какой-то народ. Он обратился к одному из них.
- Чего тебе?
Он показал повестку из конторы.
- Вы студент? - спросил тот, взглянув на повестку.
- Да, бывший студент.
Писец оглядел его, впрочем без всякого любопытства. Это был какой-то
особенно взъерошенный человек с неподвижною идеей во взгляде.
"От этого ничего не узнаешь, потому что ему все равно", - подумал
Раскольников.
- Ступайте туда, к письмоводителю, - сказал писец и ткнул вперед
пальцем, показывая на самую последнюю комнату.
Он вошел в эту комнату (четвертую по порядку), тесную и битком набитую
публикой - народом, несколько почище одетым, чем в тех комнатах. Между
посетителями были две дамы. Одна в трауре, бедно одетая, сидела за столом
против письмоводителя и что-то писала под его диктовку. Другая же дама,
очень полная и багрово-красная, с пятнами, видная женщина, и что-то уж
очень пышно одетая, с брошкой на груди, величиной в чайное блюдечко, стояла
в сторонке и чего-то ждала. Раскольников сунул письмоводителю свою
повестку. Тот мельком взглянул на нее, сказал: "подождите" и продолжал
заниматься с траурною дамой.
Он перевел дух свободнее. "Наверно, не то!" Мало-помалу он стал
ободряться, он усовещивал себя всеми силами ободриться и опомниться.
"Какая-нибудь глупость, какая-нибудь самая мелкая неосторожность, и я
могу всего себя выдать! Гм... жаль, что здесь воздуху нет, - прибавил он, -
духота... Голова еще больше кружится... и ум тоже..."
Он чувствовал во всем себе страшный беспорядок. Он сам боялся не
совладеть с собой. Он старался прицепиться к чему-нибудь и о чем бы нибудь
думать, о совершенно постороннем, но это совсем не удавалось.
Письмоводитель сильно, впрочем, интересовал его: ему все хотелось
что-нибудь угадать по его лицу, раскусить. Это был очень молодой человек,
лет двадцати двух, с смуглою и подвижною физиономией, казавшеюся старее
своих лет, одетый по моде и фатом, с пробором на затылке, расчесанный и
распомаженный, со множеством перстней и колец на белых отчищенных щетками
пальцах и золотыми цепями на жилете. С одним бывшим тут иностранцем он даже
сказал слова два по-французски, и очень удовлетворительно.
- Луиза Ивановна, вы бы сели, - сказал он мельком разодетой
багрово-красной даме, которая все стояла, как будто не смея сама сесть,
хотя стул был рядом.
- Ich danke, - сказала та и тихо, с шелковым шумом, опустилась на
стул. Светло-голубое с белою кружевною отделкой платье ее, точно воздушный
шар, распространилось вокруг стула и заняло чуть не полкомнаты. Понесло
духами. Но дама, очевидно, робела того, что занимает полкомнаты и что от
нее так несет духами, хотя и улыбалась трусливо и нахально вместе, но с
явным беспокойством.
Траурная дама наконец кончила и стала вставать. Вдруг, с некоторым
шумом, весьма молодцевато и как-то особенно повертывая с каждым шагом
плечами, вошел офицер, бросил фуражку с кокардой на стол и сел в кресла.
Пышная дама так и подпрыгнула с места, его завидя, и с каким-то особенным
восторгом принялась приседать; но офицер не обратил на нее ни малейшего
внимания, а она уже не смела больше при нем садиться. Это был поручик,
помощник квартального надзирателя, с горизонтально торчавшими в обе стороны
рыжеватыми усами и с чрезвычайно мелкими чертами лица, ничего, впрочем,
особенного, кроме некоторого нахальства, не выражавшими. Он искоса и
отчасти с негодованием посмотрел на Раскольникова: слишком уж на нем был
скверен костюм, и, несмотря на все принижение, все еще не по костюму была
осанка; Раскольников, по неосторожности, слишком прямо и долго посмотрел на
него, так что тот даже обиделся.
- Тебе чего? - крикнул он, вероятно удивляясь, что такой оборванец и
не думает стушевываться от его молниеносного взгляда.
- Потребовали... по повестке... - отвечал кое-как Раскольников.
- Это по делу о взыскании с них денег, с студента, - заторопился
письмоводитель, отрываясь от бумаги. - Вот-с! - и он перекинул
Раскольникову тетрадь, указав в ней место, - прочтите!
"Денег? Каких денег? - думал Раскольников, - но... стало быть, уж
наверно не то!" И он вздрогнул от радости. Ему стало вдруг ужасно,
невыразимо легко. Все с плеч слетело.
- А в котором часу вам приходить написано, милостисдарь?- крикнул
поручик, все более и более неизвестно чем оскорбляясь, - вам пишут в
девять, а теперь уже двенадцатый час!
- Мне принесли всего четверть часа назад, - громко и через плечо
отвечал Раскольников, тоже внезапно и неожиданно для себя рассердившийся и
даже находя в этом некоторое удовольствие. - И того довольно, что я больной
в лихорадке пришел.
- Не извольте кричать!
- Я и не кричу, а весьма ровно говорю, а это вы на меня кричите; а я
студент и кричать на себя не позволю.
Помощник до того вспылил, что в первую минуту даже ничего не мог
выговорить, и только какие-то брызги вылетели из уст его. Он вскочил с
места.
- Извольте ма-а-а-лчать! Вы в присутствии. Не гр-р-рубиянить, судырь!
- Да и вы в присутствии, - вскрикнул Раскольников, - а кроме того, что
кричите, папиросу курите, стало быть, всем нам манкируете. - Проговорив
это, Раскольников почувствовал невыразимое наслаждение.
Письмоводитель с улыбкой смотрел на них. Горячий поручик был видимо
озадачен.
- Это не ваше дело-с! - прокричал он наконец как-то неестественно
громко, - а вот извольте-ка подать отзыв, который с вас требуют. Покажите
ему, Александр Григорьевич. Жалобы на вас! Денег не платите! Ишь какой
вылетел сокол ясный!
Но Раскольников уже не слушал и жадно схватился за бумагу, ища
поскорей разгадки. Прочел раз, другой, и не понял.
- Это что же? - спросил он письмоводителя.
- Это деньги с вас по заемному письму требуют, взыскание. Вы должны
или уплатить со всеми издержками, ценными и прочими, или дать письменно
отзыв, когда можете уплатить, а вместе с тем и обязательство не выезжать до
уплаты из столицы и не продавать и не скрывать своего имущества. А
заимодавец волен продать ваше имущество, а с вами поступить по законам.
- Да я... никому не должен!
- Это уж не наше дело. А к нам вот поступило ко взысканию просроченное
и законно протестованное заемное письмо в сто пятнадцать рублей, выданное
вами вдове, коллежской асессорше Зарницыной, назад тому девять месяцев, а
от вдовы Зарницыной перешедшее уплатою к надворному советнику Чебарову, мы
и приглашаем вас посему к отзыву.
- Да ведь она ж моя хозяйка?
- Ну так что ж, что хозяйка?
Письмоводитель смотрел на него с снисходительною улыбкой сожаления, а
вместе с тем и некоторого торжества, как на новичка, которого только что
начинают обстреливать: "Что, дескать, каково ты теперь себя чувствуешь?" Но
какое, какое было ему теперь дело до заемного письма, до взыскания! Стоило
ли это теперь хоть какой-нибудь тревоги, в свою очередь, хотя какого-нибудь
даже внимания! Он стоял, читал, слушал, отвечал, сам даже спрашивал, но все
это машинально. Торжество самосохранения, спасение от давившей опасности -
вот что наполняло в эту минуту все его существо, без предвидения, без
анализа, без будущих загадываний и отгадываний, без сомнений и без
вопросов. Это была минута полной, непосредственной, чисто животной радости.
Но в эту самую минуту в конторе произошло нечто вроде грома и молнии.
Поручик, еще весь потрясенный непочтительностию, весь пылая и, очевидно,
желая поддержать пострадавшую амбицию, набросился всеми перунами на
несчастную "пышную даму", смотревшую на него, с тех самых пор как он вошел,
с преглупейшею улыбкой.
- А ты, такая-сякая и этакая, - крикнул он вдруг во все горло
(траурная дама уже вышла) - у тебя там что прошедшую ночь произошло? а?
Опять позор, дебош не всю улицу производишь. Опять драка и пьянство. В
смирительный мечтаешь! Ведь я уж тебе говорил, ведь я уж предупреждал тебя
десять раз, что в одиннадцатый не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты
этакая!
Даже бумаг выпала из рук Раскольникова, и он дико смотрел на пышную
даму, которую так бесцеремонно отделывали: но скоро, однако же, сообразил,
в чем дело, и тотчас же вся эта история начала ему очень даже нравиться. Он
слушал с удовольствием, так даже, что хотелось хохотать, хохотать,
хохотать... Все нервы его так и прыгали.
- Илья Петрович! - начал было письмоводитель заботливо, но остановился
выждать время, потому что вскипевшего поручика нельзя было удержать иначе,
как за руки, что он знал по собственному опыту.
Что же касается пышной дамы, то вначале она так и затрепетала от грома
и молнии; но странное дело: чем многочисленнее и крепче становились
ругательства, тем вид ее становился любезнее, тем очаровательнее делалась
ее улыбка, обращенная к грозному поручику. Она семенила на месте и
беспрерывно приседала, с нетерпением выжидая, что наконец-то и ей позволят
ввернуть свое слово, и дождалась.
- Никакой шум и драки у меня не буль, господин капитэн, - затараторила
она вдруг, точно горох просыпали, с крепким немецким акцентом, хотя и бойко
по-русски, - и никакой, никакой шкандаль, а они пришоль пьян, и это я все
расскажит, господин капитэн, а я не виноват... у меня благородный дом,
господин капитэн, и благородное обращение, господин капитэн, и я всегда,
всегда сама не хотель никакой шкандаль. А они совсем пришоль пьян и потом
опять три путилки спросил, а потом один поднял ноги и стал но'гом фортепьян
играль, и это совсем нехорошо в благородный дом, и он ганц фортепьян
ломаль, и совсем, совсем тут нет никакой манир, и я сказаль. А он путилку
взял и стал всех сзади путилкой толкаль. И тут как я стал скоро дворник
позваль и Карль пришоль, он взял Карль и глаз прибиль, и Генриет тоже глаз
прибиль а мне пять раз щеку биль. И это так неделикатно в благородный дом,
господин капитэн, и я кричаль. А он на канав окно отворяль и стал в окно,
как маленькая свинья, визжаль; и это срам. И как можно в окно на улиц, как
маленькая свинья, визжаль? Фуй-фуй-фуй! И Карль сзади его за фрак от окна
таскаль и тут, это правда, господин капитэн, ему зейн рок изорваль. И тогда
он кричаль, что ему пятнадцать целковых ман мус штраф платиль. И я сама,
господин капитэн, пять целковых ему зейнрок платиль. И это неблагородный
гость, господин капитэн, и всякой шкандаль делаль! Я, говориль, на вас
большой сатир гедрюкт будет, потому я во всех газет могу про вас все
сочиниль.
- Из сочинителей, значит?
- Да, господин капитэн, и какой же это неблагородный гость, господин
капитэн, когда в благородный дом...
- Ну-ну-ну! Довольно! Я уж тебе говорил, говорил, я ведь тебе
говорил...
- Илья Петрович! - снова значительно проговорил письмоводитель.
Поручик быстро взглянул на него; письмоводитель слегка кивнул головой.
- ... Так вот же тебе, почтеннейшая Лавиза Ивановна, мой последний
сказ, и уж это в последний раз, - продолжал поручик. - Если у тебя еще хоть
один только раз в твоем благородном доме произойдет скандал, так я тебя
самое на цугундер, как в высоком слоге говориться. Слышала? Так литератор,
сочинитель, пять целковых в "благородном доме" за фалду взял? Вот они,
сочинители! - Третьего дня в трактире тоже история: пообедал, а платить не
желает; "я, дескать, вас в сатире за то опишу". На пароходе тоже другой, на
прошлой неделе, почтенное семейство статского советника, жену и дочь,
подлейшими словами обозвал. Из кондитерской намедни в толчки одного
выгнали. Вот они каковы, сочинители, литераторы, студенты, глашатаи...
тьфу! А ты пошла! Я вот сам к тебе загляну... тогда берегись! Слышала?
Луиза Ивановна с уторопленною любезностью пустилась приседать на все
стороны и, приседая, допятилась до дверей; но в дверях наскочила задом на
одного видного офицера, с открытым свежим лицом и с превосходными
густейшими белокурыми бакенами. Это был сам Никодим Фомич, квартальный
надзиратель. Луиза Ивановна поспешила присесть чуть не до полу и частыми
