пугается. Это его в самый день болезни напугали, в конторе у надзирателя; в
обморок упал.
- Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я тебе кое-что потом скажу.
Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться... Воспаления,
впрочем, не будет...
- Спасибо тебе! А я у Пашеньки тем временем подожду и буду наблюдать
через Настасью...
Раскольников, оставшись один, с нетерпением и тоской поглядел на
Настасью; но та еще медлила уходить.
- Чаю-то теперь выпьешь? - спросила она.
- После! Я спать хочу! Оставь меня...
Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла.
VI
Но только что она вышла, он встал, заложил крючком дверь, развязал
принесенный давеча Разумихиным и им же снова завязанный узел с платьем и
стал одеваться. Странное дело: казалось, он вдруг стал совершенно спокоен;
не было ни полоумного бреду, как давеча, ни панического страху, как во все
последнее время. Это была первая минута какого-то странного, внезапного
спокойствия. Движения его были точны и ясны, в них проглядывало твердое
намерение. "Сегодня же, сегодня же!.." - бормотал он про себя. Он понимал,
однако, что еще слаб, но сильнейшее душевное напряжение, дошедшее до
спокойствия, до неподвижной идеи, придавало ему сил и самоуверенности; он,
впрочем, надеялся, что не упадет на улице. Одевшись совсем, во все новое,
он взглянул на деньги, лежавшие на столе, подумал и положил их в карман.
Денег было двадцать пять рублей. Взял тоже и все медные пятаки, сдачу с
десяти рублей, истраченных Разумихиным на платье. Затем тихо снял крючок,
вышел из комнаты, спустился по лестнице и заглянул в отворенную настежь
кухню: Настасья стояла к нему задом и, нагнувшись, раздувала хозяйский
самовар. Она ничего не слыхала. Да и кто мог предположить, что он уйдет?
Через минуту он был уже на улице.
Было часов восемь, солнце заходило. Духота стояла прежняя; но с
жадностью дохнул он этого вонючего, пыльного, зараженного городом воздуха.
Голова его слегка было начала кружиться; какая-то дикая энергия заблистала
вдруг в его воспаленных глазах и в его исхудалом бледно-желтом лице. Он не
знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно: "что все это надо
кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не
воротится, потому что не хочет так жить". Как кончить? Чем кончить? Об этом
он не имел и понятия, да и думать не хотел. Он отгонял мысль: мысль терзала
его. Он только чувствовал и знал, что надо, чтобы все переменилось, так или
этак, "хоть как бы то ни было", повторял он с отчаянною, неподвижною
самоуверенностью и решимостью.
По старой привычке, обыкновенным путем своих прежних прогулок, он
прямо направился на Сенную. Не доходя Сенной, на мостовой, перед мелочною
лавкой, стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма
чувствительный романс. Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре
девушке, лет пятнадцати, одетой как барышня, в кринолине, в мантильке, в
перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это было
старое и истасканное. Уличным, дребезжащим, но довольно приятным и сильным
голосом она выпевала романс, в ожидании двухкопеечника из лавочки.
Раскольников приостановился рядом с двумя-тремя слушателями, послушал,
вынул пятак и положил в руку девушке. Та вдруг пресекла пение на самой
чувствительной и высокой нотке, точно отрезала, резко крикнула шарманщику:
"будет!", и оба поплелись дальше, к следующей лавочке.
- Любите вы уличное пение? - обратился вдруг Раскольников к одному,
уже немолодому, прохожему, стоявшему рядом с ним у шарманки и имевшему вид
фланера. Тот дико посмотрел и удивился. - Я люблю, - продолжал
Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении
говорил, - я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой
осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и
больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без
ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают...
- Не знаю-с... Извините... - пробормотал господин, испуганный и
вопросом, и странным видом Раскольникова, и перешел на другую сторону
улицы.
Раскольников пошел прямо и вышел к тому углу на Сенной, где торговали
мещанин и баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но теперь их не было.
Узнав место, он остановился, огляделся и оборотился к молодому парню в
красной рубахе, зевавшему у входа в мучной лабаз.
- Это мещанин ведь торгует тут на углу, с бабой, с женой, а?
- Всякие торгуют, - отвечал парень, свысока обмеривая Раскольникова.
- Как его зовут?
- Как крестили, так и зовут.
- Уж и ты не зарайский ли? Которой губернии?
Парень снова посмотрел на Раскольникова.
- У нас, ваше сиятельство, не губерния, а уезд, а ездил-то брат, а я
дома сидел, так и не знаю-с... Уж простите, ваше сиятельство, великодушно.
- Это харчевня, наверху-то?
- Это трахтир, и бильярд имеется; и прынцессы найдутся... Люли!
Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа
народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его
почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на
него, и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал
и пошел направо, тротуаром, по направлению к В-му. Миновав площадь, он
попал в переулок...
Он и прежде проходил этим коротеньким переулком, делающим колено и
ведущим с площади в Садовую. В последнее время его даже тянуло шляться по
всем этим местам, когда тошно становилось, "чтоб еще тошней было". Теперь
же он вошел, ни о чем не думая. Тут есть большой дом, весь под распивочными
и прочими съестно-выпивательными заведениями; из них поминутно выбегали
женщины, одетые, как ходят "по соседству" - простоволосые и в одних
платьях. В двух-трех местах они толпились на тротуаре группами,
преимущественно у сходов в нижний этаж, куда, по двум ступенькам, можно
было спускаться в разные весьма увеселительные заведения. В одном из них, в
эту минуту, шел стук и гам на всю улицу, тренькала гитара, пели песни, и
было очень весело. Большая группа женщин толпилась у входа; иные сидели на
ступеньках, другие на тротуаре, третьи стояли и разговаривали. Подле, на
мостовой, шлялся, громко ругаясь, пьяный солдат с папироской и, казалось,
куда-то хотел войти, но как будто забыл куда. Один оборванец ругался с
другим оборванцем, и какой-то мертво-пьяный валялся поперек улицы.
Раскольников остановился у большой группы женщин. Они разговаривали сиплыми
голосами; все были в ситцевых платьях, в козловых башмаках и простоволосые.
Иным было лет за сорок, но были и лет по семнадцати, почти все с глазами
подбитыми.
Его почему-то занимало пенье и весь этот стук и гам, там, внизу...
Оттуда слышно было, как среди хохота и взвизгов, под тоненькую фистулу
разудалого напева и под гитару, кто-то отчаянно отплясывал, выбивая такт
каблуками. Он пристально, мрачно и задумчиво слушал, нагнувшись у входа и
любопытно заглядывал с тротуара в сени.
Ты мой бутошник прикрасной
Ты не бей меня напрасно! -
разливался тоненький голос певца. Раскольникову ужасно захотелось
расслушать, что поют, точно в этом и было все дело.
"Не зайти ли? - подумал он. - Хохочут! Спьяну. А что ж, не напиться ли
пьяным?"
- Не зайдете, милый барин? - спросила одна из женщин довольно звонким
и не совсем еще осипшим голосом. Она была молода и даже не отвратительна -
одна из всей группы.
- Вишь, хорошенькая! - отвечал он, приподнявшись и поглядев на нее.
Она улыбнулась; комплимент ей очень понравился.
- Вы и сами прехорошенькие, - сказала она.
- Какие худые! - заметила басом другая, - из больницы, что ль
выписались?
- Кажись и генеральские дочки, а носы все курносые! - перебил вдруг
подошедший мужик, навеселе, в армяке нараспашку и с хитро смеющейся харей.
- Вишь, веселье!
- Проходи, коль пришел!
- Пройду! Сласть!
И он кувыркнулся вниз.
Раскольников тронулся дальше.
- Послушайте, барин! - крикнула вслед девица.
- Что?
Она законфузилась.
- Я, милый барин, всегда с вами рада буду часы разделить, а теперь вот
как-то совести при вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть
копеек на выпивку!
Раскольников вынул сколько вынулось: три пятака.
- Ах, какой добреющий барин!
- Как тебя зовут?
- А Дуклиду спросите.
- Нет уж, это что же, - вдруг заметила одна из группы, качая головой
на Дуклиду. - Это уж я и не знаю, как это так просить! Я бы, кажется, от
одной только совести провалилась...
Раскольников любопытно поглядел на говорившую. Это была рябая девка,
лет тридцати, вся в синяках, с припухшею верхнею губой. Говорила и осуждала
она спокойно и серьезно.
"Где это, - подумал Раскольников, идя далее, - где это я читал, как
один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если
бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой
площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, - а кругом будут
пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, - и
оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет,
вечность, - то лучше так жить, чем сейчас умирать! Только бы жить, жить и
жить! Как бы ни жить - только жить!.. Экая правда! Господи, какая правда!
Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлецом называет", - прибавил
он через минуту.
Он вышел на другую улицу: "Ба! "Хрустальный дворец"! Давеча Разумихин
говорил про "Хрустальный дворец". Только, чего бишь я хотел-то? Да,
прочесть!.. Зосимов говорил, что в газетах читал..."
- Газеты есть? - спросил он, входя в весьма просторное и даже опрятное
трактирное заведение о нескольких комнатах, впрочем довольно пустых.
Два-три посетителя пили чай, да в одной дальней комнате сидела группа,
человека в четыре, и пили шампанское. Раскольникову показалось, что между
ними Заметов. Впрочем, издали нельзя было хорошо рассмотреть.
"А пусть!" - подумал он.
- Водки прикажете-с? - спросил половой.
- Чаю подай. Да принеси ты мне газет, старых, этак дней за пять сряду,
а я тебе на водку дам.
- Слушаю-с. Вот сегодняшние-с. И водки прикажете-с?
Старые газеты и чай явились. Раскольников уселся и стал отыскивать:
"Излер - Излер - Ацтеки - Ацтеки - Излер - Бартола - Массимо - Ацтеки -
Излер... фу, черт! А, вот отметки: провалилась с лестницы - мещанин сгорел
с вина - пожар на Песках - пожар на Петербургской - еще пожар на
Петербургской- еще пожар на Петербургской - Излер - Излер - Излер - Излер -
Массимо... А вот..."
Он отыскал наконец то, чего добивался, и стал читать; строки прыгали в
его глазах, он, однако ж, дочел все "известие" и жадно принялся отыскивать
в следующих нумерах позднейшие прибавления. Руки его дрожали, перебирая
листы, от судорожного нетерпения. Вдруг кто-то сел подле него, за его
столом. Он заглянул - Заметов, тот же самый Заметов и в том же виде, с
перстнями, с цепочками, с пробором в черных вьющихся и напомаженных
волосах, в щегольском жилете и в несколько потертом сюртуке и несвежем
белье. Он был весел, по крайней мере очень весело и добродушно улыбался.
Смуглое лицо его немного разгорелось от выпитого шампанского.
- Как! Вы здесь? - начал он с недоумением и таким тоном, как бы век
был знаком, - а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все не в памяти.
Вот странно! А ведь я был у вас...
Раскольников знал, что он подойдет. Он отложил газеты и поворотился к
Заметову. На его губах была усмешка, и какое-то новое раздражительное
нетерпение проглядывало в этой усмешке.
- Это я знаю, что вы были, - отвечал он, - слышал-с. Носок
отыскивали... А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к
