хотят знаться, и гонят вас, и ступайте!..
Свидригайлов вдруг расхохотался.
- Однако ж вы... однако ж вас не собьешь! - проговорил он, смеясь
откровеннейшим образом, - я было думал схитрить, да нет, вы как раз на
самую настоящую точку стали!
- Да вы и в эту минуту хитрить продолжаете.
- Так что ж? Так что ж? - повторял Свидригайлов, смеясь нараспашку, -
ведь это bonne guerre, что называется, и самая позволительная хитрость!..
Но все-таки вы меня перебили; так или этак, подтверждаю опять: никаких
неприятностей не было бы, если бы не случай в саду. Марфа Петровна...
- Марфу-то Петровну вы тоже, говорят, уходили? - грубо перебил
Раскольников.
- А вы и об этом слышали? Как, впрочем, не слыхать... Ну, насчет этого
вашего вопроса, право, не знаю, как вам сказать, хотя моя собственная
совесть в высшей степени спокойна на этот счет. То есть не подумайте, чтоб
я опасался чего-нибудь там этакого: все это произведено было в совершенном
порядке и с полной точности: медицинское следствие обнаружило апоплексию,
происшедшую от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чуть не
бутылкой вина, да и ничего другого и обнаружить оно не могло... Нет-с, я
вот что про себя думал некоторое время, вот особенно в дороге, в вагоне
сидя: не способствовал ли я всему этому... несчастью, как-нибудь там
раздражением нравственно или чем-нибудь в этом роде? Но заключил, что и
этого положительно быть не могло.
Раскольников засмеялся.
- Охота же так беспокоиться!
- Да вы чему смеетесь? Вы сообразите: я ударил всего только два раза
хлыстиком, даже знаков не оказалось... Не считайте меня, пожалуйста,
циником; я ведь в точности знаю, как это гнусно с моей стороны, ну и так
далее; но ведь я тоже наверно знаю, что Марфа Петровна, пожалуй что, и рада
была этому моему, так сказать, увлечению. История по поводу вашей сестрицы
истощилась до ижицы. Марфа Петровна уже третий день принуждена была дома
сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с своим
этим письмом (про чтение письма-то слышали?). И вдруг эти два хлыста как с
неба падают! Первым делом карету велела закладывать!.. Я уж о том и не
говорю, что у женщин случаи такие есть, когда очень и очень приятно быть
оскорбленною, несмотря на все видимое негодование. Они у всех есть, эти
случаи-то; человек вообще очень и очень даже любит быть оскорбленным,
замечали вы это? Но у женщин это в особенности. Даже можно сказать, что тем
только и пробавляются.
Одно время Раскольников думал было встать и уйти и тем покончить
свидание. Но некоторое любопытство и даже как бы расчет удержали его на
мгновение.
- Вы любите драться? - спросил он рассеянно.
- Нет, не весьма, - спокойно отвечал Свидригайлов. - А с Марфой
Петровной почти никогда не дрались. Мы весьма согласно жили, и она мной
всегда довольна оставалась. Хлыст я употребил, во все наши семь лет, всего
только два раза (если не считать еще одного третьего случая, весьма,
впрочем, двусмысленного): в первый раз - два месяца спустя после нашего
брака, тотчас же по приезде в деревню, и вот теперешний последний случай. А
вы уж думали, я такой изверг, ретроград, крепостник? хе-хе... А кстати: не
припомните ли вы, Родион Романович, как несколько лет тому назад, еще во
времена благодетельной гласности, осрамили у нас всенародно и
вселитературно одного дворянина - забыл фамилию! - вот еще немку-то
отхлестал в вагоне, помните? Тогда еще, в тот же самый год, кажется, и
"Безобразный поступок "Века" случился (ну, "Египетские-то ночи", чтение-то
публичное, помните? Черные-то глаза! О, где ты золотое время нашей
юности!). Ну-с, так вот мое мнение: господину, отхлеставшему немку, глубоко
не сочувствую, потому что и в самом деле оно... что же сочувствовать! Но
при сем не могу не заявить, что случаются иногда такие подстрекательные
"немки", что, мне кажется, нет ни единого прогрессиста, который бы
совершенно мог за себя поручиться. С этой точки никто не посмотрел тогда на
предмет, а между тем эта точка-то и есть настоящая гуманная, право-с так!
Проговорив это, Свидригайлов вдруг опять рассмеялся. Раскольникову
явно было, что это на что-то твердо решившийся человек и себе на уме.
- Вы, должно быть, несколько дней сряду ни с кем не говорили? -
спросил он.
- Почти так. А что: верно, дивитесь, что я такой складной человек?
- Нет, я тому дивлюсь, что уж слишком вы складной человек.
- Оттого что грубостию ваших вопросов не обижался? Так, что ли? Да...
чего ж обижаться? Как спрашивали, так и отвечал, - прибавил он с
удивительным выражением простодушия. - Ведь я особенно-то ничем почти не
интересуюсь, ей-богу, - продолжал он как-то вдумчиво. - Особенно теперь,
ничем-таки не занят... Впрочем, вам позволительно думать, что я из видов
заискиваю, тем более что имею дело до вашей сестрицы, сам объявил. Но я вам
откровенно скажу: очень скучно! Особенно эти три дня, так что я вам даже
обрадовался... Не рассердитесь, Родион Романович, но вы мне сами почему-то
кажетесь ужасно как странным. Как хотите, а что-то в вас есть; и именно
теперь, то есть не собственно в эту минуту, а вообще теперь... Ну, ну, не
буду, не буду, не хмурьтесь! Я ведь не такой медведь, как вы думаете.
Раскольников мрачно посмотрел на него.
- Вы даже, может быть и совсем не медведь, - сказал он. - Мне даже
кажется, что вы очень хорошего общества или, по крайней мере, умеете при
случае быть и порядочным человеком.
- Да ведь я ничьим мнением особенно не интересуюсь, - сухо и как бы
даже с оттенком высокомерия ответил Свидригайлов, - а потому отчего же и не
побывать пошляком, когда это платье в нашем климате так удобно носить и...
и особенно если к тому и натуральную склонность имеешь, - прибавил он,
опять засмеявшись.
- Я слышал, однако, что у вас здесь много знакомых. Вы ведь то, что
называется "не без связей". Зачем же вам я-то в таком случае, как не для
целей?
- Это вы правду сказали, что у меня есть знакомые, - подхватил
Свидригайлов, не отвечая на главный пункт, - я уж встречал; третий ведь
день слоняюсь; и сам узнаю, и меня, кажется, узнают. Оно конечно, одет
прилично и числюсь человеком не бедным; нас ведь и крестьянская реформа
обошла: леса да луга заливные, доход-то и не теряется; но... не пойду я
туда; и прежде надоело: хожу третий день и не признаюсь никому... А тут еще
город! То есть как это он сочинился у нас, скажите пожалуйста! Город
канцеляристов и всевозможных семинаристов! Право, я многого здесь прежде не
примечал, лет восемь-то назад, когда тут валандался... На одну только
анатомию теперь и надеюсь, ей-богу!
- На какую анатомию?
- А насчет этих клубов, Дюссотов, пуантов этих ваших или, пожалуй, вот
еще прогрессу - ну, это пусть будет без нас, - продолжал он, не заметив
опять вопроса. - Да и охота шулером-то быть?
- А вы были и шулером?
- Как же без этого? Целая компания нас была, наиприличнейшая, лет
восемь назад; проводили время; и все, знаете, люди с манерами, поэты были,
капиталисты были. Да и вообще у нас, в русском обществе, самые лучшие
манеры у тех, которые биты бывали, - заметили вы это? Это ведь я в деревне
теперь опустился. А все-таки посадили было меня тогда в тюрьму за долги,
гречонка один нежинский. Тут и подвернулась Марфа Петровна, поторговалась и
выкупила меня за тридцать тысяч сребреников. (Всего-то я семьдесят тысяч
был должен.) Сочетались мы с ней законным браком, и увезла она меня тотчас
же к себе в деревню, как какое сокровище. Она ведь старше меня пятью
годами. Очень любила. Семь лет из деревни не выезжал. И заметьте, всю-то
жизнь документ против меня, на чужое имя, в этих тридцати тысячах держала,
так что задумай я в чем-нибудь взбунтоваться, - тотчас же в капкан! И
сделала бы! У женщин ведь это все вместе уживается.
- А если бы не документ, дали бы тягу?
- Не знаю, как вам сказать. Меня этот документ почти не стеснял.
Никуда мне не хотелось, а за границу Марфа Петровна и сама меня раза два
приглашала, видя, что я скучал. Да что! За границу я прежде ездил, и всегда
мне тошно бывало. Не то чтоб, а вот заря занимается, залив Неаполитанский,
море, смотришь, и как-то грустно. Всего противнее, что ведь действительно о
чем-то грустишь! Нет, на родине лучше: тут, по крайней мере, во всем других
винишь, а себя оправдываешь. Я бы, может, теперь в экспедицию на Северный
полюс поехал, потому j'ai le vin mauvais, и пить мне противно, а кроме вина
ничего больше не остается. Пробовал. А что, говорят, Берг в воскресенье в
Юсуповом саду на огромном шаре полетит, попутчиков за известную плату
приглашает, правда?
- Что ж, вы полетели бы?
- Я? Нет... так... - пробормотал Свидригайлов, действительно как бы
задумавшись.
"Да что он, в самом деле, что ли?" - подумал Раскольников.
- Нет, документ меня не стеснял, - продолжал Свидригайлов раздумчиво,
- это я сам из деревни не выезжал. Да и уж с год будет, как Марфа Петровна
в именины мои мне и документ этот возвратила, да еще вдобавок
примечательную сумму подарила. У ней ведь был капитал. "Видите, как я вам
доверяю, Аркадий Иванович", - право, так и выразилась. Вы не верите, что
так выразилась? А знаете: ведь я хозяином порядочным в деревне стал; меня в
околотке знают. Книги тоже выписывал. Марфа Петровна сперва одобряла, а
потом все боялась, что я заучусь.
- Вы по Марфе Петровне, кажется, очень скучаете?
- Я? Может быть. Право, может быть. А кстати, верите вы в привидения?
- В какие привидения?
- В обыкновенные привидения, в какие!
- А вы верите?
- Да, пожалуй, и нет, pour vous plaire.... То есть не то что нет...
- Являются, что ли?
Свидригайлов как-то странно посмотрел не него.
- Марфа Петровна посещать изволит, - проговорил он, скривя рот в
какую-то странную улыбку.
- Как это посещать изволит?
- Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидал в самый день похорон,
час спустя после кладбища. Это было накануне моего отъезда сюда. Второй раз
третьего дня, в дороге, на рассвете, на станции Малой Вишере; а в третий
раз, два часа тому назад, на квартире, где я стою, в комнате; я был один.
- Наяву?
- Совершенно. Все три раза наяву. Придет, поговорит с минуту и уйдет в
дверь; всегда в дверь. Даже как будто слышно.
- Отчего я так и думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде
случается! - проговорил вдруг Раскольников и в ту же минуту удивился, что
это сказал. Он был в сильном волнении.
- Во-от? Вы это подумали? - с удивлением спросил Свидригайлов, - да
неужели? Ну, не сказал ли я, что между нами есть какая-то точка общая, а?
- Никогда вы этого не говорили! - резко и с азартом ответил
Раскольников.
- Не говорил?
- Нет!
- Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с
закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, - тут же и сказал себе: "Это
тот самый и есть!"
- Что это такое: тот самый? Про что вы это? - вскричал Раскольников.
- Про что? А право, не знаю про что... - чистосердечно, и как-то сам
запутавшись, пробормотал Свидригайлов.
С минуту помолчали. Оба глядели друг на друга во все глаза.
- Все это вздор! - с досадой вскрикнул Раскольников. - Что ж она вам
говорит, когда приходит?
- Она-то? Вообразите себе, о самых ничтожных пустяках, и подивитесь
человеку: меня ведь это-то и сердит. В первый раз вошла (я, знаете, устал:
похоронная служба, со святыми упокой, потом лития, закуска, - наконец-то в
кабинете один остался, закурил сигару, задумался), вошла в дверь: "А вы,
говорит, Аркадий Иванович, сегодня за хлопотами и забыли в столовой часы
завести". А часы эти я, действительно, все семь лет, каждую неделю сам
заводил, а забуду - так всегда, бывало, напомнит. На другой день я уж еду
сюда. Вошел, на рассвете, на станцию, - за ночь вздремнул, изломан, глаза
