- Авдотья Романовна, если я выйду теперь в эту дверь, при таком
напутствии, то - рассчитайте это - я уж не ворочусь никогда. Обдумайте
хорошенько! Мое слово твердо.
- Что за наглость! - вскричала Дуня, быстро подымаясь с места, - да я
и не хочу, чтобы вы возвращались назад!
- Как? Так вот ка-а-к-с! - вскричал Лужин, совершенно не веровавший,
до последнего мгновения, такой развязке, а потому совсем потерявший теперь
нитку, - так так-то-с! Но знаете ли, Авдотья Романовна, что я мог бы и
протестовать-с.
- Какое право вы имеете так говорить с ней! - горячо вступилась
Пульхерия Александровна, - чем вы можете протестовать? И какие это ваши
права? Ну, отдам я вам, такому, мою Дуню? Подите, оставьте нас совсем! Мы
сами виноваты, что на несправедливое дело пошли, а всех больше я...
- Однако ж, Пульхерия Александровна, - горячился в бешенстве Лужин, -
вы связали меня данным словом, от которого теперь отрекаетесь... и
наконец... наконец, я вовлечен был, так сказать, через то в издержки...
Эта последняя претензия до того была в характере Петра Петровича, что
Раскольников, бледневший от гнева и от усилий сдержать его, вдруг не
выдержал и - расхохотался. Пульхерия Александровна вышла из себя:
- В издержки? В какие же это издержки? Уж не про сундук ли наш вы
говорите? Да ведь вам его кондуктор задаром перевез. Господи, мы же вас и
связали! Да вы опомнитесь, Петр Петрович, это вы нас по рукам и по ногам
связали, а не мы вас!
- Довольно, маменька, пожалуйста, довольно! - упрашивала Авдотья
Романовна. - Петр Петрович, сделайте милость, уйдите!
- Уйду-с, но одно только последнее слово! - проговорил он, уже почти
совсем не владея собою, - ваша мамаша, кажется, совершенно забыла, что я
решился вас взять, так сказать, после городской молвы, разнесшейся по всему
околотку насчет репутации вашей. Пренебрегая для вас общественным мнением и
восстановляя репутацию вашу, уж, конечно, мог бы я, весьма и весьма,
понадеяться на возмездие и даже потребовать благодарности вашей... И только
теперь открылись глаза мои! Вижу сам, что, может быть, весьма и весьма
поступил опрометчиво, пренебрегая общественным голосом...
- Да он о двух головах, что ли! - крикнул Разумихин, вскакивая со
стула и уже готовясь расправиться.
- Низкий вы и злой человек! - сказала Дуня.
- Ни слова! Ни жеста! - вскрикнул Раскольников, удерживая Разумихина;
затем, подойдя чуть не в упор к Лужину:
- Извольте выйти вон! - сказал он тихо и раздельно, - и ни слова
более, иначе...
Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и
искривленным от злости лицом, затем повернулся, вышел, и уж, конечно, редко
кто-нибудь уносил на кого в своем сердце столько злобной ненависти, как
этот человек на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял во всем.
Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что дело
еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже "весьма
и весьма" поправимое.
III
Главное дело было в том, что он, до самой последней минуты, никак не
ожидал подобной развязки. Он куражился до последней черты, не предполагая
даже возможности, что две нищие и беззащитные женщины могут выйти из-под
его власти. Убеждению этому много помогли тщеславие и та степень
самоуверенности, которую лучше всего назвать самовлюбленностию. Петр
Петрович, пробившись из ничтожества, болезненно привык любоваться собою,
высоко ценил свой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался своим
лицом в зеркале. Но более всего на свете любил и ценил он, добытые трудом и
всякими средствами, свои деньги: они равняли его со всем, что было выше
его.
Напоминая теперь с горечью Дуне о том, что он решился взять ее,
несмотря на худую о ней молву, Петр Петрович говорил вполне искренно и даже
чувствовал глубокое негодование против такой "черной неблагодарности". А
между тем, сватаясь тогда за Дуню, он совершено уже был убежден в нелепости
всех этих сплетен, опровергнутых всенародно самой Марфой Петровной и давно
уже оставленных всем городишком, горячо оправдывавшим Дуню. Да он и сам не
отрекся бы теперь от того, что все это уже знал и тогда. И тем не менее он
все-таки высоко ценил свою решимость возвысить Дуню до себя и считал это
подвигом. Выговаривая об этом сейчас Дуне, он выговаривал свою тайную,
возлелеянную им мысль, на которую он уже не раз любовался, и понять не мог,
как другие могли не любоваться на его подвиг. Явившись тогда с визитом к
Раскольникову, он вошел с чувством благодетеля, готовящегося пожать плоды и
выслушать весьма сладкие комплименты. И уж, конечно, теперь, сходя с
лестницы, он считал себя в высочайшей степени обиженным и непризнанным.
Дуня же была ему просто необходима; отказаться от нее для него было
немыслимо. Давно уже, уже несколько лет, со сластию мечтал он о женитьбе,
но все прикапливал денег и ждал. Он с упоением помышлял, в глубочайшем
секрете, о девице благонравной и бедной (непременно бедной), очень
молоденькой, очень хорошенькой, благородной и образованной, очень
запуганной, чрезвычайно много испытавшей несчастий и вполне перед ним
приникшей, такой, которая бы всю жизнь считала его спасением своим,
благоговела перед ним, подчинялась, удивлялась ему, и только ему одному.
Сколько сцен, сколько сладостных эпизодов создал он в воображении на эту
соблазнительную и игривую тему, отдыхая в тиши от дел! И вот мечта стольких
лет почти уже осуществлялась: красота и образование Авдотьи Романовны
поразили его; беспомощное положение ее раззадорило его до крайности. Тут
являлось даже несколько более того, о чем он мечтал: явилась девушка
гордая, характерная, добродетельная, воспитанием и развитием выше его (он
чувствовал это), и такое-то существо будет рабски благодарно ему всю жизнь
за его подвиг и благоговейно уничтожится перед ним, а он-то будет
безгранично и всецело владычествовать!.. Как нарочно, незадолго перед тем,
после долгих соображений и ожиданий, он решил наконец окончательно
переменить карьеру и вступить в более обширный круг деятельности, а с тем
вместе, мало-помалу, перейти и в более высшее общество, о котором он давно
уже с сладострастием подумывал... Одним словом, он решился попробовать
Петербурга. Он знал, что женщинами можно "весьма и весьма" много выиграть.
Обаяние прелестной, добродетельной и образованной женщины могло удивительно
скрасить его дорогу, привлечь к нему, создать ореол... и вот все рушилось!
Этот теперешний внезапный, безобразный разрыв подействовал на него как удар
грома. Это была какая-то безобразная шутка, нелепость! Он только капельку
покуражился; он даже не успел и высказаться, он просто пошутил, увлекся, а
кончилось так серьезно! Наконец, ведь он уже даже любил по-своему Дуню, он
уже владычествовал над нею в мечтах своих - и вдруг!.. Нет! Завтра же,
завтра же все это надо восстановить, залечить исправить, а главное -
уничтожить этого заносчивого молокососа, мальчишку, который был всему
причиной. С болезненным ощущением припоминался ему, тоже как-то невольно,
Разумихин... но, впрочем, он скоро с этой стороны успокоился: "Еще бы и
этого-то поставить с ним рядом!" Но кого он в самом деле серьезно боялся, -
так это Свидригайлова... Одним словом, предстояло много
хлопот. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Нет, я, я более всех виновата! - говорила Дунечка, обнимая и целуя
мать, - я польстилась на его деньги, но, клянусь, брат, - я и не
воображала, чтоб это был такой недостойный человек. Если б я разглядела его
раньше, я бы ни на что не польстилась! Не вини меня, брат!
- Бог избавил! бог избавил! - бормотала Пульхерия Александровна, но
как-то бессознательно, как будто еще не совсем взяв в толк все, что
случилось.
Все радовались, через пять минут даже смеялись. Иногда только Дунечка
бледнела и сдвигала брови, припоминая случившееся. Пульхерия Александровна
и воображать не могла, что она тоже будет рада; разрыв с Лужиным
представлялся ей еще утром страшною бедой. Но Разумихин был в восторге. Он
не смел вполне его выразить, но весь дрожал как в лихорадке, как будто
пятипудовая гиря свалилась с его сердца. Теперь он имеет право отдать им
всю свою жизнь, служить им... Да мало ли что теперь! А впрочем, он еще
пугливее гнал дальнейшие мысли и боялся своего воображения. Один только
Раскольников сидел все на том же месте, почти угрюмый и даже рассеянный.
Он, всего больше настаивавший на удалении Лужина, как будто всех меньше
интересовался теперь случившимся. Дуня невольно подумала, что он все еще
очень на нее сердится, а Пульхерия Александровна приглядывалась к нему
боязливо.
- Что же сказал тебе Свидригайлов? - подошла к нему Дуня.
- Ах да, да! - вскричала Пульхерия Александровна.
Раскольников поднял голову:
- Он хочет непременно подарить тебе десять тысяч рублей и при этом
заявляет желание тебя однажды видеть в моем присутствии.
- Видеть! Ни за что на свете! - вскричала Пульхерия Александровна, - и
как он смеет ей деньги предлагать!
Затем Раскольников передал (довольно сухо) разговор свой с
Свидригайловым, пропустив о призраках Марфы Петровны, чтобы не вдаваться в
излишнюю материю и чувствуя отвращение заводить какой бы то ни было
разговор, кроме самого необходимого.
- Что же ты ему отвечал? - спросила Дуня.
- Сперва сказал, что не передам тебе ничего. Тогда он объявил, что
будет сам, всеми средствами, доискиваться свидания. Он уверял, что страсть
его к тебе была блажью и что он теперь ничего к тебе не чувствует... Он не
хочет, чтобы ты вышла за Лужина... Вообще же говорил сбивчиво.
- Как ты сам его объясняешь себе, Родя? Как он тебе показался?
- Признаюсь, ничего хорошо не понимаю. Предлагает десять тысяч, а сам
говорил, что не богат. Объявляет, что хочет куда-то уехать, и через десять
минут забывает, что об этом говорил. Вдруг тоже говорит, что хочет жениться
и что ему уж невесту сватают... Конечно, у него есть цели, и всего
вероятнее - дурные. Но опять как-то странно предположить, чтоб он так глупо
приступил к делу, если б имел на тебя дурные намерения... Я, разумеется,
отказал ему, за тебя, в этих деньгах, раз навсегда. Вообще он мне очень
странным показался, и... даже... с признаками как будто помешательства. Но
я мог и ошибиться; тут просто, может быть, надувание своего рода. Смерть
Марфы Петровны, кажется, производит на него впечатление...
- Упокой, господи, ее душу! - воскликнула Пульхерия Александровна, -
вечно, вечно за нее бога буду молить! Ну что бы с нами было теперь, Дуня,
без этих трех тысяч! Господи, точно с неба упали! Ах, Родя, ведь у нас
утром всего три целковых за душой оставалось, и мы с Дунечкой, только и
рассчитывали, как бы часы где-нибудь поскорей заложить, чтобы не брать
только у этого, пока сам не догадается.
Дуню как-то уж слишком поразило предложение Свидригайлова. Она все
стояла задумавшись.
Раскольников приметил этот чрезмерный страх.
- Кажется, придется мне не раз еще его увидать, - сказал он Дуне.
- Будем следить! Я его выслежу! - энергически крикнул Разумихин. -
Глаз не спущу! Мне Родя позволил. Он мне сам сказал давеча: "Береги
сестру". А вы позволите, Авдотья Романовна?
Дуня улыбнулась и протянула ему руку, но забота не сходила с ее лица.
Пульхерия Александровна робко на нее поглядывала; впрочем, три тысячи ее
видимо успокоивали.
Через четверть часа все были в самом оживленном разговоре. Даже
Раскольников, хоть и не разговаривал, но некоторое время внимательно
слушал. Ораторствовал Разумихин.
- И зачем, зачем вам уезжать! - с упоением разливался он восторженною
речью, - и что вы будете делать в городишке? А главное, вы здесь все вместе
и один другому нужны, уж как нужны, - поймите меня! Ну, хоть некоторое
