приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет
как от всякого дела отучены... Идеи-то, пожалуй, и бродят, - обратился он к
Петру Петровичу, - и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже
найдется, несмотря на то что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а
деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
- Не соглашусь с вами, - с видимым наслаждением возразил Петр
Петрович, - конечно, есть увлечения, неправильности, но надо быть и
снисходительным: увлечения свидетельствуют о горячности к делу и о той
неправильной внешней обстановке, в которой находится дело. Если же сделано
мало, то ведь и времени было немного. О средствах и не говорю. По моему же
личному взгляду, если хотите, даже нечто и сделано: распространены новые,
полезные мысли, распространены некоторые новые, полезные сочинения, вместо
прежних мечтательных и романический; литература принимает более зрелый
оттенок; искоренено и осмеяно много вредных предубеждений... Одним словом,
мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело-с...
- Затвердил! Рекомендуется, - произнес вдруг Раскольников.
- Что-с? - спросил Петр Петрович, не расслышав, но не получил ответа.
- Это все справедливо, - поспешил вставить Зосимов.
- Не правда ли-с? - продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на
Зосимова. - Согласитесь сами, - продолжал он, обращаясь к Разумихину, но
уже с оттенком некоторого торжества и превосходства, и чуть было не
прибавил: "молодой человек", - что есть преуспеяние, или, как говорят
теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды...
- Общее место!
- Нет, не общее место-с! Если мне, например, до сих пор говорили:
"возлюби", и я возлюблял, то что из того выходило? - продолжал Петр
Петрович, может быть с излишнею поспешностью, - выходило то, что я рвал
кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по
русской пословице: "Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не
достигнешь". Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все
на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои
обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда
прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать,
целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более
устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и
исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к
тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от
частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль
простая, но, к несчастию, слишком долго не приходившая, заслоненная
восторженностью и мечтательностию, а казалось бы, немного надо остроумия,
чтобы догадаться...
- Извините, я тоже неостроумен, - резко перебил Разумихин, - а потому
перестанемте. Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта
болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места, и все
то же да все то же, до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею,
когда и другие-то, не то что я, при мне говорят. Вы, разумеется, спешили
отрекомендоваться в своих познаниях, это очень простительно, и я не
осуждаю. Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите
ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных
промышленников, и до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой
интерес, что решительно все дело испакостили. Ну-с, и довольно!
- Милостивый государь, - начал было господин Лужин, коробясь с
чрезвычайным достоинством, - не хотите ли вы, столь бесцеремонно,
изъяснить, что и я...
- О, помилуйте, помилуйте... Мог ли я!.. Ну-с, и довольно! - отрезал
Разумихин и круто повернулся с продолжением давешнего разговора к Зосимову.
Петр Петрович оказался настолько умен, чтобы тотчас же объяснению
поверить. Он, впрочем, решил через две минуты уйти.
- Надеюсь, что начатое теперь знакомство наше, - обратился он к
Раскольникову, - после вашего выздоровления и ввиду известных вам
обстоятельств укрепится еще более... Особенно желаю здоровья...
Раскольников даже головы не повернул. Петр Петрович начал вставать со
стула.
- Убил непременно закладчик! - утвердительно говорил Зосимов.
- Непременно закладчик! - поддакнул Разумихин. - Порфирий своих мыслей
не выдает, а закладчиков все-таки допрашивает...
- Закладчиков допрашивает? - громко спросил Раскольников.
- Да, а что?
- Ничего.
- Откуда он их берет? - спросил Зосимов.
- Иных Кох указал; других имена были на обертках вещей записаны, а
иные и сами пришли, как прослышали...
- Ну ловкая же и опытная, должно быть, каналья! Какая смелость! Какая
решимость!
- Вот то-то и есть, что нет! - прервал Разумихин. - Это-то вас всех и
сбивает с пути. А я говорю - неловкий, неопытный и, наверно, это был первый
шаг! Предположи расчет и ловкую каналью, и выйдет невероятно. Предположи же
неопытного, и выйдет, что один только случай его из беды и вынес, а случай
чего не делает? Помилуй, да он и препятствий-то, может быть не предвидел! А
как дело ведет? - берет десяти-двадцатирублевые вещи, набивает ими карман,
роется в бабьей укладке, в тряпье, - а в комоде в верхнем ящике, в
шкатулке, одних чистых денег на полторы тысячи нашли, кроме билетов! И
ограбить-то не умел, только и сумел, что убить! Первый шаг, говорю тебе,
первый шаг; потерялся! И не расчетом, а случаем вывернулся!
- Это, кажется, о недавнем убийстве старухи чиновницы, - вмешался,
обращаясь к Зосимову, Петр Петрович, уже стоя со шляпой в руке и
перчатками, но перед уходом пожелав бросить еще несколько умных слов. Он,
видимо, хлопотал о выгодном впечатлении, и тщеславие перебороло
благоразумие.
- Да. Вы слышали?
- Как же-с, в соседстве...
- В подробности знаете?
- Не могу сказать; но меня интересует при этом другое обстоятельство
так сказать, целый вопрос. Не говорю уже о том, что преступления в низшем
классе, в последние лет пять, увеличились; не говорю о повсеместных и
беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то для меня, что
преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются и, так
сказать, параллельно. Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту
разбил; там передовые, по общественному своему положению, люди фальшивые
бумажки делают; там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей билетов
последнего займа с лотереей, - и в главных участниках один лектор всемирной
истории; там убивают нашего секретаря за границей, по причине денежной и
загадочной... И если теперь эта старуха процентщица убита одним из
закладчиков, то и это, стало быть, был человек из общества более высшего, -
ибо мужики не закладывают золотых вещей, - то чем же объяснить эту с одной
стороны распущенность цивилизованной части нашего общества?
- Перемен экономических много... - отозвался Зосимов.
- Чем объяснить? - прицепился Разумихин. - А вот именно закоренелою
слишком неделовитостью и можно бы объяснить.
- То есть, как это-с?
- А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты
подделывал: "Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось
разбогатеть". Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей,
без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное
есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит...
- Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила...
- Да об чем вы хлопочете? - неожиданно вмешался Раскольников. - По
вашей же вышло теории!
- Как так по моей теории?
- А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет,
что людей можно резать...
- Помилуйте! - вскричал Лужин.
- Нет, это не так! - отозвался Зосимов.
Раскольников лежал бледный, с вздрагивающей верхнею губой и трудно
дышал.
- На все есть мера, - высокомерно продолжал Лужин, - экономическая
идея еще не есть приглашение к убийству, и если только предположить...
- А правда ль, что вы, - перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от
злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, - правда ль, что
вы сказали вашей невесте... в тот самый час, как от нее согласие получили,
что всего больше рады тому... что она нищая... потому что выгоднее брать
жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать... и попрекать тем, что она
вами облагодетельствована?..
- Милостивый государь! - злобно и раздражительно вскричал Лужин, весь
вспыхнув и смешавшись, - милостивый государь... так исказить мысль!
Извините меня, но я должен вам высказать, что слухи, до вас дошедшие или,
лучше сказать, до вас доведенные, не имеют и тени здравого основания, и
я... подозреваю, кто... одним словом... эта стрела... одним словом, ваша
мамаша... Она и без того показалась мне, при всех, впрочем, своих
превосходных качествах, несколько восторженного и романического оттенка в
мыслях... Но я все-таки был в тысяче верстах от предположения, что она в
таком извращенном фантазией виде могла понять и представить дело... И
наконец... наконец...
- А знаете что? - вскричал Раскольников, приподнимаясь на подушке и
смотря на него в упор пронзительным, сверкающим взглядом, - знаете что?
- А что-с? - Лужин остановился и ждал с обиженным и вызывающим видом.
Несколько секунд длилось молчание.
- А то, что если вы еще раз... осмелитесь упомянуть хоть одно слово...
о моей матери... то я вас с лестницы кувырком спущу!
- Что с тобой! - крикнул Разумихин.
- А, так вот оно что-с! - Лужин побледнел и закусил губу. - Слушайте,
сударь, меня, - начал он с расстановкой и сдерживая себя всеми силами, но
все-таки задыхаясь, - я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу
неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы
мог простить больному и родственнику, но теперь... вам... никогда-с...
- Я не болен! - вскричал Раскольников.
- Тем паче-с...
- Убирайтесь к черту!
Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между
столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не
глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал
ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из
осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в
дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он
уносит с собой ужасное оскорбление.
- Можно ли, можно ли так? - говорил озадаченный Разумихин, качая
головой.
- Оставьте, оставьте меня все! - в исступлении вскричал Раскольников.
- Да оставите ли вы меня наконец, мучители! Я вас не боюсь! Я никого,
никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один!
- Пойдем! - сказал Зосимов, кивнул Разумихину.
- Помилуй, да разве можно его так оставлять.
- Пойдем! - настойчиво повторил Зосимов и вышел. Разумихин подумал и
побежал догонять его.
- Хуже могло быть, если бы мы его не послушались, - сказал Зосимов,
уже на лестнице. - Раздражать невозможно...
- Что с ним?
- Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный, вот бы чего!
Давеча он был в силах... Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-то
неподвижное, тяготящее... Этого я очень боюсь; непременно!
- Да вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович! По разговору
видно, что он женится на его сестре и что Родя об этом, перед самой
болезнью, письмо получил...
- Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил все дело. А
заметил ты, что он ко всему равнодушен, на все отмалчивается, кроме одного
пункта, от которого из себя выходит: это убийство...
- Да, да! - подхватил Разумихин, - очень заметил! Интересуется,
