Авдотья Романовна с улыбкой. - Кажется, и то верно, что возле него должна
находиться женщина, - прибавила она в раздумье.
- Я этого не говорил, а впрочем, может быть, вы и в этом правы,
только...
- Что?
- Ведь он никого не любит; может, и никогда не полюбит, - отрезал
Разумихин.
- То есть не способен полюбить?
- А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на вашего
брата, даже во всем! - брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но
тотчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же про брата, покраснел
как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на
него глядя.
- Насчет Роди вы оба можете ошибаться, - подхватила несколько
пикированная Пульхерия Александровна. - Я не про теперешнее говорю,
Дунечка. То, что пишет Петр Петрович в этом письме... и что мы предполагали
с тобой, - может быть, неправда, но вы вообразить не можете, Дмитрий
Прокофьич, как он фантастичен и, как бы это сказать, капризен. Его
характеру я никогда не могла довериться, даже когда ему было только
пятнадцать лет. Я уверена, что он и теперь вдруг что-нибудь может сделать с
собой такое, чего ни один человек никогда и не подумает сделать... Да
недалеко ходить: известно ли вам, как он, полтора года назад, меня изумил,
потряс и чуть совсем не уморил, когда вздумал было жениться на этой, как
ее, - на дочери этой Зарницыной, хозяйки его?
- Знаете вы что-нибудь подробно об этой истории? - спросила Авдотья
Романовна.
- Вы думаете, - с жаром продолжала Пульхерия Александровна, - его бы
остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может
быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все
препятствия. А неужели он, неужели ж он нас не любит?
- Он ничего и никогда сам об этой истории со мною не говорил, -
осторожно отвечал Разумихин, - но я кой-что слышал от самой госпожи
Зарницыной, которая тоже, в своем роде, не из рассказчиц, и что слышал, то,
пожалуй, несколько даже и странно...
- А что, что вы слышали? - спросили разом обе женщины.
- Впрочем, ничего такого слишком уж особенного. Узнал я только, что
брак этот, совсем уж слаженный и не состоявшийся лишь за смертию невесты,
был самой госпоже Зарницыной очень не по душе... Кроме того, говорят,
невеста была собой даже не хороша, то есть говорят, даже дурна... и такая
хворая, и... и странная... а впрочем, кажется, с некоторыми достоинствами.
Непременно должны были быть какие-нибудь достоинства; иначе понять ничего
нельзя... Приданого тоже никакого, да он на приданое и не стал бы
рассчитывать... Вообще в таком деле трудно судить.
- Я уверена, что она достойная была девушка, - коротко заметила
Авдотья Романовна.
- Бог меня простит, а я-таки порадовалась тогда ее смерти, хоть и не
знаю, кто из них один другого погубил бы: он ли ее, или она его? -
заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками и с
беспрерывными взглядываниями на Дуню, что было той, очевидно, неприятно,
принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей и Лужиным. Это
происшествие, как видно, беспокоило ее более всего, до страха и трепета.
Разумихин пересказал все снова, в подробности, но на этот раз прибавил и
свое заключение: он прямо обвинил Раскольникова в преднамеренном
оскорблении Петра Петровича, на этот раз весьма мало извиняя его болезнию.
- Он еще до болезни это придумал, - прибавил он.
- Я тоже так думаю, - сказала Пульхерия Александровна с убитым видом.
Но ее очень поразило, что о Петре Петровиче Разумихин выразился на этот раз
так осторожно и даже как будто и с уважением. Поразило это и Авдотью
Романовну.
- Так вы вот какого мнения о Петре Петровиче? - не утерпела не
спросить Пульхерия Александровна.
- О будущем муже вашей дочери я и не могу быть другого мнения, -
твердо и с жаром отвечал Разумихин, - и не из одной пошлой вежливости это
говорю, а потому... потому... ну хоть по тому одному, что Авдотья Романовна
сама, добровольно, удостоила выбрать этого человека. Если же я так поносил
его вчера, то это потому, что вчера я был грязно пьян и еще... безумен; да,
безумен, без головы, сошел с ума, совершенно... и сегодня стыжусь того!.. -
Он покраснел и замолчал. Авдотья Романовна вспыхнула, но не прервала
молчания. Она не промолвила ни одного слова с той самой минуты, как
заговорили о Лужине.
А между тем Пульхерия Александровна, без ее поддержки, видимо
находилась в нерешимости. Наконец, запинаясь и беспрерывно посматривая на
дочь, объявила, что ее чрезвычайно заботит теперь одно обстоятельство.
- Видите, Дмитрий Прокофьич... - начала она. - Я буду совершенно
откровенна с Дмитрием Прокофьичем, Дунечка?
- Уж конечно, маменька, - внушительно заметила Авдотья Романовна.
- Вот в чем дело, - заторопилась та, как будто с нее гору сняли
позволением сообщить свое горе. - Сегодня, очень рано, мы получили от Петра
Петровича записку в ответ на наше вчерашнее извещение о приезде. Видите,
вчера он должен был встретить нас, как и обещал, в самом вокзале. Вместо
того в вокзал был прислан навстречу нам какой-то лакей с адресом этих
нумеров и чтобы нам показать дорогу, а Петр Петрович приказывал передать,
что он прибудет к нам сюда сам сегодня поутру. Вместо того пришла сегодня
поутру от него вот эта записка... Лучше всего, прочтите ее сами; тут есть
пункт, который очень меня беспокоит... вы сейчас увидите сами, какой это
пункт, и... скажите мне ваше откровенное мнение, Дмитрий Прокофьич! Вы
лучше всех знаете характер Роди и лучше всех можете посоветовать.
Предупреждаю вас, что Дунечка уже все разрешила, с первого шагу, но я, я
еще не знаю, как поступить, и... и все ждала вас.
Разумихин развернул записку, помеченную вчерашним числом, и прочел
следующее:
"Милостивая государыня Пульхерия Александровна, имею честь вас
уведомить, что по происшедшим внезапным задержкам встретить вас у
дебаркадера не мог, послав с тою целью человека, весьма расторопного.
Равномерно лишу себя чести свидания с вами и завтра поутру, по
неотлагательным сенатским делам и чтобы не помешать родственному свиданию
вашему с вашим сыном и Авдотьи Романовны с ее братом. Буду же иметь честь
посетить вас и откланяться вам в вашей квартире не иначе как завтрашний
день, ровно в восемь часов пополудни, причем осмеливаюсь присовокупить
убедительную и, прибавлю к тому, настоятельную просьбу мою, чтобы при общем
свидании нашем Родион Романович уже не присутствовал, так как он
беспримерно и неучтиво обидел меня при вчерашнем посещении его в болезни и,
кроме того, имея лично к вам необходимое и обстоятельное объяснение по
известному пункту, насчет коего желаю узнать ваше собственное истолкование.
Имею честь при сем заранее предуведомить, что если, вопреки просьбе,
встречу Родиона Романовича, то принужден буду немедленно удалиться, и тогда
пеняйте уже на себя. Пишу же в том предположении, что Родион Романович,
казавшийся при посещении моем столь больным, через два часа вдруг
выздоровел, а стало быть, выходя со двора, может и к вам прибыть. Утвержден
же в том собственными моими глазами, в квартире одного, разбитого лошадьми,
пьяницы, от сего умершего, дочери которого, девице отъявленного поведения,
выдал вчера до двадцати пяти рублей, под предлогом похорон, что весьма меня
удивило, зная, при каких хлопотах собирали вы сию сумму. При чем,
свидетельствуя мое особое почтение уважаемой Авдотье Романовне, прошу
принять чувства почтительной преданности
вашего покорного слуги
П. Лужина".
- Что мне теперь делать, Дмитрий Прокофьич? - заговорила Пульхерия
Александровна, чуть не плача. - Ну как я предложу Роде не приходить? Он так
настойчиво требовал вчера отказа Петру Петровичу, а тут и его самого велят
не принимать! Да он нарочно придет, как узнает, и... что тогда будет?
- Поступите так, как решила Авдотья Романовна, - спокойно и тотчас же
отвечал Разумихин.
- Ах, боже мой! Она говорит... она бог знает что говорит и не
объясняет мне цели! Она говорит, что лучше будет, то есть не то что лучше,
а для чего-то непременно будто бы надо, чтоб и Родя тоже нарочно пришел
сегодня в восемь часов и чтоб они непременно встретились... А я так и
письма-то не хотела ему показывать, и как-нибудь хитростью сделать,
посредством вас, чтоб он не приходил... потому он такой раздражительный...
Да и ничего я не понимаю, какой там пьяница умер, и какая там дочь, и каким
образом мог он отдать этой дочери все последние деньги... которые...
- Которые так дорого вам достались маменька, - прибавила Авдотья
Романовна.
- Он был не в себе вчера, - задумчиво проговорил Разумихин. - Если бы
вы знали, что он там наговорил вчера в трактире, хоть и умно... гм! О
каком-то покойнике и о какой-то девице он действительно мне что-то говорил
вчера, когда мы шли домой, но я не понял ни слова... А впрочем, и я сам
вчера...
- Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами и там, уверяю вас, сразу
увидим, что делать. Да к тому же пора, - господи! Одиннадцатый час! -
вскрикнула она, взглянув на свои великолепные золотые часы с эмалью,
висевшие у ней на шее на тоненькой венецианской цепочке и ужасно не
гармонировавшие с остальным нарядом. "Женихов подарок", - подумал
Разумихин.
- Ах, пора!.. Пора, Дунечка, пора! - тревожно засуетилась Пульхерия
Александровна, - еще подумает, что мы со вчерашнего сердимся, что так долго
нейдем. Ах, боже мой!
Говоря это, она суетливо набрасывала на себя мантилью и надевала
шляпку; Дунечка тоже оделась. Перчатки на ней были не только заношенные, но
даже изодранные, что заметил Разумихин, а между тем эта явная бедность
костюма даже придавала обеим дамам вид какого-то особенного достоинства,
что всегда бывает с теми, кто умеет носить бедное платье. Разумихин с
благоговением смотрел на Дунечку и гордился, что поведет ее. "Та королева,
- думал он про себя, - которая чинила свои чулки в тюрьме, уж конечно, в ту
минуту смотрела настоящею королевой и даже более, чем во время самых пышных
торжеств и выходов".
- Боже мой! - воскликнула Пульхерия Александровна, - думала ли я, что
буду бояться свидания с сыном, с моим милым, милым Родей, как теперь
боюсь!.. Я боюсь, Дмитрий Прокофьич! - прибавила она, робко взглянув на
него.
- Не бойтесь, маменька, - сказала Дуня, целуя ее, - лучше верьте в
него. Я верю.
- Ах, боже мой! Я верю тоже, а всю ночь не спала! - вскричала бедная
женщина.
Они вышли на улицу.
- Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг
приснилась покойница Марфа Петровна... и вся в белом... подошла ко мне,
взяла за руку, а сама головой качает на меня, и так строго, строго, как
будто осуждает... К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще
не знаете: Марфа Петровна умерла!
- Нет, не знаю; какая Марфа Петровна?
- Скоропостижно! И представьте себе...
- После, маменька, - вмешалась Дуня, - ведь они еще не знают, кто
такая Марфа Петровна.
- Ах, не знаете? А я думала, вам все уж известно. Вы мне простите,
Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я
вас считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была, что вам
уже все известно. Я вас как за родного считаю... Не осердитесь, что так
говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?
- Да, ушиб, - пробормотал осчастливленный Разумихин.
- Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня
поправляет... Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он,
однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы
говорите, он не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и
надоем моими... слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как
