блондинка, с замечательными голубыми глазами. Она пристально смотрела на
постель, на священника; она тоже задыхалась от скорой ходьбы. Наконец
шушуканье, некоторые слова в толпе, вероятно, до нее долетели. Она
потупилась, переступила шаг через порог и стала в комнате, но опять-таки в
самых дверях.
Исповедь и причащение кончились. Катерина Ивановна снова подошла к
постели мужа. Священник отступил и, уходя, обратился было сказать два слова
в напутствие и утешение Катерине Ивановне.
- А куда я этих-то дену? - резко и раздражительно перебила она,
указывая на малюток.
- Бог милостив; надейтесь на помощь всевышнего, - начал было
священник.
- Э-эх! Милостив, да не до нас!
- Это грех, грех, сударыня, - заметил священник, качая головой.
- А это не грех? - крикнула Катерина Ивановна, показывая на
умирающего.
- Быть может, те, которые были невольною причиной, согласятся
вознаградить вас, хоть бы в потере доходов...
- Не понимаете вы меня! - раздражительно крикнула Катерина Ивановна,
махнув рукой. - Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под
лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука была. Ведь
он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да мою
жизнь в кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!
- Простить бы надо в предсмертный час, а это грех, сударыня, таковые
чувства большой грех!
Катерина Ивановна суетилась около больного, она подавала ему пить,
обтирала пот и кровь с головы, оправляла подушки и разговаривала с
священником, изредка успевая оборотиться к нему между делом. Теперь же она
вдруг набросилась на него почти в исступлении.
- Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня
пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да
в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде
полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном,
да тут же, как рассветет, и штопать бы села, - вот моя и ночь!.. Так чего
уж тут про прощение говорить! И то простила!
Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Оно отхаркнулась в платок
и сунула его напоказ священнику, с болью придерживая другою рукой грудь.
Платок был весь в крови...
Священник поник головой и не сказал ничего.
Мармеладов был в последней агонии; он не отводил своих глаз от лица
Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то ей
сказать; он было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая
слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения,
тотчас же повелительно крикнула на него:
- Молчи-и-и! Не надо!.. Знаю, что хочешь сказать!.. - И больной умолк;
но в ту же минуту блуждающий взгляд его упал на дверь, и он увидал Соню...
До сих пор он не замечал ее: она стояла в углу и в тени.
- Кто это? Кто это? - проговорил он вдруг хриплым задыхающимся
голосом, весь в тревоге, с ужасом указывая глазами на дверь, где стояла
дочь и усиливаясь приподняться.
- Лежи! Лежи-и-и! - крикнула было Катерина Ивановна.
Он дико и неподвижно смотрел некоторое время на дочь, как бы не
узнавая ее. Да и ни разу еще он не видал ее в таком костюме. Вдруг он узнал
ее, приниженную, убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую
своей очереди проститься с умирающим отцом. Бесконечное страдание
изобразилось в лице его.
- Соня! Дочь! Прости! - крикнул он и хотел было протянуть к ней руку,
но, потеряв опору, сорвался и грохнулся с дивана, прямо лицом наземь;
бросились поднимать его, положили, но он уже отходил. Соня слабо
вскрикнула, подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у
нее в руках.
- Добился своего! - крикнула Катерина Ивановна, увидав труп мужа, -
ну, что теперь делать! Чем я похороню его! А чем их-то, их-то завтра чем
накормлю?
Раскольников подошел к Катерине Ивановне.
- Катерина Ивановна, - начал он ей, - на прошлой неделе ваш покойный
муж рассказал мне всю свою жизнь и все обстоятельства... Будьте уверены,
что он говорил об вас с восторженным уважением. С этого вечера, когда я
узнал, как он всем вам был предан и как особенно вас, Катерина Ивановна,
уважал и любил, несмотря на свою несчастную слабость, с этого вечера мы и
стали друзьями... Позвольте же мне теперь... способствовать... к отданию
долга моему покойному другу. Вот тут... двадцать рублей, кажется, - и если
это может послужить вам в помощь, то... я... одним словом, я зайду - я
непременно зайду... я, может быть, еще завтра зайду... Прощайте!
И он быстро вышел из комнаты, поскорей протесняясь через толпу на
лестницу; но в толпе вдруг столкнулся с Никодимом Фомичом, узнавшим о
несчастии и пожелавшим распорядиться лично. Со времени сцены в конторе они
не видались, но Никодим Фомич мигом узнал его.
- А, это вы? - спросил он его.
- Умер, - отвечал Раскольников. - Был доктор, был священник, все в
порядке. Не беспокойте очень бедную женщину, она и без того в чахотке.
Ободрите ее, если чем можете... Ведь вы добрый человек, я знаю... -
прибавил он с усмешкой, смотря ему прямо в глаза.
- А как вы, однако ж, кровью замочились, - заметил Никодим Фомич,
разглядев при свете фонаря несколько свежих пятен на жилете Раскольникова.
- Да, замочился... я весь в крови! - проговорил с каким-то особенным
видом Раскольников, затем улыбнулся, кивнул головой и пошел вниз по
лестнице.
Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке и, не сознавая, того,
полный одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и
могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к
смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение. На половине
лестницы нагнал его возвращавшийся домой священник; Раскольников молча
пропустил его вперед, разменявшись с ним безмолвным поклоном. Но уже сходя
последние ступени, он услышал вдруг поспешные шаги за собою. Кто-то догонял
его. Это была Поленька; она бежала за ним и звала его: "Послушайте!
Послушайте!"
Он обернулся к ней. Та сбежала последнюю лестницу и остановилась
вплоть перед ним, ступенькой выше его. Тусклый свет проходил со двора.
Раскольников разглядел худенькое, но милое личико девочки, улыбавшееся ему
и весело, по-детски, на него смотревшее. Она прибежала с поручением,
которое, видимо, ей самой очень нравилось.
- Послушайте, как вас зовут?.. а еще: где вы живете? - спросила она
торопясь, задыхающимся голоском.
Он положил ей обе руки на плечи и с каким-то счастьем глядел на нее.
Ему так приятно было на нее смотреть, - он сам не знал почему.
- А кто вас прислал?
- А меня прислала сестрица Соня, - отвечала девочка, еще веселее
улыбаясь.
- Я так и знал, что вас прислала сестрица Соня.
- Меня и мамаша тоже прислала. Когда сестрица Соня стала посылать,
мамаша тоже подошла и сказала: "Поскорей беги, Поленька!"
- Любите вы сестрицу Соню?
- Я ее больше всех люблю! - с какою-то особенною твердостию
проговорила Поленька, и улыбка ее стала вдруг серьезнее.
- А меня любить будете?
Вместо ответа он увидел приближающееся к нему личико девочки и
пухленькие губки, наивно протянувшиеся поцеловать его. Вдруг тоненькие, как
спички, руки ее обхватили его крепко-крепко, голова склонилась к его плечу,
и девочка тихо заплакала, прижимаясь лицом к нему все крепче и крепче.
- Папочку жалко! - проговорила она через минуту, поднимая свое
заплаканное личико и вытирая руками слезы, - все такие теперь несчастия
пошли, - прибавила она неожиданно, с тем особенно солидным видом, который
усиленно принимают дети, когда захотят вдруг говорить как "большие".
- А папаша вас любил?
- Он Лидочку больше всех нас любил, - продолжала она очень серьезно и
не улыбаясь, уже совершенно как говорят большие, - потому любил, что она
маленькая, и оттого еще, что больная, и ей всегда гостинцу носил, а нас он
читать учил, а меня грамматике и закону божию, - прибавила она с
достоинством, - а мамочка ничего не говорила, а только мы знали, что она
это любит, и папочка знал, а мамочка меня хочет по-французски учить, потому
что мне уже пора получать образование.
- А молиться вы умеете?
- О, как же, умеем! Давно уже; я, как уж большая, то молюсь сама про
себя, а Коля с Лидочкой вместе с мамашей вслух; сперва "Богородицу"
прочитают, а потом еще одну молитву: "Боже, прости и благослови сестрицу
Соню", а потом еще: "Боже, прости и благослови нашего другого папашу",
потому что наш старший папаша уже умер, а этот ведь нам другой, а мы и об
том тоже молимся.
- Полечка, меня зовут Родион; помолитесь когда-нибудь и обо мне: " и
раба Родиона" - больше ничего.
- Всю мою будущую жизнь буду об вас молиться, - горячо проговорила
девочка и вдруг опять засмеялась, бросилась к нему и крепко опять обняла
его.
Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтра же
непременно зайти. Девочка ушла в совершенном от него восторге. Был час
одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту
ровно на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.
"Довольно! - произнес он решительно и торжественно, - прочь миражи,
прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас не
жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесно и
- довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и... и
воли, и силы... и посмотрим теперь! Померяемся теперь! - прибавил он
заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. - А ведь я
уже соглашался жить на аршине пространства!
... Слаб я очень в эту минуту, но... кажется, вся болезнь прошла. Я и
знал, что пройдет, когда вышел давеча. Кстати: дом Починкова, это два
шага... пусть выиграет заклад!.. Пусть и он потешится, - ничего, пусть!..
Сила, сила нужна: без силы ничего не возьмешь; а силу надо добывать силой
же, вот этого-то они и не знают", - прибавил он гордо и самоуверенно и
пошел, едва переводя ноги, с моста. Гордость и самоуверенность нарастали в
нем каждую минуту; уже в следующую минуту это становился не тот человек,
что был в предыдущую. Что же, однако, случилось такого особенного, что так
перевернуло его? Да он и сам не знал; ему, как хватавшемуся за соломинку,
вдруг показалось, что и ему "можно жить, что есть еще жизнь, что не умерла
его жизнь вместе с старою старухой". Может быть, он слишком поспешил
заключением, но он об этом не думал.
"А раба-то Родиона попросил, однако, помянуть, - мелькнуло вдруг в его
голове, - ну да это... на всякий случай!" - прибавил он, и сам тут же
засмеялся над своею мальчишескою выходкой. Он был в превосходнейшем
расположении духа.
Он легко отыскал Разумихина; в доме Починкова нового жильца уже знали,
и дворник тотчас указал ему дорогу. Уже с половины лестницы можно было
различить шум и оживленный говор большого собрания. Дверь на лестницу была
отворена настежь; слышались крики и споры. Комната Разумихина была довольно
большая, собрание же было человек в пятнадцать. Раскольников остановился в
прихожей. Тут, за перегородкой, две хозяйские служанки хлопотали около двух
больших самоваров, около бутылок, тарелок и блюд с пирогом и закусками,
принесенных с хозяйской кухни. Раскольников послал за Разумихиным. Тот
прибежал в восторге. С первого взгляда заметно было, что он необыкновенно
много выпил, и хотя Разумихин почти никогда не мог напиться допьяна, но на
этот раз что-то было заметно.
- Слушай, - поспешил Раскольников, - я пришел только сказать, что ты
заклад выиграл и что действительно никто не знает, что с ним может
случиться. Войти же я не могу: я так слаб, что сейчас упаду. И потому
здравствуй и прощай! А завтра ко мне приходи...
