воротами не осталось. Может, и видели его, да не заметили; мало ли народу
проходит? А коробку он выронил из кармана, когда за дверью стоял, и не
заметил, что выронил, потому не до того ему было. Коробка же ясно
доказывает, что он именно там стоял. Вот и вся штука!
- Хитро! Нет, брат, это хитро. Это хитрее всего!
- Да почему же, почему же?
- Да потому что слишком уж все удачно сошлось... и сплелось... точно
как на театре.
- Э-эх! - вскричал было Разумихин, но в эту минуту отворилась дверь, и
вошло одно новое, не знакомое ни одному из присутствующих, лицо.
V
Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною
и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях,
озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивая
взглядами: "Куда ж это я попал?" Недоверчиво и даже с аффектацией
некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую
"морскую каюту" Раскольникова. С тем же удивлением перевел и уставил потом
глаза на самого Раскольникова, раздетого, всклоченного, немытого, лежавшего
не мизерном грязном своем диване и тоже неподвижно его рассматривавшего.
Затем, с тою же медлительностью, стал рассматривать растрепанную, небритую
и нечесаную фигуру Разумихина, который в свою очередь дерзко-вопросительно
глядел ему прямо в глаза, не двигаясь с места. Напряженное молчание длилось
с минуту, и наконец, как и следовало ожидать, произошла маленькая перемена
декорации. Сообразив, должно быть, по некоторым, весьма, впрочем, резким,
данным, что преувеличенно-строгою осанкой здесь в этой "морской каюте",
ровно ничего не возьмешь вошедший господин несколько смягчился и вежливо,
хотя и не без строгости, произнес, обращаясь к Зосимову и отчеканивая
каждый слог своего вопроса:
- Родион Романыч Раскольников, господин студент или бывший студент?
Зосимов медленно шевельнулся и, может быть, и ответил бы, если бы
Разумихин, к которому вовсе не относились, не предупредил его тотчас же:
- А вот он лежит на диване! А вам что нужно?
Это фамильярное "а вам что нужно?" так и подсекло чопорного господина;
он даже чуть было не поворотился к Разумихину, но успел-таки сдержать себя
вовремя и поскорей повернулся опять к Зосимову.
- Вот Раскольников! - промямлил Зосимов, кивнув на больного, затем
зевнул, причем как-то необыкновенно много раскрыл свой рот и необыкновенно
долго держал его в таком положении. Потом медленно потащился в свой
жилетный карман, вынул огромнейшие выпуклые глухие золотые часы, раскрыл,
посмотрел и так же медленно и лениво потащился опять их укладывать.
Сам Раскольников все время лежал молча, навзничь, и упорно, хотя и без
всякой мысли, глядел на вошедшего. Лицо его, отвернувшееся теперь от
любопытного цветка на обоях, было чрезвычайно бледно и выражало
необыкновенное страдание, как будто он только что перенес мучительную
операцию или выпустили его сейчас из-под пытки. Но вошедший господин
мало-помалу стал возбуждать в нем все больше и больше внимания, потом
недоумения, потом недоверчивости и даже как будто боязни. Когда же Зосимов,
указав на него, проговорил: "вот Раскольников", он вдруг, быстро
приподнявшись, точно привскочив, сел на постели и почти вызывающим, но
прерывистым и слабым голосом произнес:
- Да! Я Раскольников! Что вам надо?
Гость внимательно посмотрел и внушительно произнес:
- Петр Петрович Лужин. Я в полной надежде, что имя мое не совсем уже
вам безызвестно.
Но Раскольников, ожидавший чего-то совсем другого, тупо и задумчиво
посмотрел на него и ничего не ответил, как будто имя Петра Петровича слышал
он решительно в первый раз.
- Как? Неужели вы до сих пор не изволили еще получить никаких
известий? - спросил Петр Петрович, несколько коробясь.
В ответ на это Раскольников медленно опустился на подушку, закинул
руки за голову и стал смотреть в потолок. Тоска проглянула в лице Лужина.
Зосимов и Разумихин еще с бо'льшим любопытством принялись его оглядывать, и
он видимо наконец сконфузился.
- Я предполагал и рассчитывал, - замямлил он, - что письмо, пущенное
уже с лишком десять дней, даже чуть ли не две недели...
- Послушайте, что ж вам все стоять у дверей-то? - перебил вдруг
Разумихин, - коли имеете что объяснить, так садитесь, а обоим вам, с
Настасьей, там тесно. Настасьюшка, посторонись, дай пройти! Проходите, вот
вам стул, сюда! Пролезайте же!
Он отодвинул свой стул от стола, высвободил немного пространства между
столом и своими коленями и ждал несколько в напряженном положении, чтобы
гость "пролез" в эту щелочку. Минута была так выбрана, что никак нельзя
было отказаться, и гость полез через узкое пространство, торопясь и
спотыкаясь. Достигнув стула, он сел и мнительно поглядел на Разумихина.
- Вы, впрочем, не конфузьтесь, - брякнул тот, - Родя пятый день уже
болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже ел с аппетитом. Это вот его
доктор сидит, только что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший
студент, и теперь вот с ним нянчусь; так вы нас не считайте и не
стесняйтесь, а продолжайте, что вам там надо.
- Благодарю вас. Не обеспокою ли я, однако, больного своим
присутствием и разговором? - обратился Петр Петрович к Зосимову.
- Н-нет, - промямлил Зосимов, - даже развлечь можете, - и опять
зевнул.
- О, он давно уже в памяти, с утра! - продолжал Разумихин,
фамильярность которого имела вид такого неподдельного простодушия, что Петр
Петрович подумал и стал ободряться, может быть, отчасти и потому, что этот
оборванец и нахал успел-таки отрекомендоваться студентом.
- Ваша мамаша... - начал Лужин.
- Гм! - громко сделал Разумихин. Лужин посмотрел на него
вопросительно.
- Ничего, я так; ступайте...
Лужин пожал плечами.
- ... Ваша мамаша, еще в бытность мою при них, начала к вам письмо.
Приехав сюда, я нарочно пропустил несколько дней и не приходил к вам, чтоб
уж быть вполне уверенным, что вы извещены обо всем; но теперь, к удивлению
моему...
- Знаю, знаю! - проговорил вдруг Раскольников, с выражением самой
нетерпеливой досады. - Это вы? Жених? Ну, знаю!.. и довольно!
Петр Петрович решительно обиделся, но смолчал. Он усиленно спешил
сообразить, что все это значит? С минуту продолжалось молчание.
Между тем Раскольников, слегка было оборотившийся к нему при ответе,
принялся вдруг его снова рассматривать пристально и с каким-то особенным
любопытством, как будто давеча еще не успел его рассмотреть всего или как
будто что-то новое в нем его поразило: даже приподнялся для этого нарочно с
подушки. Действительно, в общем виде Петра Петровича поражало как бы что-то
особенное, а именно, нечто как бы оправдывавшее название "жениха", так
бесцеремонно ему сейчас данное. Во-первых, было видно и даже слишком
заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться несколькими
днями в столице, чтоб успеть принарядиться и прикраситься в ожидании
невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно. Даже
собственное, может быть даже слишком самодовольное собственное сознание
своей приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая,
ибо Петр Петрович состоял на линии жениха. Все платье его было только что
от портного, и все было хорошо, кроме разве того только, что все было
слишком новое и слишком обличало известную цель. Даже щегольская,
новехонькая, круглая шляпа об этой цели свидетельствовала: Петр Петрович
как-то уж слишком почтительно с ней обращался и слишком осторожно держал ее
в руках. Даже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток
свидетельствовала то же самое, хотя бы тем одним, что их не надевали, а
только носили в руках для параду. В одежде же Петра Петровича преобладали
цвета светлые и юношественные. На нем был хорошенький летний пиджак
светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка,
только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с
розовыми полосками, и что всего лучше: все это было даже к лицу Петру
Петровичу. Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось
моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих
сторон, в виде двух котлет, и весьма красиво сгущались возле
светловыбритого блиставшего подбородка. Даже волосы, впрочем чуть-чуть лишь
с проседью, расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли этим
обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида, что
обыкновенно всегда бывает при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное
сходство с немцем, идущим под венец. Если же и было что-нибудь в этой
довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и
отталкивающее, то происходило уж от других причин. Рассмотрев без церемонии
господина Лужина, Раскольников ядовито улыбнулся, снова опустился на
подушку и стал по-прежнему глядеть в потолок.
Но господин Лужин скрепился и, кажется, решился не примечать до
времени всех этих странностей.
- Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в таком положении, - начал он
снова, с усилием прерывая молчание. - Если б знал о вашем нездоровье, зашел
бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей
адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы
угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час...
Раскольников пошевелился и хотел было что-то сказать; лицо его
выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так
как ничего не последовало, то и продолжал:
- ... С часу на час. Приискал им на первый случай квартиру...
- Где? - слабо выговорил Раскольников.
- Весьма недалеко отсюда, дом Бакалеева...
- Это на Вознесенском, - перебил Разумихин, - там два этажа под
нумерами; купец Юшин содержит; бывал.
- Да, нумера-с...
- Скверность ужаснейшая: грязь, вонь, да и подозрительное место; штуки
случались; да и черт знает кто не живет!.. Я и сам-то заходил по
скандальному случаю. Дешево, впрочем.
- Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек
новый, - щекотливо возразил Петр Петрович, - но, впрочем, две весьма и
весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок... Я
приискал уже настоящую, то есть будущую нашу квартиру, - оборотился он к
Раскольникову, - и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь в
нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного моего
молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева
указал...
- Лебезятникова? - медленно проговорил Раскольников, как бы что-то
припоминая.
- Да, Андрей Семеныч Лебезятников, служащий в министерстве. Изволите
знать?
- Да... нет... - ответил Раскольников.
- Извините, мне так показалось по вашему вопросу. Я был когда-то
опекуном его... очень милый молодой человек... и следящий... Я же рад
встречать молодежь: по ней узнаешь, что нового. - Петр Петрович с надеждой
оглядел всех присутствующих.
- Это в каком отношении? - спросил Разумихин.
- В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, - подхватил
Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. - Я, видите ли, уже десять лет
не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи - все это и до
нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно
быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше
заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь:
порадовался...
- Чему именно?
- Вопрос ваш обширен. Могу ошибаться, но, кажется мне, нахожу более
ясный взгляд, более, так сказать, критики; более деловитости...
- Это правда, - процедил Зосимов.
- Врешь ты, деловитости нет, - вцепился Разумихин. - Деловитость
