- Нет, не так, - твердо ответила Дуня.
- Ба! да и ты... с намерениями!.. - пробормотал он, посмотрев на нее
чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. - Я бы должен был это
сообразить... Что ж, и похвально; тебе же лучше... и дойдешь до такой
черты, что не перешагнешь ее - несчастна будешь, а перешагнешь - может, еще
несчастнее будешь... А впрочем, все это вздор! - прибавил он
раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. - Я хотел только
сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, - заключил он резко и
отрывисто.
- Полно, Родя, я уверена, все, что ты делаешь, все прекрасно! -
сказала обрадованная мать.
- Не будьте уверены, - ответил он, скривив рот в улыбку. Последовало
молчание. Что-то было напряженное во всем этом разговоре, и в молчании, и в
примирении, и в прощении, и все это чувствовали.
"А ведь точно они боятся меня", - думал сам про себя Раскольников,
исподлобья глядя на мать и сестру. Пульхерия Александровна, действительно,
чем больше молчала, тем больше и робела.
"Заочно, кажется, так ведь любил их", - промелькнуло в его голове.
- Знаешь, Родя, Марфа Петровна умерла! - вдруг выскочила Пульхерия
Александровна.
- Какая это Марфа Петровна?
- Ах, боже мой, да Марфа Петровна, Свидригайлова! Я еще так много об
ней писала тебе.
- А-а-а, да, помню... Так умерла? Ах, в самом деле? - вдруг
встрепенулся он, точно проснувшись. - Неужели умерла? Отчего же?
- Представь себе, скоропостижно! - заторопилась Пульхерия
Александровна, ободренная его любопытством, - и как раз в то самое время,
как я тебе письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот
ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее ужасно
избил!
- Разве они так жили? - спросил он, обращаясь к сестре.
- Нет, напротив даже. С ней он всегда был очень терпелив, даже вежлив.
Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру, целые семь
лет... Как-то вдруг потерял терпение.
- Стало быть, он вовсе не так ужасен, коли семь лет крепился? Ты,
Дунечка, кажется, его оправдываешь?
- Нет, нет, это ужасный человек! Ужаснее я ничего и представить не
могу, - чуть не с содроганием ответила Дуня, нахмурила брови и задумалась.
- Случилось это у них утром, - продолжала, торопясь, Пульхерия
Александровна. - После того она тотчас же приказала заложить лошадей, чтоб
сейчас же после обеда и ехать в город, потому что она всегда в таких
случаях в город ездила; кушала за обедом говорят, с большим аппетитом...
- Избитая-то?
- ... У ней, впрочем, и всегда была эта... привычка, и как только
пообедала, чтобы не запоздать ехать, тотчас же отправилась в купальню...
Видишь, она как-то там лечилась купаньем; у них там ключ холодный есть, и
она купалась в нем регулярно каждый день, и как только вошла в воду, вдруг
с ней удар!
- Еще бы! - сказал Зосимов.
- И больно он ее избил?
- Ведь это все равно, - отозвалась Дуня.
- Гм! А впрочем, охота вам, маменька, о таком вздоре рассказывать, -
раздражительно и как бы нечаянно проговорил вдруг Раскольников.
- Ах, друг мой, да я не знала, о чем уж и заговорить, - вырвалось у
Пульхерии Александровны.
- Да что вы, боитесь, что ль, меня все? - сказал он с искривившеюся
улыбкою.
- Это действительно правда, - сказала Дуня, прямо и строго смотря на
брата. - Маменька, входя на лестницу, даже крестилась от страху.
Лицо его перекосилось как бы от судороги.
- Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя... Зачем ты, Дуня! -
заговорила в смущении Пульхерия Александровна, - это я, вправду, ехала
сюда, всю, дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем
сообщим друг другу... и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что
я! Я и теперь счастлива... Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива,
что тебя вижу, Родя...
- Полноте, маменька, - с смущением пробормотал он, не глядя на нее и
сжал ее руку, - успеем наговориться!
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное
ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало
совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только
никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем
больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой
мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем
забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.
- Что ты? - крикнул Разумихин, хватая его за руку.
Он сел опять и стал молча осматриваться; все глядели на него с
недоумением.
- Да что вы все такие скучные! - вскрикнул он вдруг, совсем
неожиданно, - скажите что-нибудь! Что в самом деле так сидеть-то! Ну,
говорите же! Станем разговаривать... Собрались и молчим... Ну, что-нибудь!
- Слава богу! А я думала, с ним что-нибудь вчерашнее начинается, -
сказала, перекрестившись, Пульхерия Александровна.
- Чего ты, Родя? - недоверчиво спросила Авдотья Романовна.
- Так, ничего, одну штуку вспомнил, - отвечал он и вдруг засмеялся.
- Ну, коль штуку, так и хорошо! А то и я сам было подумал... -
пробормотал Зосимов, подымаясь с дивана. - Мне, однако ж, пора; я еще
зайду, может быть... если застану...
Он откланялся и вышел.
- Какой прекрасный человек! - заметила Пульхерия Александровна.
- Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный... - заговорил
вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то
необыкновенным до сих пор оживлением, - уж не помню, где я его прежде до
болезни встречал... Кажется, где-то встречал... Вот и этот тоже хороший
человек! - кивнул он на Разумихина, - нравится он тебе, Дуня? - спросил он
ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
- Очень, - ответила Дуня.
- Фу, какой ты... свинтус! - произнес страшно сконфузившийся и
покрасневший Разумихин и встал со стула. Пульхерия Александровна слегка
улыбнулась, а Раскольников громко расхохотался.
- Да куда ты?
- Я тоже... мне надо.
- Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и тебе надо. Не
ходи... А который час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы, Дуня!
Да что вы опять замолчали? Все только я да я говорю!..
- Это подарок Марфы Петровны, - ответила Дуня.
- И предорогие, - прибавила Пульхерия Александровна.
- А-а-а! какие большие, почти не дамские.
- Я такие люблю, - сказала Дуня.
"Стало быть, не женихов подарок", - подумал Разумихин и неизвестно
чему обрадовался.
- А я думал, это Лужина подарок, - заметил Раскольников.
- Нет, он еще ничего не дарил Дунечке.
- А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то был и жениться хотел, -
вдруг сказал он, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с
которым он об этом заговорил.
- Ах, друг мой, да! - Пульхерия Александровна переглянулась с Дунечкой
и Разумихиным.
- Гм! Да! А что мне вам рассказать? Даже мало помню. Она больная такая
девочка была, - продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись,
- совсем хворая; нищим любила подавать, и о монастыре все мечтала, и раз
залилась слезами, когда мне об этом стала говорить; да, да... помню...
очень помню. Дурнушка такая... собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда
привязался, кажется за то, что всегда больная... Будь она еще хромая аль
горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил... (Он задумчиво улыбнулся.)
Так... какой-то бред весенний был...
- Нет, тут не один бред весенний, - с одушевлением сказала Дунечка.
Он внимательно и с напряжением посмотрел на сестру, но не расслышал
или даже не понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к
матери, поцеловал ее, воротился на место и сел.
- Ты и теперь ее любишь! - проговорила растроганная Пульхерия
Александровна.
- Ее-то? Теперь? Ах да... вы про нее! Нет. Это все теперь точно на том
свете... и так давно. Да и все-то кругом точно не здесь делается...
Он со вниманием посмотрел на них.
- Вот и вас... точно из-за тысячи верст на вас смотрю... Да и черт
знает зачем мы об этом говорим! И к чему расспрашивать? - прибавил он с
досадой и замолчал, кусая себе ногти и вновь задумываясь.
- Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, - сказала вдруг
Пульхерия Александровна, прерывая тягостное молчание, - я уверена, что ты
наполовину от квартиры стал такой меланхолик.
- Квартира?.. - отвечал он рассеяно. - Да, квартира много
способствовала... я об этом тоже думал... А если б вы знали, однако, какую
вы странную мысль сейчас сказали, маменька, - прибавил он вдруг, странно
усмехнувшись.
Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки,
этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть об чем-нибудь
говорить, - стали бы, наконец, ему решительно невыносимы. Было, однако ж,
одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно
решить сегодня, - так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он
обрадовался делу, как выходу.
- Вот что, Дуня, - начал он серьезно и сухо, - я, конечно, прошу у
тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от
главного моего я не отступлюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не
должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю
тебя сестрой считать.
- Родя, Родя! Да ведь это все то же самое, что и вчера, - горестно
воскликнула Пульхерия Александровна, - и почему ты все подлецом себя
называешь, не могу я этого выносить! И вчера то же самое...
- Брат, - твердо и тоже сухо отвечала Дуня, - во всем этом есть ошибка
с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том, что ты,
кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в
жертву. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой
тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но
в моей решимости это не самое главное побуждение...
"Лжет! - думал он про себя, кусая ногти со злости. - Гордячка!
Сознаться не хочет, что хочется благодетельствовать! О, низкие характеры!
Они и любят, точно ненавидят... О, как я... ненавижу их всех!"
- Одним словом, я выхожу за Петра Петровича, - продолжала Дунечка, -
потому что из двух зол выбираю меньшее. Я намерена честно исполнить все,
чего он от меня ожидает, а стало быть, его не обманываю... Зачем ты так
сейчас улыбнулся?
Она тоже вспыхнула, и в глазах ее мелькнул гнев.
- Все исполнишь? - спросил он, ядовито усмехаясь.
- До известного предела. И манера, и форма сватовства Петра Петровича
показали мне тотчас же, чего ему надобно. Он, конечно, себя ценит, может
быть, слишком высоко, но я надеюсь, что он и меня ценит... Чего ты опять
смеешься?
- А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь, по
одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо
мной... Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и говорил с ним. Стало
быть, продаешь себя за деньги, и, стало быть, во всяком случае поступаешь
низко, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!
- Неправда, не лгу!.. - вскричала Дунечка, теряя все хладнокровие, - я
не выйду за него, не быв убеждена, что он ценит меня и дорожит мной; не
выйду за него, не быв твердо убеждена, что сама могу уважать его. К
счастию, я могу в этом убедиться наверное, и даже сегодня же. А такой брак
не есть подлость, как ты говоришь! А если бы ты был и прав, если б я
действительно решилась на подлость, - разве не безжалостно с твоей стороны
так со мной говорить? Зачем ты требуешь от меня геройства, которого и в
тебе-то, может быть, нет? Это деспотизм, это насилие! Если я погублю кого,
так только себя одну... Я еще никого не зарезала!.. Что ты так смотришь на
