- Соседи, - продолжал он как-то особенно весело. - Я ведь всего третий
день в городе. Ну-с, пока до свидания.
Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула к себе. Ей стало
отчего-то стыдно, и как будто она обробела...
Разумихин дорогою к Порфирию был в особенно возбужденном состоянии.
- Это, брат, славно, - повторял он несколько раз, - и я рад! Я рад!
"Да чему ты рад?" - думал про себя Раскольников.
- Я ведь и не знал, что ты тоже у старухи закладывал. И... и... давно
это было? То есть давно ты был у ней?
"Экой ведь наивный дурак!"
- Когда?.. - приостановился Раскольников, припоминая, - да дня за три
до ее смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупить теперь вещи
иду, - подхватил он с какой-то торопливою и особенною заботой о вещах, -
ведь у меня опять всего только рубль серебром... из-за этого вчерашнего
проклятого бреду!..
О бреде он произнес особенно внушительно.
- Ну да, да, да, - торопливо и неизвестно чему поддакивал Разумихин, -
так вот почему тебя тогда... поразило отчасти... а знаешь, ты и в бреду об
каких-то колечках и цепочках все поминал!.. Ну да, да... Это ясно, все
теперь ясно.
"Вона! Эк ведь расползлась у них эта мысль! Ведь вот этот человек за
меня на распятие пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось, почему я о
колечках в бреду поминал! Эк ведь утвердилось у них у всех!.."
- А застанем мы его? - спросил он вслух.
- Застанем, застанем, - торопился Разумихин. - Это, брат, славный
парень, увидишь! Неуклюж немного, то есть он человек и светский, но я в
другом отношении говорю неуклюж. Малый умный, умный, очень даже неглупый,
только какой-то склад мыслей особенный... Недоверчив, скептик, циник...
надувать любит, то есть не надувать, а дурачить... Ну и материальный старый
метод... А дело знает, знает... Он одно дело, прошлого года, такое об
убийстве разыскал, в котором почти все следы были потеряны! Очень, очень,
очень желает с тобой познакомиться!
- Да с какой же стати очень-то?
- То есть не то чтобы... видишь, в последнее время, вот как ты
заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать... Ну, он слушал...
и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по
обстоятельствам, то сказал: "Как жаль!" Я и заключил... то есть все это
вместе, не одно ведь это; вчера Заметов... Видишь, Родя, я тебе что-то
вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли... так я, брат, боюсь, чтоб ты
не преувеличил, видишь...
- Что это? Что меня сумасшедшим-то считают? Да, может, и правда.
Он напряженно усмехнулся.
- Да... да... то есть тьфу, нет!.. Ну, да все, что я говорил (и про
другое тут же), это все было вздор и с похмелья.
- Да чего ты извиняешься! Как это мне все надоело! - крикнул
Раскольников с преувеличенною раздражительностию. Он, впрочем, отчасти
притворился.
- Знаю, знаю, понимаю. Будь уверен, что понимаю. Стыдно и говорить
даже...
- А коль стыдно, так и не говори!
Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, и Раскольников с
отвращением это чувствовал. Тревожило его и то, чт`о Разумихин сейчас
говорил о Порфирии.
"Этому тоже надо Лазаря петь, - думал он, бледнея и с постукивающим
сердцем, - и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы не петь.
Усиленно ничего не петь! Нет, усиленно было бы опять ненатурально... Ну, да
там как обернется... посмотрим... сейчас... хорошо иль не хорошо, что я
иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!.."
- В этом сером доме, - сказал Разумихин.
"Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы
в квартире был... и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с
первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че... хоть пропаду, да
узнаю!"
- А знаешь что? - вдруг обратился он к Разумихину с плутоватою
улыбкой, - я, брат, сегодня заметил, что ты с утра в каком-то
необыкновенном волнении состоишь? Правда?
- В каком волнении? Вовсе ни в каком не в волнении, - передернуло
Разумихина.
- Нет, брат, право, заметно. На стуле ты давеча сидел так, как никогда
не сидишь, как-то на кончике, и все тебя судорога дергала. Вскакивал ни с
того, ни с сего. То сердитый, а то вдруг рожа как сладчайший леденец
отчего-то сделается. Краснел даже; особенно, когда тебя пригласили обедать,
ты ужасно покраснел.
- Да ничего я; врешь!.. Ты про что это?
- Да что ты, точно школьник, юлишь! Фу, черт, да он опять покраснел!
- Какая ты свинья, однако ж!
- Да ты чего конфузишься? Ромео! Постой, я это кое-где перескажу
сегодня, ха-ха-ха! Вот маменьку-то посмешу... да и еще кой-кого...
- Послушай, послушай, послушай, ведь это серьезно, ведь это... Что ж
это после этого, черт! - сбился окончательно Разумихин, холодея от ужаса. -
Что ты им расскажешь? Я, брат... Фу, какая же ты свинья!
- Просто роза весенняя! И как это к тебе идет, если б ты знал; Ромео
десяти вершков росту! Да как ты вымылся сегодня, ногти ведь отчистил, а?
Когда это бывало? Да ей-богу же ты напомадился! Нагнись-ка!
- Свинья!!!
Раскольников до того смеялся, что, казалось, уж и сдержать себя не
мог, так со смехом и вступили в квартиру Порфирия Петровича. Того и надо
было Раскольникову: из комнат можно было услышать, что они вошли смеясь и
все еще хохочут в прихожей.
- Ни слова тут, или я тебя... размозжу! - прошептал в бешенстве
Разумихин, хватая за плечо Раскольникова.
V
Тот уже входил в комнаты. Он вошел с таким видом, как будто изо всей
силы сдерживался, чтобы не прыснуть как-нибудь со смеху. За ним, с
совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, красный как пион, долговязо
и неловко, вошел стыдящийся Разумихин. Лицо его и вся фигура действительно
были в эту минуту смешны и оправдывали смех Раскольникова. Раскольников,
еще не представленный, поклонился стоявшему посреди комнаты и вопросительно
глядевшему на них хозяину, протянул и пожал ему руку все еще с видимым
чрезвычайным усилием подавить свою веселость и по крайней мере хоть два-три
слова выговорить, чтоб отрекомендовать себя. Но едва только он успел
принять серьезный вид и что-то пробормотать - вдруг, как бы невольно,
взглянул опять на Разумихина и тут уже не мог выдержать: подавленный смех
прорвался тем неудержимее, чем сильнее до сих пор сдерживался.
Необыкновенная свирепость, с которою принимал этот "задушевный" смех
Разумихин, придавала всей этой сцене вид самой искренней веселости и,
главное, натуральности. Разумихин, как нарочно, еще помог делу.
- Фу, черт! - заревел он, махнув рукой, и как раз ударил ее об
маленький круглый столик, на котором стоял допитый стакан чаю. Все полетело
и зазвенело.
- Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь убыток! - весело
закричал Порфирий Петрович.
Сцена представлялась таким образом: Раскольников досмеивался, забыв
свою руку в руке хозяина, но, зная мерку, выжидал мгновения поскорее и
натуральнее кончить. Разумихин, сконфуженный окончательно падением столика
и разбившимся стаканом, мрачно поглядел на осколки, плюнул и круто повернул
к окну, где и стал спиной к публике, с страшно нахмуренным лицом, смотря в
окно и ничего не видя. Порфирий Петрович смеялся и желал смеяться, но
очевидно было, что ему надо объяснений. В углу на стуле сидел Заметов,
привставший при входе гостей и стоявший в ожидании, раздвинув в улыбку рот,
но с недоумением и даже как будто с недоверчивостью смотря на всю сцену, а
на Раскольникова даже с каким-то замешательством. Неожиданное присутствие
Заметова неприятно поразило Раскольникова.
"Это еще надо сообразить!" - подумал он.
- Извините, пожалуйста, - начал он, усиленно законфузившись, -
Раскольников...
- Помилуйте, очень приятно-с, да и приятно вы так вошли... Что ж, он и
здороваться уж не хочет? - кивнул Порфирий Петрович на Разумихина.
- Ей-богу, не знаю, чего он на меня взбесился. Я сказал ему только
дорогой, что он на Ромео похож, и... и доказал, и больше ничего, кажется,
не было.
- Свинья! - отозвался, не оборачиваясь, Разумихин.
- Значит, очень серьезные причины имел, чтобы за одно словечко так
рассердиться, - рассмеялся Порфирий.
- Ну, ты! следователь!.. Ну, да черт с вами со всеми! - отрезал
Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам, с повеселевшим лицом, как ни в чем не
бывало, подошел к Порфирию Петровичу.
- Шабаш! Все дураки; к делу: вот приятель, Родион Романыч
Раскольников, во-первых, наслышан и познакомиться пожелал, а во-вторых,
дельце малое до тебя имеет. Ба! Заметов! Ты здесь каким образом? Да разве
вы знакомы? Давно ль сошлись?
"Это что еще!" - тревожно подумал Раскольников.
Заметов как будто законфузился, но не очень.
- Вчера у тебя же познакомились, - сказал он развязно.
- Значит, от убытка бог избавил: на прошлой неделе ужасно просил меня,
чтобы как-нибудь тебе, Порфирий, отрекомендоваться, а вы и без меня
снюхались... Где у тебя табак?
Порфирий Петрович был по-домашнему, в халате, в весьма чистом белье и
в стоптанных туфлях. Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже
среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с
плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно
выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо
его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже
насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение
глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми,
моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то
странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье,
и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно
было от нее ожидать.
Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до него
"дельце", тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом конце
и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с тем усиленным
и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с первого
раза, особенно по незнакомству, и особенно если то, что вы излагаете, по
собственно важным, оказываемым вам вниманием. Но Раскольников в коротких и
связных словах, ясно и точно изъяснил свое дело и собой остался доволен
так, что даже успел довольно хорошо осмотреть Порфирия. Порфирий Петрович
тоже ни разу не свел с него глаз во все время. Разумихин, поместившись
напротив, за тем же столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением дела,
поминутно переводя глаза с того на другого и обратно, что уже выходило
немного из мерки.
"Дурак!" - ругнул про себя Раскольников.
- Вам следует подать объявление в полицию, - с самым деловым видом
отвечал Порфирий, - о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, то
есть об этом убийстве, вы просите, в свою очередь, уведомить следователя,
которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете
их выкупить... или там... да вам, впрочем, напишут.
- То-то и дело, что я, в настоящую минуту, - как можно больше
постарался законфузиться Раскольников, - не совсем при деньгах... и даже
такой мелочи не могу... я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить,
что эти вещи мои, но что когда будут деньги...
- Это все равно-с, - ответил Порфирий Петрович, холодно принимая
разъяснения о финансах, - а впрочем, можно вам и прямо, если захотите,
написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о
таких-то моих вещах, прошу...
- Это ведь на простой бумаге? - поспешил перебить Раскольников, опять
интересуясь финансовой частью дела.
- О, на самой простейшей-с! - и вдруг Порфирий Петрович как-то явно
насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув. Впрочем,