- Знаешь что, провожу я тебя домой! Уж когда ты сам говоришь, что
слаб, то...
- А гости? Кто этот курчавый, вот что сейчас сюда заглянул?
- Этот? А черт его знает! Дядин знакомый, должно быть, а может, и сам
пришел... С ними я оставлю дядю; это драгоценнейший человек; жаль, что ты
не можешь теперь познакомиться. А впрочем, черт с ними со всеми! Им теперь
не до меня да и мне надо освежиться, потому, брат, ты кстати пришел: еще
две минуты, и я бы там подрался, ей-богу! Врут такую дичь... Ты представить
себе не можешь, до какой степени может изовраться наконец человек! Впрочем,
как не представить? Мы-то сами разве не врем? Да и пусть врут: зато потом
врать не будут... Посиди минутку, я приведу Зосимова.
Зосимов с какою-то даже жадностию накинулся на Раскольникова; в нем
заметно было какое-то особенное любопытство; скоро лицо его прояснилось.
- Немедленно спать, - решил он, осмотрев, по возможности, пациента, -
а на ночь принять бы одну штучку. Примете? Я еще давеча заготовил...
порошочек один.
- Хоть два, - отвечал Раскольников.
Порошок был тут же принят.
- Это очень хорошо, что ты сам его поведешь, - заметил Зосимов
Разумихину; - что завтра будет, увидим, а сегодня очень даже недурно:
значительная перемена с давешнего. Век живи, век учись...
- Знаешь, что мне сейчас Зосимов шепнул, как мы выходили, - брякнул
Разумихин, только что они вышли на улицу. - Я, брат, тебе все прямо скажу,
потому что они дураки. Зосимов велел мне болтать с тобою дорогой и тебя
заставить болтать, и потом ему рассказать, потому что у него идея... что
ты... сумасшедший или близок к тому. Вообрази ты это себе! Во-первых, ты
втрое его умнее, во-вторых, если ты не помешанный, так тебе наплевать на
то, что у него такая дичь в голове, а в-третьих, этот кусок мяса, и по
специальности своей - хирург, помешался теперь на душевных болезнях, а
насчет тебя повернул его окончательно сегодняшний разговор твой с
Заметовым.
- Заметов все тебе рассказал?
- Все, и отлично сделал. Я теперь всю подноготную понял, и Заметов
понял... Ну, да одним словом, Родя... дело в том... Я теперь пьян
капельку... Но это ничего... дело в том, что эта мысль... понимаешь?
действительно у них наклевывалась... понимаешь? То есть они никто не смели
ее вслух высказывать, потому дичь нелепейшая, и особенно когда этого
красильщика взяли, все это лопнуло и погасло навеки. Но зачем же они
дураки? Я тогда Заметова немного поколотил, - это между нами, брат;
пожалуйста, и намека не подавай, что знаешь; я заметил, что он щекотлив; у
Лавизы было, - но сегодня, сегодня все стало ясно. Главное, этот Илья
Петрович! Он тогда воспользовался твоим обмороком в конторе, да и самому
потом стыдно стало; я ведь знаю...
Раскольников жадно слушал. Разумихин спьяну пробалтывался.
- Я в обморок оттого тогда упал, что было душно и краской масляною
пахло, - сказал Раскольников.
- Еще объясняет! Да и не одна краска: воспаление весь месяц
приготовлялось; Зосимов-то налицо! А только как этот мальчишка теперь убит,
так ты себе представить не можешь! "Мизинца, говорит, этого человека не
стою!" Твоего, то есть. У него иногда, брат, добрые чувства. Но урок, урок
ему сегодняшний в "Хрустальном дворце", это верх совершенства! Ведь ты его
испугал сначала, до судорог довел! Ты ведь почти заставил его опять
убедиться во всей этой безобразной бессмыслице и потом, вдруг, - язык ему
выставил: "На, дескать, что, взял!" Совершенство! Раздавлен, уничтожен
теперь! Мастер ты, ей-богу, так их и надо. Эх, не было меня там! Ждал он
тебя теперь ужасно. Порфирий тоже желает с тобой познакомиться...
- А... уж и этот... А в сумасшедшие-то меня почему записали?
- То есть не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе
разболтался... Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только
этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все
обстоятельства... и как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью
сплелось... Я, брат, пьян немного, только, черт его знает, у него какая-то
есть своя идея... Я тебе говорю: на душевных болезнях помешался. А только
ты плюнь...
С полминуты оба помолчали.
- Слушай, Разумихин, - заговорил Раскольников, - я тебе хочу сказать
прямо: я сейчас у мертвого был, один чиновник умер... я там все мои деньги
отдал... и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б
я и убил кого-нибудь, тоже бы... одним словом, я там видел еще другое одно
существо... с огненным пером... а впрочем, я завираюсь; я очень слаб,
поддержи меня... сейчас ведь и лестница...
- Что с тобой? Что с тобой? - спрашивал встревоженный Разумихин.
- Голова немного кружится, только не в том дело, а в том, что мне так
грустно, так грустно! точно женщине... право! Смотри, это что? Смотри!
смотри!
- Что такое?
- Разве не видишь? Свет в моей комнате, видишь? В щель...
Они уже стояли перед последнею лестницей, рядом с хозяйкиною дверью, и
действительно заметно было снизу, что в каморке Раскольникова свет.
- Странно! Настасья, может быть, - заметил Разумихин.
- Никогда ее в это время у меня не бывает, да и спит она давно, но...
мне все равно! Прощай!
- Что ты? Да я провожу тебя, вместе войдем!
- Знаю, что вместе войдем, но мне хочется здесь пожать тебе руку и
здесь с тобой проститься. Ну, давай руку, прощай!
- Что с тобой, Родя?
- Ничего; пойдем; ты будешь свидетелем...
Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула мысль, что
Зосимов-то, может быть, прав. "Эх! Расстроил я его моей болтовней!" -
пробормотал он про себя. Вдруг, подходя к двери, они услышали в комнате
голоса.
- Да что тут такое? - вскричал Разумихин.
Раскольников первый взялся за дверь и отворил ее настежь, отворил и
стал на пороге как вкопанный.
Мать и сестра его сидели у него на диване и ждали уже полтора часа.
Почему же он всего менее их ожидал и всего менее о них думал, несмотря на
повторившееся даже сегодня известие, что они выезжают, едут, сейчас
прибудут? Все эти полтора часа они наперебив расспрашивали Настасью,
стоявшую и теперь перед ними и уже успевшую рассказать им всю подноготную.
Они себя не помнили от испуга, когда услышали, что он "сегодня сбежал",
больной и, как видно из рассказа, непременно в бреду! "Боже, что с ним!"
Обе плакали, обе вынесли крестную муку в эти полтора часа ожидания.
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе
бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание
ударило в него как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не
могли. Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись
плакали... Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке.
Тревога, крики ужаса, стоны... Разумихин, стоявший на пороге, влетел в
комнату, схватил больного в свои мощные руки, и тот мигом очутился на
диване.
- Ничего, ничего! - кричал он матери и сестре, - это обморок, это
дрянь! Сейчас только доктор сказал, что ему гораздо лучше, что он
совершенно здоров! Воды! Ну, вот уж он и приходит в себя, ну, вот и
очнулся!..
И схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он
пригнул ее посмотреть на то, что "вот уж он и очнулся". И мать и сестра
смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они
уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во все время болезни, этот
"расторопный молодой человек", как назвала его, в тот же вечер, в интимном
разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Раскольников приподнялся и сел на диване.
Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его
бессвязных и горячих утешений, обращенных к матери и сестре, взял их обеих
за руки и минуты две молча всматривался то в ту, то в другую. Мать
испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания
чувство, но в то же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное.
Пульхерия Александровна заплакала.
Авдотья Романовна была бледна; рука ее дрожала в руке брата.
- Ступайте домой... с ним, - проговорил он прерывистым голосом,
указывая на Разумихина, - до завтра; завтра все... Давно вы приехали?
- Вечером, Родя, - отвечала Пульхерия Александровна, - поезд ужасно
опоздал. Но, Родя, я ни за что не уйду теперь от тебя! Я ночую здесь
подле...
- Не мучьте меня! - проговорил он, раздражительно махнув рукой.
- Я останусь при нем! - вскричал Разумихин, - ни на минуту его не
покину, и к черту там всех моих, пусть на стены лезут! Там у меня дядя
президентом.
- Чем, чем я возблагодарю вас! - начала было Пульхерия Александровна,
снова сжимая руки Разумихина, но Раскольников опять прервал ее:
- Я не могу, не могу, - раздражительно повторял он, - не мучьте!
Довольно, уйдите... Не могу!..
- Пойдемте, маменька, хоть из комнаты выйдем на минуту, - шепнула
испуганная Дуня, - мы его убиваем, это видно.
- Да неужели ж я и не погляжу на него, после трех-то лет! - заплакала
Пульхерия Александровна.
- Постойте! - остановил он их снова, - вы все перебиваете, а у меня
мысли мешаются... Видели Лужина?
- Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы слышали, Родя, что
Петр Петрович был так добр, навестил тебя сегодня, - с некоторою робостию
прибавила Пульхерия Александровна.
- Да... был так добр... Дуня, я давеча Лужину сказал, что его с
лестницы спущу, и прогнал его к черту...
- Родя, что ты! Ты, верно... ты не хочешь сказать, - начала было в
испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.
Авдотья Романовна пристально вглядывалась в брата и ждала дальше. Обе
уже были предуведомлены о ссоре Настасьей, насколько та могла понять и
передать, и исстрадались в недоумении и ожидании.
- Дуня, - с усилием продолжал Раскольников, - я этого брака не желаю,
а потому ты и должна, завтра же, при первом слове, Лужину отказать, чтоб и
духу его не пахло.
- Боже мой! - вскричала Пульхерия Александровна.
- Брат, подумай, что ты говоришь! - вспыльчиво начала было Авдотья
Романовна, но тотчас же удержалась. - Ты, может быть, теперь не в
состоянии, ты устал, - кротко сказала она.
- В бреду? Нет... Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не
принимаю. И потому, к завтраму, напиши письмо... с отказом... Утром дай мне
прочесть, и конец!
- Я этого не могу сделать! - вскричала обиженная девушка. - По какому
праву...
- Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра... Разве ты не
видишь... - перепугалась мать, бросаясь к Дуне. - Ах, уйдемте уж лучше!
- Бредит! - закричал хмельной Разумихин, - а то как бы он смел! Завтра
вся эта дурь выскочит... А сегодня он действительно его выгнал. Это так и
было. Ну, а тот рассердился... Ораторствовал здесь, знания свои выставлял,
да и ушел, хвост поджав...
- Так это правда? - вскричала Пульхерия Александровна.
- До завтра, брат, - с состраданием сказала Дуня, - пойдемте,
маменька... Прощай, Родя!
- Слышишь, сестра, - повторил он вслед, собрав последние усилия, - я
не в бреду; этот брак - подлость. Пусть я подлец, а ты не должна... один
кто-нибудь... а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду.
Или я, или Лужин! Ступайте...
- Да ты с ума сошел! Деспот! - заревел Разумихин, но Раскольников уже
не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать. Он лег на диван и
отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно
поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже
вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
- Я ни за что не могу уйти! - шептала она Разумихину, чуть не в
отчаянии, - я останусь здесь, где-нибудь... проводите Дуню.
