вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
- А что это, дядьшка, журнал? - спросил молодой. Он, очевидно,
поучался у "дядьшки".
- А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и идут
они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем
то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу.
Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по женскому
отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
- И чего-чего в ефтом Питере нет! - с увлечением крикнул младший, -
окромя отца-матери, все есть!
- Окромя ефтова, братец ты мой, все находится, - наставительно порешил
старший.
Раскольников встал и пошел в другую комнату, где прежде стояли укладка
и комод; комната показалась ему ужасно маленькою без мебели. Обои были все
те же; в углу на обоях резко обозначено было место, где стоял киот с
образами. Он поглядел и воротился на свое окошко. Старший работник искоса
приглядывался.
- Вам чего-с? - спросил он вдруг, обращаясь к нему.
Вместо ответа Раскольников встал, вышел в сени, взялся за колокольчик
и дернул. Тот же колокольчик, тот же жестяной звук! Он дернул второй,
третий раз; он вслушивался и припоминал. Прежнее, мучительно-страшное,
безобразное ощущение начинало все ярче и живее припоминаться ему, он
вздрагивал с каждым ударом, и ему все приятнее и приятнее становилось.
- Да что те надо? Кто таков? - крикнул работник, выходя к нему.
Раскольников вошел опять в дверь.
- Квартиру хочу нанять, - сказал он, - осматриваю.
- Фатеру по ночам не нанимают; а к тому же вы должны с дворником
прийти.
- Пол-то вымыли; красить будут? - продолжал Раскольников. - Крови-то
нет?
- Какой крови?
- А старуху-то вот убили с сестрой. Тут целая лужа была.
- Да что ты за человек? - крикнул в беспокойстве работник.
- Я?
- Да.
- А тебе хочется знать?.. Пойдем в контору, там скажу.
Работники с недоумением посмотрели на него.
- Нам выходить пора-с, замешкали. Идем, Алешка. Запирать надо, -
сказал старший работник.
- Ну, пойдем! - отвечал Раскольников равнодушно и вышел вперед,
медленно спускаясь с лестницы. - Эй, дворник! - крикнул он, выходя под
ворота.
Несколько людей стояло при самом входе в дом с улицы, глазея на
прохожих: оба дворника, баба, мещанин в халате и еще кто-то. Раскольников
пошел прямо к ним.
- Чего вам? - отозвался один из дворников.
- В контору ходил?
- Сейчас был. Вам чего?
- Там сидят?
- Сидят.
- И помощник там?
- Был время. Чего вам?
Раскольников не отвечал и стал с ним рядом, задумавшись.
- Фатеру смотреть приходил, - сказал, подходя, старший работник.
- Какую фатеру?
- А где работаем. "Зачем, дескать кровь отмыли? Тут, говорит, убивство
случилось, а я пришел нанимать". И в колокольчик стал звонить, мало не
оборвал. А пойдем, говорит в контору, там все докажу. Навязался.
Дворник с недоумением и нахмурясь разглядывал Раскольникова.
- Да вы кто таков? - крикнул он погрознее.
- Я Родион Романович Раскольников, бывший студент, а живу в доме Шиля,
здесь в переулке, отсюда недалеко, в квартире нумер четырнадцать. У
дворника спроси... меня знает. - Раскольников проговорил все это как-то
лениво и задумчиво, не оборачиваясь и пристально смотря на потемневшую
улицу.
- Да зачем в фатеру-то приходили?
- Смотреть.
- Чего там смотреть?
- А вот взять да свести в контору? - ввязался вдруг мещанин и
замолчал.
Раскольников через плечо скосил на него глаза, посмотрел внимательно и
сказал так же тихо и лениво:
- Пойдем!
- Да и свести! - подхватил ободрившийся мещанин. - Зачем он об том
доходил, у него что на уме, а?
- Пьян, не пьян, а бог их знает, - пробормотал работник.
- Да вам чего? - крикнул опять дворник, начинавший серьезно сердиться,
- ты чего пристал?
- Струсил в контору-то? - с насмешкой проговорил ему Раскольников.
- Чего струсил? Ты чего пристал?
- Выжига! - крикнула баба.
- Да чего с ним толковать, - крикнул другой дворник, огромный мужик, в
армяке на распашку и с ключами за поясом. - Пшол!.. И впрямь выжига...
Пшол!
И, схватив за плечо Раскольникова, он бросил его на улицу. Тот
кувыркнулся было, но не упал, выправился, молча посмотрел на всех зрителей
и пошел далее.
- Чуден человек, - проговорил работник.
- Чуден нынче стал народ, - сказала баба.
- А все бы свести в контору, - прибавил мещанин.
- Нечего связываться, - решил большой дворник. - Как есть выжига! Сам
на то лезет, известно, а свяжись, не развяжешься... Знаем!
"Так идти, что ли, или нет", думал Раскольников, остановясь посреди
мостовой на перекрестке и осматриваясь кругом, как будто ожидая от кого-то
последнего слова. Но ничто не отозвалось ниоткуда; все было глухо и мертво,
как камни, по которым он ступал, для него мертво, для него одного... Вдруг,
далеко, шагов за двести от него, в конце улицы, в сгущавшейся темноте,
различил он толпу, говор, крики... Среди толпы стоял какой-то экипаж...
Замелькал среди улицы огонек. "Что такое?" Раскольников поворотил вправо и
пошел на толпу. Он точно цеплялся за все и холодно усмехнулся, подумав это,
потому что уж наверно решил про контору и твердо знал, что сейчас все
кончится.
VII
Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой
горячих серый лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял
подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу,
впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик,
которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все
говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял:
- Экой грех! Господи, грех-то какой!
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал наконец предмет
всей этой суеты и любопытства. На земле лежал только что раздавленный
лошадьми человек, без чувств по-видимому, очень худо одетый, но в
"благородном" платье, весь в крови. С лица, с головы текла кровь; лицо было
все избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на шутку.
- Батюшки! - причитал кучер, - как тут усмотреть! Коли б я гнал али б
не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и
я то ж. Пьяный свечки не поставит - известно!.. Вижу его, улицу переходит,
шатается, чуть не валится, - крикнул одноважды, да в другой, да в третий,
да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно,
что ль, он, ал уж очень был нетверез... Лошади-то молодые, пужливые, -
дернули, а он вскричал - они пуще... вот и беда.
- Это так как есть! - раздался чей-то свидетельский отзыв в толпе.
- Кричал-то он, это правда, три раза ему прокричал, - отозвался другой
голос.
- В акурат три раза, все слышали! - крикнул третий.
Впрочем, кучер был не очень уныл и испуган. Видно было, что экипаж
принадлежал богатому и значительному владельцу, ожидавшему где-нибудь его
прибытия; полицейские, уж конечно, немало заботились, как уладить это
последнее обстоятельство. Раздавленного предстояло прибрать в часть и в
больницу. Никто не знал его имени.
Между тем Раскольников протиснулся и нагнулся еще ближе. Вдруг фонарик
ярко осветил лицо несчастного; он узнал его.
- Я его знаю, знаю! - закричал он, протискиваясь совсем вперед, - это
чиновник, отставной, титулярный советник, Мармеладов! Он здесь живет,
подле, в доме Козеля... Доктора поскорее! Я заплачу, вот! - Он вытащил из
кармана деньги и показывал полицейскому. Он был в удивительном волнении.
Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников
назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело шло о родном
отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его
квартиру.
- Вот тут, через три дома, - хлопотал он, - дом Козеля, немца,
богатого... Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю... Он
пьяница... Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в
больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!..
Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то...
Он даже успел сунуть неприметно в руку; дело, впрочем, было ясное и
законное, и во всяком случае тут помощь ближе была. Раздавленного подняли и
понесли; нашлись помощники. Дом Козеля был шагах в тридцати. Раскольников
шел сзади, осторожно поддерживал голову и показывал дорогу.
- Сюда, сюда! На лестницу надо вверх головой вносить; оборачивайте...
вот так! Я заплачу, я поблагодарю, - бормотал он.
Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала свободная
минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед по своей маленькой
комнате, от окна до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря
сама с собой и кашляя. В последнее время она стала все чаще и больше
разговаривать с своею старшею девочкой, десятилетнею Поленькой, которая
хотя и многого еще не понимала, но зато очень хорошо поняла, что нужна
матери, и потому всегда следила за ней своими большими умными глазками и
всеми силами хитрила, чтобы представится все понимающею. В этот раз
Поленька раздевала маленького брата, которому весь день нездоровилось, чтоб
уложить его спать. В ожидании, пока ему переменят рубашку, которую
предстояло ночью же вымыть, мальчик сидел на стуле молча, с серьезною
миной, прямо и недвижимо, с протянутыми вперед ножками, плотно вместе
сжатыми, пяточками к публике, а носками врозь. Он слушал, что говорила
мамаша с сестрицей, надув губки, выпучив глазки и не шевелясь, точь-в-точь
как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их раздевают, чтоб
идти спать. Еще меньше его девочка, в совершенных лохмотьях, стояла у ширм
и ждала своей очереди. Дверь на лестницу была отворена, чтобы хоть
сколько-нибудь защититься от волн табачного дыма, врывавшихся из других
комнат и поминутно заставлявших долго и мучительно кашлять бедную
чахоточную. Катерина Ивановна как будто еще больше похудела в эту неделю, и
красные пятна на щеках ее горели еще ярче, чем прежде.
- Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Поленька, - говорила
она, ходя по комнате, - до какой степени мы весело и пышно жили в доме у
папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит! Папаша был
статский полковник и уже почти губернатор; ему только оставался всего один
какой-нибудь шаг, так что все к нему ездили и говорили: "Мы вас уж так и
считаем, Иван Михайлыч, за нашего губернатора". Когда я... кхе! когда я...
кхе-кхе-кхе... о, треклятая жизнь! - вскрикнула она, отхаркивая мокроту и
схватившись за грудь, - когда я... ах, когда на последнем бале... у
предводителя... меня увидала княгиня Безземельная, - которая меня потом
благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, - то тотчас
спросила: "Не та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при
выпуске?"... (Прореху-то зашить надо; вот взяла бы иглу да сейчас бы и
заштопала, как я тебя учила, а то завтра... кхе! завтра... кхе-кхе-кхе!..
пуще разо-рвет! - крикнула она надрываясь)... - Тогда еще из Петербурга
только что приехал камер-юнкер князь Щегольской... протанцевал со мной
мазурку и на другой же день хотел приехать с предложением; но я сама
отблагодарила в лестных выражениях и сказала, что сердце мое принадлежит
давно другому. Этот другой был твой отец, Поля; папенька ужасно сердился...
А вода готова? Ну, давай рубашечку; а чулочки?.. Лида, - обратилась она к
маленькой дочери, - ты уж так, без рубашки, эту ночь поспи; как-нибудь...
да чулочки выложи подле... Заодно вымыть... Что этот лохмотник нейдет,
