от нелепости, чудовищности и невозможности. Но неразрешенных пунктов и
сомнений оставалась еще целая бездна. Что же касается до того, где достать
топор, то эта мелочь его нисколько не беспокоила, потому что не было ничего
легче. Дело в том, что Настасьи, и особенно по вечерам, поминутно не бывало
дома: или убежит к соседям, или в лавочку, а дверь всегда оставляет
настежь. Хозяйка только из-за этого с ней и ссорилась. Итак, стоило только
потихоньку войти, когда придет время, в кухню и взять топор, а потом, чрез
час (когда все уже кончится), войти и положить обратно. Но представлялись и
сомнения: он, положим, придет через час, чтобы положить обратно, а Настасья
тут как тут, воротилась. Конечно, надо пройти мимо и выждать, пока она
опять выйдет. А ну как тем временем хватится топора, искать начнет,
раскричится, - вот и подозрение или, по крайней мере, случай к подозрению.
Но это еще были мелочи, о которых он и думать не начинал, да и некогда
было. Он думал о главном, а мелочи отлагал до тех пор, когда сам во всем
убедится. Но последнее казалось решительно неосуществимым. Так, по крайней
мере, казалось ему самому. Никак он не мог, например, вообразить себе, что
когда-нибудь он кончит думать, встанет и - просто пойдет туда... Даже
недавнюю пробу свою (то есть визит с намерением окончательно осмотреть
место) он только пробовал было сделать, но далеко не взаправду, а так:
"дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!" - и тотчас не выдержал,
плюнул и убежал, в остервенении на самого себя. А между тем, казалось бы,
весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им
покончен: казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не
находил сознательных возражений. Но в последнем случае он просто не верил
себе и упрямо, рабски, искал возражений по сторонам и ощупью, как будто кто
его принуждал и тянул к тому. Последний же день, так нечаянно наступивший и
все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как
будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с
неестественною силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в
колесо машины, и его начало в нее втягивать.
Сначала, - впрочем, давно уже прежде - его занимал один вопрос: почему
так легко отыскиваются и выдаются почти все преступления и так явно
обозначаются следы почти всех преступников? Он пришел мало-помалу к
многообразным и любопытным заключениям, и, по его мнению, главнейшая
причина заключается не столько в материальной невозможности скрыть
преступление, как в самом преступнике; сам же преступник, и почти всякий, в
момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка,
сменяемых, напротив того, детским феноменальным легкомыслием, и именно в
тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность. По убеждению
его, выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека
подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента
незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в самый
момент преступления и еще несколько времени после него, судя по
индивидууму; затем проходят так же, как проходит всякая болезнь. Вопрос же:
болезнь ли порождает самое преступление или само преступление, как-нибудь
по особенной натуре своей, всегда сопровождается чем-то вроде болезни? - он
еще не чувствовал себя в силах разрешить.
Дойдя до таких выводов, он решил, что с ним лично, в его деле, не
может быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся
при нем, неотъемлемо, во все время исполнения задуманного, единственно по
той причине, что задуманное им - "не преступление"... Опускаем весь тот
процесс, посредством которого он дошел до последнего решения; мы и без того
слишком забежали вперед... Прибавим только, что фактические, чисто
материальные затруднения дела вообще играли в уме его самую второстепенную
роль. "Стоит только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они, в
свое время, все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей
тонкости со всеми подробностями дела..." Но дело не начиналось.
Окончательным своим решениям он продолжал всего менее верить, и когда
пробил час, все вышло совсем не так, а как-то нечаянно, даже почти
неожиданно.
Одно ничтожнейшее обстоятельство поставило его в тупик, еще прежде чем
он сошел с лестницы. Поровнявшись с хозяйкиною кухней, как и всегда
отворенною настежь, он осторожно покосился в нее глазами, чтоб оглядеть
предварительно: нет ли там, в отсутствие Настасьи, самой хозяйки, а если
нет, то хорошо ли заперты двери в ее комнате, чтоб она тоже как-нибудь
оттуда не выглянула когда он за топором войдет? Но каково же было его
изумление, когда он вдруг увидал, что Настасья не только на этот раз дома,
у себя в кухне, но еще занимается делом: вынимает из корзины белье и
развешивает на веревках! Увидев его, она перестала развешивать, обернулась
к нему и все время смотрела на него, пока он проходил. Он отвел глаза и
прошел, как будто ничего не замечая. Но дело было кончено: нет топора! Он
был поражен ужасно.
"И с чего взял я, - думал он, сходя под ворота, - с чего взял я, что
ее непременно в эту минуту не будет дома? Почему, почему, почему я так
наверно это решил?" Он был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось
смеяться над собою со злости... Тупая, зверская злоба закипела в нем.
Он остановился в раздумье под воротами. Идти на улицу, так, для виду,
гулять, ему было противно; воротиться домой - еще противнее. "И какой
случай навсегда потерял!" - пробормотал он, бесцельно стоя под воротами,
прямо против темной каморки дворника, тоже отворенной. Вдруг он вздрогнул.
Из каморки дворника, бывшей от него в двух шагах, из-под лавки направо
что-то блеснуло ему в глаза... Он осмотрелся кругом - никого. На цыпочках
подошел он к дворницкой, сошел вниз по двум ступенькам и слабым голосом
окликнул дворника. "Так и есть, нет дома! Где-нибудь близко, впрочем, на
дворе, потому что дверь отперта настежь". Он бросился стремглав на топор
(это был топор) и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя
поленами; тут же, не выходя, прикрепил его к петле, обе руки засунул в
карманы и вышел из дворницкой; никто не заметил! "Не рассудок, так бес!" -
подумал он, странно усмехаясь. Этот случай ободрил его чрезвычайно.
Он шел дорогой тихо и степенно, не торопясь, чтобы не подать каких
подозрений. Мало глядел он на прохожих, даже старался совсем не глядеть на
лица и быть как можно неприметнее. Тут вспомнилась ему его шляпа. "Боже
мой! И деньги были третьего дня, и не мог переменить на фуражку!" Проклятие
вырвалось из души его.
Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там, на
стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться и в то же
время сделать крюк: подойти к дому в обход, с другой стороны...
Прежде, когда случалось ему представлять все это в воображении, он
иногда думал, что очень будет бояться. Но он не очень теперь боялся, даже
не боялся совсем. Занимали его в это мгновение даже какие-то посторонние
мысли, только вс° ненадолго. Проходя мимо Юсупова сада, он даже очень было
занялся мыслию об устройстве высоких фонтанов и о том, как бы они хорошо
освежали воздух на всех площадях. Мало-помалу он перешел к убеждению, что
если бы распространить Летний сад на все Марсово поле и даже соединить с
дворцовым Михайловским садом, то была бы прекрасная и полезнейшая для
города вещь. Тут заинтересовало его вдруг: почему именно во всех больших
городах человек не то что по одной необходимости, но как-то особенно
наклонен жить и селиться именно в таких частях города, где нет ни садов, ни
фонтанов, где грязь и вонь, и всякая гадость. Тут ему вспомнились его
собственные прогулки по Сенной, и он на минуту очнулся. "Что за вздор, -
подумал он. - Нет, лучше совсем ничего не думать!"
"Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко
всем предметам, которые им встречаются на дороге", - мелькнуло у него в
голове, но только мелькнуло как молния; он сам поскорей погасил эту
мысль... Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы
пробили один удар. "Что это, неужели половина восьмого? Быть не может,
верно, бегут!"
На счастье его, в воротах опять прошло благополучно. Мало того, даже,
как нарочно, в это самое мгновение только что перед ним въехал в ворота
огромный воз сена, совершенно заслонявший его все время, как он проходил
подворотню, и чуть только воз успел выехать из ворот во двор, он мигом
проскользнул направо. Там, по ту сторону воза, слышно было, кричали и
спорили несколько голосов, но его никто не заметил и навстречу никто не
попался. Много окон, выходивших на этот огромный квадратный двор, было
отперто в эту минуту, но он не поднял головы - силы не было Лестница к
старухе была близко, сейчас из ворот направо. Он уже был на лестнице...
Переводя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив
еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно
прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери
были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая
квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и
не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. "Конечно, было бы лучше,
если б их здесь совсем не было, но... над ними еще два этажа".
Но вот и четвертый этаж, вот и дверь, вот и квартира напротив; та,
пустая. В третьем этаже, по всем приметам, квартира, что прямо под
старухиной, тоже пустая: визитный билет, прибитый к дверям гвоздочками,
снят - выехали!.. Он задыхался. На одно мгновение пронеслась в уме его
мысль: "Не уйти ли?" Но он не дал себе ответа и стал прислушиваться в
старухину квартиру: мертвая тишина. Потом еще раз прислушался вниз на
лестницу, слушал долго, внимательно... Затем огляделся в последний раз,
подобрался, оправился и еще раз попробовал в петле топор. "Не бледен ли
я... очень? - думалось ему, - не в особенном ли я волнении? Она
недоверчива... Не подождать ли еще... пока сердце перестанет?.."
Но сердце не переставало. Напротив, как нарочно, стучало сильней,
сильней, сильней... Он не выдержал, медленно протянул руку к колокольчику и
позвонил. Через полминуты еще раз позвонил, погромче.
Нет ответа. Звонить зря было нечего, да ему и не к фигуре. Старуха,
разумеется, была дома, но она подозрительна и одна. Он отчасти знал ее
привычки... и еще раз плотно приложил ухо к двери. Чувства ли его были так
изощрены (что вообще трудно предположить), или действительно было очень
слышно, но вдруг он различил как бы осторожный шорох рукой у замочной ручки
и как бы шелест платья о самую дверь. Кто-то неприметно стоял у самого
замка и точно так же, как он здесь, снаружи, прислушивался, притаясь
изнутри и, кажется, тоже приложа ухо к двери...
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не
подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без
всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, - эта минута
отчеканилась в нем навеки, - он понять не мог, откуда он взял столько
хитрости, тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего
он почти и не чувствовал на себе... Мгновение спустя послышалось, что
снимают запор.
VII
Дверь, как и тогда, отворилась на крошечную щелочку, и опять два
вострые и недоверчивые взгляда уставились на него из темноты. Тут
Раскольников потерялся и сделал было важную ошибку.
Опасаясь, что старуха испугается того, что они одни, и не надеясь, что
вид его ее разуверит, он взялся за дверь и потянул ее к себе, чтобы старуха
как-нибудь не вздумала опять запереться. Увидя это, она не рванула дверь к
себе обратно, но не выпустила и ручку замка, так что он чуть не вытащил ее,
