- И вс° дело испортите! - тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, -
выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, - продолжал он
полушепотом, уж на лестнице, - что давеча нас, меня и доктора, чуть не
прибил! Понимаете вы это? Самого доктора! И тот уступил, чтобы не
раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И
теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает
над собой...
- Ах, что вы говорите!
- Да и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной!
Подумайте, где вы стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве
лучше вам квартиру... А впрочем, знаете, я немного пьян и потому...
обругал; не обращайте...
- Но я пойду к здешней хозяйке, - настаивала Пульхерия Александровна,
- я умолю ее, чтоб она дала мне и Дуне угол на эту ночь. Я не могу оставить
его так, не могу!
Говоря это, они стояли на лестнице, на площадке, перед самою
хозяйкиною дверью. Настасья светила им с нижней ступеньки. Разумихин был в
необыкновенном возбуждении. Еще полчаса тому, провожая домой Раскольникова,
он был хоть и излишне болтлив, что и сознавал, но совершенно бодр и почти
свеж, несмотря на ужасное количество выпитого в этот вечер вина. Теперь же
состояние его походило на какой-то даже восторг, и в то же время как будто
все выпитое вино вновь, разом и с удвоенною силой, бросилось ему в голову.
Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и
представляя им резоны с изумительною откровенностью, и, вероятно для
большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в
тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью
Романовну, нисколько этим не стесняясь. От боли они иногда вырывали свои
руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не замечал, в чем
дело, но еще крепче притягивал их к себе. Если б они велели ему сейчас, для
своей услуги, броситься с лестницы вниз головой, то он тотчас же бы это
исполнил, не рассуждая и не сомневаясь. Пульхерия Александровна, вся
встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек
очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же
время он был для нее провидение, то и не хотела замечать всех этих
эксцентрических подробностей. Но, несмотря на ту же тревогу, Авдотья
Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже
с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и
только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом
странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить за
собою свою мать. Она понимала тоже, что, пожалуй, им и убежать-то от него
теперь уж нельзя. Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась:
Разумихин имел свойство мигом весь высказываться, в каком бы он ни был
настроении, так что все очень скоро узнавали, с кем имеют дело.
- Невозможно к хозяйке, и вздор ужаснейший! - вскричал он, убеждая
Пульхерию Александровну. - Хоть вы и мать, а если останетесь, то доведете
его до бешенства, и тогда черт знает что будет! Слушайте, вот что я сделаю:
теперь у него Настасья посидит, а я вас обеих отведу к вам, потому что вам
одним нельзя по улицам; у нас в Петербурге на этот счет... Ну, наплевать!..
Потом от вас тотчас же бегу сюда и через четверть часа, мое честнейшее
слово, принесу вам донесение: каков он? спит или нет? и все прочее. Потом,
слушайте! Потом от вас мигом к себе, - там у меня гости, все пьяные, - беру
Зосимова - это доктор, который его лечит, он теперь у меня сидит, не пьян;
этот не пьян, этот никогда не пьян! Тащу его к Родьке и потом тотчас к вам,
значит, в час вы получите о нем два известия, - и от доктора, понимаете, от
самого доктора; это уж не то что от меня! Коль худо, клянусь, я вас сам
сюда приведу, а хорошо, так и ложитесь спать. А я всю ночь здесь ночую, в
сенях, он и не услышит, а Зосимову велю ночевать у хозяйки, чтобы был под
рукой. Ну что для него теперь лучше, вы или доктор? Ведь доктор полезнее,
полезнее. Ну, так и идите домой! А к хозяйке невозможно; мне возможно, а
вам невозможно: не пустит, потому... потому что она дура. Она меня
приревнует к Авдотье Романовне, хотите знать, да и к вам тоже... А уж к
Авдотье Романовне непременно. Это совершенно, совершенно неожиданный
характер! Впрочем, я тоже дурак... Наплевать! Пойдемте! Верите вы мне? Ну,
верите вы мне или нет?
- Пойдемте, маменька, - сказала Авдотья Романовна, - он верно так
сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, что доктор
согласиться здесь ночевать, так чего же лучше?
- Вот вы... вы... меня понимаете, потому что вы - ангел! - в восторге
вскричал Разумихин. - Идем! Настасья! Мигом наверх и сиди там при нем, с
огнем; я через четверть часа приду...
Пульхерия Александровна хоть и не убедилась совершенно, но и не
сопротивлялась более. Разумихин принял их обеих под руки и потащил с
лестницы. Впрочем, он ее беспокоил: "хоть и расторопный, и добрый, да в
состоянии ли исполнить, что обещает? В таком ведь он виде!.."
- А, понимаю, вы думаете, что я в таком виде! - перебил ее мысли
Разумихин, угадав их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так
что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он не замечал. -
Вздор! то есть... я пьян, как олух, но не в том дело; я пьян не от вина. А
это, как я вас увидал, мне в голову и ударило... Да наплевать на меня! Не
обращайте внимания: я вру; я вас недостоин... Я вас в высшей степени
недостоин!.. А как отведу вас, мигом, здесь же в канаве, вылью себе на
голову два ушата воды, и готов... Если бы вы только знали, как я вас обеих
люблю!.. Не смейтесь и не сердитесь!.. На всех сердитесь, а на меня не
сердитесь! Я его друг, а стало быть, и ваш друг. Я так хочу... Я это
предчувствовал... прошлого года, одно мгновение такое было... Впрочем,
вовсе не предчувствовал, потому что вы как с неба упали. А я, пожалуй, и
всю ночь не буду спать... Этот Зосимов давеча боялся, чтоб он не сошел с
ума... Вот отчего его раздражать не надо...
- Что вы говорите! - вскричала мать.
- Неужели сам доктор так говорил? - спросила Авдотья Романовна,
испугавшись.
- Говорил, но это не то, совсем не то. Он и лекарство такое дал,
порошок, я видел, а вы тут приехали... Эх!.. Вам бы завтра лучше приехать!
Это хорошо, что мы ушли. А через час вам обо всем сам Зосимов отрапортует.
Вот тот так не пьян! И я буду не пьян... А отчего я так нахлестался? А
оттого, что в спор ввели, проклятые! Заклятье ведь дал не спорить!.. Такую
чушь городят! Чуть не подрался! Я там дядю оставил, председателем... Ну,
верите ли: полной безличности требуют и в этом самый смак находят! Как бы
только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у
них самым высочайшим прогрессом и считается. И хоть бы врали-то они
по-своему, а то...
- Послушайте, - робко перебила Пульхерия Александровна, но это только
поддало жару.
- Да вы что думаете? - кричал Разумихин, еще более возвышая голос, -
вы думаете, я за то, что они врут? Вздор! Я люблю, когда врут! Вранье есть
единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь - до
правды дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не
добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто
четырнадцать, а это почетно в своем роде; ну, а мы и соврать-то своим умом
не умеем! Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать
по-своему - ведь это почти лучше, чем правда по одному по-чужому; в первом
случае ты человек, а во втором ты только что птица! Правда не уйдет, а
жизнь-то заколотить можно; примеры были. Ну, что мы теперь? Все-то мы, все
без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов,
желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего
еще в первом предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим
умом пробавляться - въелись! Так ли? Так ли я говорю? - кричал Разумихин,
потрясая и сжимая руки обеих дам, - так ли?
- О боже мой, я не знаю, - проговорила бедная Пульхерия Александровна.
- Так, так... хоть я и не во всем с вами согласна, - серьезно
прибавила Авдотья Романовна и тут же вскрикнула, до того больно на этот раз
стиснул он ей руку.
- Так? Вы говорите, так? Ну так после этого вы... вы... - закричал он
в восторге, - вы источник доброты, чистоты, разума и... совершенства! Дайте
вашу руку, дайте... вы тоже дайте вашу, я хочу поцеловать ваши руки здесь,
сейчас, на коленах!
И он стал на колени середи тротуара, к счастью, на этот раз
пустынного.
- Перестаньте, прошу вас, что вы делаете? - вскричала встревоженная до
крайности Пульхерия Александровна.
- Встаньте, встаньте! - смеялась и тревожилась тоже Дуня.
- Ни за что, прежде чем не дадите рук! Вот так, и довольно, и встал, и
пойдемте! Я несчастный олух, я вас недостоин, и пьян, и стыжусь... Любить я
вас недостоин, но преклоняться пред вами - это обязанность каждого, если
только он не совершенный скот! Я и преклонился... Вот и ваши нумера, и уж
тем одним прав Родион, что давеча вашего Петра Петровича выгнал! Как он
смел вас в такие нумера поместить? Это скандал! Знаете ли, кого сюда
пускают? А ведь вы невеста! Вы невеста, да? Ну так я вам скажу, что ваш
жених подлец после этого!
- Послушайте, господин Разумихин, вы забылись... - начала было
Пульхерия Александровна.
- Да, да, вы правы, я забылся, стыжусь! - спохватился Разумихин, -
но... но... вы не можете на меня сердиться за то, что я так говорю! Потому
я искренно говорю, а не оттого, что... гм! это было бы подло; одним словом,
не оттого, что я в вас... гм!.. ну, так и быть не надо, не скажу отчего, не
смею!.. А мы все давеча поняли, как он вошел, что этот человек не нашего
общества. Не потому, что он вошел завитой у парикмахера, не потому, что он
свой ум спешил выставлять, а потому что он соглядатай и спекулянт; потому
что он жид и фигляр, и это видно. Вы думаете, он умен? Нет, он дурак,
дурак! Ну, пара ли он вам? О боже мой! Видите, барыни, - остановился он
вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, - хоть они у меня там все
пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да
довремся же наконец и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а
Петр Петрович... не на благородной дороге стоит. Я хотя их сейчас и ругал
ругательски, но я ведь их всех уважаю; даже Заметова хоть не уважаю, так
люблю, потому - щенок! Даже этого скота Зосимова, потому - честен и дело
знает... Но довольно, все сказано и прощено. Прощено? Так ли? Ну, пойдемте.
Знаю я этот коридор, бывал; вот тут, в третьем нумере, был скандал... Ну,
где вы здесь? Который нумер? Восьмой? Ну, так на ночь запритесь, никого не
пускайте. Через четверть часа ворочусь с известием, а потом еще через
полчаса с Зосимовым, увидите! Прощайте, бегу!
- Боже мой, Дунечка, что это будет? - сказала Пульхерия Александровна,
тревожно и пугливо обращаясь к дочери.
- Успокойтесь, маменька, - отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и
мантильку, - нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то
попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал для
брата...
- Ах, Дунечка, бог его знает, придет ли! И как я могла решиться
оставить Родю!.. И совсем, совсем не так воображала его найти! Как он был
суров, точно он нам не рад...
Слезы показались на глазах ее.
- Нет, это не так, маменька. Вы не вгляделись, вы все плакали. Он
очень расстроен от большой болезни - вот всему и причина.
- Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с
тобою, Дуня! - сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы
прочитать всю ее мысль, и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и
защищает Родю, а стало быть, простила его. - Я уверена, что он завтра
