к сапогам - каковы? Ведь видно, что поношенные, а ведь месяца на два
удовлетворят, потому что заграничная работа и товар заграничный: секретарь
английского посольства прошлую неделю на Толкучем спустил; всего шесть дней
и носил, да деньги очень понадобились. Цена один рубль пятьдесят копеек.
Удачно?
- Да може, не впору! - заметила Настасья.
- Не впору! А это что? - и он вытащил из кармана старый, закорузлый,
весь облепленный засохшею грязью, дырявый сапог Раскольникова, - я с
запасом ходил, мне и восстановили по этому чудищу настоящий размер. Все это
дело сердечно велось. А насчет белья с хозяйкой столковались. Вот,
во-первых, три рубашки холстинные, но с модным верхом... Ну-с, итак: восемь
гривен картуз, два рубля двадцать пять прочее одеяние, итого три рубля пять
копеек; рубль пятьдесят сапоги - потому что уж очень хорошие - итого четыре
рубля пятьдесят пять копеек, да пять рублей все белье - оптом сторговались,
- итого ровно девять рублей пятьдесят пять копеек. Сорок пять копеек сдачи,
медными пятаками, вот-с, извольте принять, - и таким образом, Родя, ты
теперь во всем костюме восстановлен, потому что, по моему мнению, твое
пальто не только еще может служить, но даже имеет в себе вид особенного
благородства: что значит у Шармера-то заказывать! Насчет носков и прочего
остального предоставляю тебе самому; денег остается нам двадцать пять
рубликов, а о Пашеньке и об уплате за квартиру не беспокойся; я говорил:
кредит безграничнейший. А теперь, брат, позволь тебе белье переменить, а
то, пожалуй, болезнь в рубашке-то только теперь и сидит...
- Оставь! Не хочу! - отмахивался Раскольников, с отвращением слушавший
напряженно-игривую реляцию Разумихина о покупке платья...
- Это, брат, невозможно; из чего ж я сапоги топтал! - настаивал
Разумихин. - Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите, вот так! - и, несмотря
на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье. Тот
повалился на изголовье и минуты две не говорил ни слова.
"Долго же не отвяжутся!" - думал он. - Из каких денег это все куплено?
- спросил он наконец, глядя в стену.
- Денег? Вот тебе на! Да из твоих же собственных. Давеча артельщик
был, от Вахрушина, мамаша прислала; аль и это забыл?
- Теперь помню... - проговорил Раскольников, после долгой и угрюмой
задумчивости. Разумихин, нахмурясь, с беспокойством на него посматривал.
Дверь отворилась, и вошел высокий и плотный человек, как будто тоже
уже несколько знакомый с виду Раскольникову.
- Зосимов! Наконец-то! - крикнул Разумихин, обрадовавшись.
IV
Зосимов был высокий и жирный человек, с одутловатым и
бесцветно-бледным, гладковыбритым лицом, с белобрысыми прямыми волосами, в
очках и с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце. Было ему
лет двадцать семь. Одет он был в широком щегольском легком пальто, в
светлых летних брюках, и вообще все было на нем широко, щегольское и с
иголочки; белье безукоризненное, цепь к часам массивная. Манера его была
медленная, как будто вялая и в то же время изученно-развязная; претензия,
впрочем усиленно скрываемая, проглядывала поминутно. Все, его знавшие,
находили его человеком тяжелым, но говорили, что свое дело знает.
- Я, брат, два раза к тебе заходил... Видишь, очнулся! - крикнул
Разумихин.
- Вижу, вижу; ну так как же мы теперь себя чувствуем, а? - обратился
Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь к нему
на диван, в ногах, где тотчас же и развалился по возможности.
- Да все хандрит, - продолжал Разумихин, - белье мы ему сейчас
переменили, так чуть не заплакал.
- Понятное дело; белье можно бы и после, коль сам не желает... Пульс
славный. Голова-то все еще немного болит, а?
- Я здоров, я совершенно здоров! - настойчиво и раздражительно
проговорил Раскольников, приподнявшись вдруг на диване и сверкнув глазами,
но тотчас же повалился опять на подушку и оборотился к стене. Зосимов
пристально наблюдал его.
- Очень хорошо... все как следует, - вяло произнес он. - Ел
что-нибудь?
Ему рассказали и спросили, что можно давать.
- Да все можно давать... Супу, чаю... Грибов да огурцов, разумеется,
не давать, ну и говядины тоже не надо, и... ну, да чего тут болтать-то!.. -
Он переглянулся с Разумихиным. - Микстуру прочь и все прочь; а завтра я
посмотрю... Оно бы и сегодня... ну, да...
- Завтра вечером я его гулять веду! - решил Разумихин, - в Юсупов сад,
а потом в "Пале де Кристаль" зайдем.
- Завтра-то я бы его и шевелить не стал, а впрочем... немножко... ну,
да там увидим.
- Эх досада, сегодня я как раз новоселье справляю, два шага; вот бы и
он. Хоть бы на диване полежал между нами! Ты-то будешь? - обратился вдруг
Разумихин к Зосимову, - не забудь смотри, обещал.
- Пожалуй, попозже разве. Что ты там устроил?
- Да ничего, чай, водка, селедка. Пирог подадут: свои соберутся.
- Кто именно?
- Да вс° здешние и вс° почти новые, право, - кроме разве старого дяди,
да и тот новый: вчера только в Петербург приехал, по каким-то там делишкам;
в пять лет по разу и видимся.
- Кто такой?
- Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером... пенсионишко получает,
шестьдесят пять лет, не стоит и говорить... Я его, впрочем, люблю. Порфирий
Петрович придет: здешний пристав следственных дел... правовед. Да, ведь ты
знаешь...
- Он тоже какой-то твой родственник?
- Самый дальний какой-то; да ты что хмуришься? Что вы поругались-то
раз, так ты, пожалуй, и не придешь?
- А наплевать мне на него...
- И всего лучше. Ну, а там - студенты, учитель, чиновник один,
музыкант один, офицер, Заметов...
- Скажи мне, пожалуйста, что может быть общего у тебя или вот у него,
- Зосимов кивнул на Раскольникова, - с каким-нибудь там Заметовым?
- Ох уж эти брюзгливые! Принципы!.. и весь-то ты на принципах, как на
пружинах; повернуться по своей воле не смеет; а по-моему, хорош человек -
вот и принцип, и знать я ничего не хочу. Заметов человек чудеснейший.
- И руки греет.
- Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж что греет! - крикнул вдруг
Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, - я разве хвалил тебе то, что
он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во
всех-то родах смотреть - так много ль людей хороших останется? Да я уверен,
что за меня тогда, совсем с требухой, всего-то одну печеную луковицу дадут,
да и то если с тобой в придачу!..
- Это мало; я за тебя две дам...
- А я за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще
волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать. Тем
что оттолкнешь человека - не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой
вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете!
Человека не уважаете, себя обижаете... А коли хочешь знать, так у нас
пожалуй, и дело одно общее завязалось.
- Желательно знать.
- Да все по делу о маляре, то есть о красильщике... Уж мы его вытащим!
А впрочем, теперь и беды никакой. Дело совсем, совсем теперь очевидное! Мы
только пару поддадим.
- Какой там еще красильщик?
- Как, разве я не рассказывал? Аль нет? Да, бишь, я тебе только начало
рассказывал... вот, про убийство старухи-то закладчицы, чиновницы... ну,
тут и красильщик теперь замешался...
- Да про убийство это я и прежде твоего слышал, и этим делом даже
интересуюсь... отчасти... по одному случаю... и в газетах читал! А вот...
- Лизавету-то тоже убили! - брякнула вдруг Настасья, обращаясь к
Раскольникову. Она все время оставалась в комнате, прижавшись подле двери,
и слушала.
- Лизавету? - пробормотал Раскольников едва слышным голосом.
- А Лизавету, торговку-то, аль не знаешь? Она сюда вниз ходила. Еще
тебе рубаху чинила.
Раскольников оборотился к стене, где на грязных желтых обоях с белыми
цветочками выбрал один неуклюжий белый цветок, с какими-то коричневыми
черточками, и стал рассматривать: сколько в нем листиков, какие на листиках
зазубринки и сколько черточек? Он чувствовал, что у него онемели руки и
ноги, точно отнялись, но и не попробовал шевельнуться и упорно глядел на
цветок.
- Ну так что ж красильщик? - с каким-то особенным неудовольствием
перебил Зосимов болтовню Настасьи. Та вздохнула и замолчала.
- А тоже в убийцы записали! - с жаром продолжал Разумихин.
- Улики, что ль, какие?
- Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не
улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали
и заподозрили этих, как бишь их... Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все
глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня
ко мне зайдет... Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни
случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там
про это рассказывали...
Зосимов любопытно посмотрел на Раскольникова; тот не шевелился.
- А знаешь что, Разумихин? Посмотрю я на тебя: какой ты, однако же,
хлопотун, - заметил Зосимов.
- Это пусть, а все-таки вытащим! - крикнул Разумихин, стукнув кулаком
по столу. - Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье
всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет,
то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия
уважаю, но... Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь
была заперта, а пришли с дворником - отперта: ну, значит, Кох да Пестряков
и убили! Вот ведь их логика.
- Да не горячись; их просто задержали; нельзя же... Кстати: я ведь
этого Коха встречал; он ведь, оказалось, у старухи вещи просроченные
скупал? а?
- Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да
черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину их дряхлую,
пошлейшую, закорузлую злюсь... А тут, в одном этом деле, целый новый путь
открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как
на истинный след попадать должно. "У нас есть, дескать, факты!" Да ведь
факты не все; по крайней мере, половина дела в том, как с фактами
обращаться умеешь!
- А ты с фактами обращаться умеешь?
- Да ведь нельзя же молчать, когда чувствуешь, ощупом чувствуешь, что
вот мог бы делу помочь, кабы... Эх!.. Ты дело-то подробно знаешь?
- Да вот про красильщика жду.
- Да, бишь! Ну слушай историю: ровно на третий день после убийства,
поутру, когда они там нянчились еще с Кохом да Пестряковым, - хотя те
каждый свой шаг доказали: очевидность кричит! - объявляется вдруг самый
неожиданный факт. Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной,
напротив того самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр
с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: "Прибежал-де ко мне
повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого, - день и час! вникаешь?
- работник красильщик, который и до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и
принес мне ефту коробку с золотыми сережками и с камушками, и просил за них
под заклад два рубля, а на мой спрос: где взял? - объявил, что на панели
поднял. Больше я его на том не расспрашивал, - это Душкин-то говорит, - а
вынес ему билетик - рубль то есть, потому-де думал, что не мне, так другому
заложит, все одно - пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де
положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и
преставлю". Ну, конечно, бабушкин сон рассказывает, врет как лошадь, потому
я этого Душкина знаю, сам он закладчик и краденое прячет, и
тридцатирублевую вещь не для того, чтоб "приставить", у Миколая подтибрил.
Просто струсил. Ну, да к черту, слушай; продолжает Душкин: "А крестьянина
ефтова, Миколая Дементьева, знаю сызмалетства, нашей губернии и уезда,
Зарайского, потому-де мы сами рязанские. А Миколай хоть не пьяница, а
