нестерпимый озноб снова затряс
его. Машинально потащил он лежавшее подле, на стуле, бывшее его
студенческое зимнее пальто, теплое, но уже почти в лохмотьях, накрылся им,
и сон, и бред опять разом охватили его. Он забылся.
Не более как минут через пять вскочил он снова и тотчас же, в
исступлении, опять кинулся к своему платью. "Как это мог я опять заснуть,
тогда как ничего не сделано! Так и есть, так и есть: петлю подмышкой до сих
пор не снял! Забыл, об таком деле забыл! Такая улика!" Он сдернул петлю и
поскорей стал разрывать ее в куски, запихивая их под подушку в белье.
"Куски рваной холстины ни в каком случае не возбудят подозрения; кажется
так, кажется так!" - повторял он, стоя среди комнаты, и с напряженным до
боли вниманием стал опять высматривать кругом, на полу и везде, не забыл ли
еще чего-нибудь? Уверенность, что все, даже память, даже простое
соображение оставляют его, начинала нестерпимо его мучить. "Что, неужели уж
начинается, неужели это уж казнь наступает? Вон, вон, так и есть!"
Действительно, обрезки бахромы, которую он срезал с панталон, так и
валялись на полу, среди комнаты, чтобы первый увидел! "Да что же это со
мною!" - вскричал он опять, как потерянный.
Тут пришла ему в голову странная мысль: что, может быть, и все его
платье в крови, что, может быть, много пятен, но что он их только не видит,
не замечает, потому что соображение его ослабело, раздроблено... ум
помрачен... Вдруг он вспомнил, что и на кошельке была кровь. "Ба! Так,
стало быть, и в кармане тоже должна быть кровь, потому что я еще мокрый
кошелек тогда в карман сунул!" Мигом выворотил он карман, и - так и есть -
на подкладке кармана есть следы, пятна! "Стало быть, не оставил же еще
совсем разум, стало быть, есть же соображение и память, коли сам
спохватился и догадался! - подумал он с торжеством, глубоко и радостно
вздохнув всею грудью, - просто слабосилие лихорадочное, бред на минуту", -
и он вырвал всю подкладку из левого кармана панталон. В эту минуту луч
солнца осветил его левый сапог: на носке, который выглядывал из сапога, как
будто показались знаки. Он сбросил сапог: "действительно знаки! Весь кончик
носка пропитан кровью"; должно быть, он в ту лужу неосторожно тогда
ступил... "Но что же теперь с этим делать? Куда девать этот носок, бахрому,
карман?"
Он сгреб все это в руку и стоял среди комнаты. "В печку? Но в печке
прежде всего начнут рыться. Сжечь? Да и чем сжечь? Спичек даже нет. Нет,
лучше выйти куда-нибудь и все выбросить. Да! лучше выбросить! - повторял
он, опять садясь на диван, - и сейчас, сию минуту, не медля!.." Но вместо
того голова его опять склонилась на подушку; опять оледенил его нестерпимый
озноб; опять он потащил на себя шинель. И долго, несколько часов, ему все
еще мерещилось порывами, что "вот бы сейчас, не откладывая, пойти
куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!" Он
порывался с дивана несколько раз, хотел было встать, но уже не мог.
Окончательно разбудил его сильный стук в двери.
- Да отвори, жив аль нет? И все-то он дрыхнет! - кричала Настасья,
стуча кулаком в дверь, - целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет! Пес и
есть! Отвори, что ль. Одиннадцатый час.
- А може, и дома нет! - проговорил мужской голос.
"Ба! это голос дворника... Что ему надо?"
Он вскочил и сел на диване. Сердце стучало так, что даже больно стало.
- А крюком кто ж заперся? - возразила Настасья, - ишь, запирать стал!
Самого, что ль, унесут? Отвори, голова, проснись!
"Что им надо? Зачем дворник? Все известно. Сопротивляться или
отворить? Пропадай..."
Он привстал, нагнулся вперед и снял крюк.
Вся его комната была такого размера, что можно было снять крюк, не
вставая с постели.
Так и есть: стоят дворник и Настасья.
Настасья как-то странно его оглянула. Он с вызывающим и отчаянным
видом взглянул на дворника. Тот молча протянул ему серую, сложенную вдвое
бумажку, запечатанную бутылочным сургучом.
- Повестка, из конторы, - проговорил он, подавая бумагу.
- Из какой конторы?..
- В полицию, значит, зовут, в контору. Известно, какая контора.
- В полицию!.. Зачем?..
- А мне почем знать. Требуют, и иди. - Он внимательно посмотрел на
него, осмотрелся кругом и повернулся уходить.
- Никак совсем разболелся? - заметила Настасья, не спускавшая с него
глаз. Дворник тоже на минуту обернул голову. - Со вчерашнего дня в жару, -
прибавила она.
Он не отвечал и держал в руках бумагу, не распечатывая.
- Да уж не вставай, - продолжала Настасья, разжалобясь и видя, что он
спускает с дивана ноги. - Болен, так и не ходи: не сгорит. Что у те в
руках-то?
Он взглянул: в правой руке у него отрезанные куски бахромы, носок и
лоскутья вырванного кармана. Так и спал с ними. Потом уже, размышляя об
этом, вспоминал он, что, и полупросыпаясь в жару, крепко-накрепко стискивал
все это в руке и так опять засыпал.
- Ишь лохмотьев каких набрал и спит с ними, ровно с кладом... - И
Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул он все
под шинель и пристально впился в нее глазами. Хоть и очень мало мог он в ту
минуту вполне толково сообразить, но чувствовал, что с человеком не так
обращаться будут, когда придут его брать. "Но... полиция?"
- Чаю бы выпил? Хошь, что ли? Принесу; осталось...
- Нет... я пойду: я сейчас пойду, - бормотал он, становясь на ноги.
- Поди, и с лестницы не сойдешь?
- Пойду...
- Как хошь.
Она ушла вслед за дворником. Тотчас же бросился он к свету осматривать
носок и бахрому: "Пятна есть, но не совсем приметно; все загрязнилось,
затерлось и уже выцвело. Кто не знает заранее - ничего не разглядит.
Настасья, стало быть, ничего издали не могла приметить, слава богу!" Тогда
с трепетом распечатал он повестку и стал читать; долго читал он и
наконец-то понял. Это была обыкновенная повестка из квартала явиться на
сегодняшний день, в половине десятого, в контору квартального надзирателя.
"Да когда ж это бывало? Никаких я дел сам по себе не имею с полицией!
И почему как раз сегодня? - думал он в мучительном недоумении. - Господи,
поскорей бы уж!" Он было бросился на колени молиться, но даже сам
рассмеялся, - не над молитвой, а над собой. Он поспешно стал одеваться.
"Пропаду так пропаду, все равно! Носок надеть! - вздумалось вдруг ему, -
еще больше затрется в пыли, и следы пропадут". Но только что он надел,
тотчас же и сдернул его с отвращением и ужасом. Сдернул, но, сообразив, что
другого нет, взял и надел опять - и опять рассмеялся. "Все это условно, все
относительно, все это одни только формы, - подумал он мельком, одним только
краешком мысли, а сам дрожа всем телом, - ведь вот надел же! Ведь кончил же
тем, что надел!" Смех, впрочем, тотчас же сменился отчаянием. "Нет, не по
силам..." подумалось ему. Ноги его дрожали. "От страху", - пробормотал он
про себя. Голова кружилась и болела от жару. "Это хитрость! Это они хотят
заманить меня хитростью и вдруг сбить на всем, - продолжал он про себя,
выходя на лестницу. - Скверно то, что я почти в бреду... я могу соврать
какую-нибудь глупость..."
На лестнице он вспомнил, что оставляет все вещи так, в обойной дыре, -
"а тут, пожалуй, нарочно без него обыск", - вспомнил и остановился. Но
такое отчаяние и такой, если можно сказать, цинизм гибели вдруг овладели
им, что он махнул рукой и пошел дальше.
"Только бы поскорей!.."
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти
дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных,
опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики.
Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так что больно стало глядеть и голова его
совсем закружилась, - обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг
на улицу в яркий солнечный день.
Дойдя до поворота во вчерашнюю улицу, он с мучительною тревогой
заглянул в нее, на тот дом... и тотчас же отвел глаза.
"Если спросят, я, может быть, и скажу", - подумал он, подходя к
конторе.
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала на
новую квартиру, в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он был
когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо
лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках: "дворник, значит;
значит, тут и есть контора", и он стал подниматься наверх наугад.
Спрашивать ни у кого ни об чем не хотел.
"Войду, стану на колена и все расскажу..." - подумал он, входя в
четвертый этаж.
Лестница была узенькая, крутая и вся в помоях. Все кухни всех квартир
во всех четырех этажах отворялись на эту лестницу и стояли так почти целый
день. Оттого была страшная духота. Вверх и вниз всходили и сходили дворники
с книжками под мышкой, хожалые и разный люд обоего пола - посетители. Дверь
в самую контору была тоже настежь отворена. Он вошел и остановился в
прихожей. Тут вс° стояли и ждали какие-то мужики. Здесь тоже духота была
чрезвычайная и, кроме того, до тошноты било в нос свежею, еще
невыстоявшеюся краской на тухлой олифе вновь покрашенных комнат. Переждав
немного, он рассудил подвинуться еще вперед, в следующую комнату Вс°
крошечные и низенькие были комнаты. Страшное нетерпение тянуло его все
дальше и дальше. Никто не замечал его. Во второй комнате сидели и писали
какие-то писцы, одетые разве немного его получше, на вид все странный
