концах, одна идея летучая - вот они и стараются наглостью сбить. А может, и
сам озлился, что фактов нет, с досады прорвался. А может, и намерение какое
имеет... Он человек, кажется, умный... Может, напугать меня хотел тем, что
знает... Тут, брат, своя психология... А впрочем, гадко это все объяснять.
Оставь!
- И оскорбительно, оскорбительно! Я понимаю тебя! Но... Как как мы уже
теперь заговорили ясно (а это отлично, что заговорили наконец ясно, я рад!)
- то уж я тебе прямо теперь признаюсь, что давно это в них замечал, эту
мысль, во все это время, разумеется, в чуть-чутошном только виде, в
ползучем, но зачем же хоть и в ползучем! Как они смеют? Где, где у них эти
корни таятся? Если б ты знал, как я бесился! Как: из-за того, что бедный
студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с
бредом, уже, может быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный,
самолюбивый, знающий себе цену, и шесть месяцев у себя в углу никого не
видавший, в рубище и в сапогах без подметок, - стоит перед какими-то
кварташками и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед
носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая
краска, тридцать градусов Реомюра, спертый воздух, куча людей, рассказ об
убийстве лица, у которого был накануне, и все это - на голодное брюхо! Да
как тут не случиться обмороку! И на этом-то, на этом все основать! Черт
возьми! Я понимаю, что это досадно, но на твоем месте, Родька, я бы
захохотал всем в глаза, или лучше: на-пле-вал бы всем в рожу, да погуще, да
раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо
давать, да тем бы и покончил. Плюнь! Ободрись! Стыдно!
"Он, однако ж, это хорошо изложил", - подумал Раскольников .
- Плюнь? А завтра опять допрос! - проговорил он с горечью, - неужели ж
мне с ними в объяснение войти? Мне и то досадно, что вчера я унизился в
трактире до Заметова...
- Черт возьми! Пойду сам к Порфирию! И уж прижму ж я его,
по-родственному; пусть выложит мне все до корней! А уж Заметова...
"Наконец-то догадался!" - подумал Раскольников.
- Стой! - закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, - стой! Ты
наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что
вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б
ты проговориться, что видел, как мазали квартиру... и работников? Напротив:
ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?
- Если б я то дело сделал, то уж непременно бы сказал, что видел и
работников и квартиру, - с неохотою и с видимым отвращением продолжал
отвечать Раскольников.
- Да зачем же против себя говорить?
- А потому, что только одни мужики, иль уж самые неопытные новички, на
допросах прямо и сряду во всем запираются. Чуть-чуть же человек развитой и
бывалый, непременно и по возможности старается сознаться во всех внешних и
неустранимых фактах; только причины им другие подыскивает, черту такую
свою, особенную и неожиданную ввернет, которая совершенно им другое
значение придаст и в другом свете их выставит. Порфирий мог именно
рассчитывать, что я непременно буду так отвечать и непременно скажу, что
видел, для правдоподобия, и при этом вверну что-нибудь в объяснение...
- Да ведь он бы тебе тотчас и сказал, что за два дня работников там и
быть не могло и что, стало быть, ты именно был в день убийства, в восьмом
часу. На пустом бы и сбил!
- Да на это-то он и рассчитывал, что я не успею сообразить, и именно
поспешу отвечать правдоподобнее да и забуду, что за два дня работников быть
не могло.
- Да как же это забыть?
- Всего легче! На таких-то пустейших вещах всего легче и сбиваются
хитрые-то люди. Чем хитрей человек, тем он меньше подозревает, что его на
простом собьют. Хитрейшего человека именно на простейшем надо сбивать.
Порфирий совсем не так глуп, как ты думаешь...
- Подлец же он после этого!
Раскольников не мог не засмеяться. Но в ту же минуту странными
пункта и окончательно установил его мнение.
проговорил последнее объяснение, тогда как весь предыдущий разговор он
поддерживал с угрюмым отвращением, видимо из целей, по необходимости.
"Во вкус вхожу в иных пунктах!" - подумал он про себя.
Но почти в ту же минуту он как-то вдруг стал беспокоен, как будто
неожиданная и тревожная мысль поразила его. Беспокойство его увеличивалось.
Они дошли уже до входа в нумера Бакалеева.
- Ступай один, - сказал вдруг Раскольников, - я сейчас ворочусь.
- Куда ты? Да мы уж пришли!
- Мне надо, надо; дело... приду через полчаса... Скажи там.
- Воля твоя, я пойду за тобой!
- Что ж, и ты меня хочешь замучить! - вскричал он с таким горьким
раздражением, с таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина руки
опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо смотрел, как тот
быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав
кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия, как лимон,
поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием
Пульхерию Александровну.
Когда Раскольников пришел к своему дому, виски его были смочены потом
и дышал он тяжело. Поспешно поднялся он по лестнице, вошел в незапертую
квартиру свою и тотчас же заперся на крюк. Затем, испуганно и безумно,
бросился к углу, к той самой дыре в обоях, в которой тогда лежали вещи,
засунул в нее руку и несколько минут тщательно обшаривал дыру, перебирая
все закоулки и все складки обой. Не найдя ничего, он встал и глубоко
перевел дыхание. Подходя давеча уже к крыльцу Бакалеева, ему вдруг
вообразилось, что какая-нибудь вещь, какая-нибудь цепочка, запонка или даже
бумажка, в которую они были завернуты, с отметкою старухиною рукой, могла
как-нибудь тогда проскользнуть и затеряться в какой-нибудь щелочке, а потом
вдруг выступить перед ним неожиданною и неотразимою уликой.
Он стоял как бы в задумчивости, и странная, приниженная,
полубессмысленная улыбка бродила на губах его. Он взял наконец фуражку и
тихо вышел из комнаты. Мысли его путались. Задумчиво сошел он под ворота.
- Да вот они сами! - крикнул громкий голос; он поднял голову.
Дворник стоял у дверей своей каморки и указывая прямо на него
какому-то невысокому человеку, с виду похожему на мещанина, одетому в
чем-то вроде халата, в жилетке и очень походившему издали на бабу. Голова
его, в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно
сгорбленный. Дряблое, морщинистое лицо его показывало за пятьдесят;
маленькие, заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и с неудовольствием.
- Что такое? - спросил Раскольников, подходя к дворнику.
Мещанин скосил на него глаза исподлобья и оглядел его пристально и
внимательно, не спеша; потом медленно повернулся и, ни слова не сказав,
вышел из ворот дома на улицу.
- Да что такое! - вскричал Раскольников.
- Да вот какой-то спрашивал, здесь ли студент живет, вас называл, у
кого проживаете. Вы тут сошли, я показал, а он и пошел. Вишь ведь.
Дворник тоже был в некотором недоумении, а впрочем не очень, и
капельку подумав еще, повернулся и полез обратно в свою каморку.
Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел его,
идущего по другой стороне улицы, прежним ровным и неспешным шагом, уткнув
глаза в землю и как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некоторое
время шел сзади; наконец поровнялся с ним и заглянул ему сбоку в лицо. Тот
тотчас же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил глаза, и так шли
они с минуту, один подле другого и не говоря ни слова.
- Вы меня спрашивали... у дворника? - проговорил наконец Раскольников,
но как-то очень негромко.
Мещанин не дал никакого ответа и даже не поглядел. Опять помолчали.
- Да что вы... приходите спрашивать... и молчите... да что же это
такое? - Голос Раскольникова прерывался, и слова как-то не хотели ясно
выговариваться.
Мещанин на этот раз поднял глаза и зловещим, мрачным взглядом
посмотрел на Раскольникова.
- Убивец! - проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым
голосом...
Раскольников шел подле него. Ноги его ужасно вдруг ослабели, на спине
похолодело, и сердце на мгновение как будто замерло; потом вдруг застукало,
точно с крючка сорвалось. Так прошли они шагов сотню, рядом и опять совсем
молча.
Мещанин не глядел на него.
- Да что вы... что... кто убийца? - пробормотал Раскольников едва
слышно.
- Ты убивец, - произнес тот, еще раздельнее и внушительнее и как бы с
улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо глянул в бледное
лицо Раскольникова и в его помертвевшие глаза. Оба подошли тогда к
перекрестку. Мещанин поворотил в улицу налево и пошел не оглядываясь.
Раскольников остался на месте и долго глядел ему вслед. Он видел, как тот,
пройдя уже шагов с пятьдесят, обернулся и посмотрел на него, все еще
стоявшего неподвижно на том же месте. Разглядеть нельзя было, но
Раскольникову показалось, что тот и в этот раз улыбнулся своею
холодно-ненавистною и торжествующею улыбкой.
Тихим, ослабевшим шагом, с дрожащими коленами и как бы ужасно озябший
воротился Раскольников назад и поднялся в свою каморку. Он снял и положил
фуражку на стол и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем в бессилии
лег на диван и болезненно, с слабым стоном, протянулся на нем; глаза его
были закрыты. Так пролежал он с полчаса.
Он ни о чем не думал. Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей,
какие-то представления, без порядка и связи, - лица людей, виденных им еще
в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об которых он
никогда бы и не вспомнил; колокольня В-й церкви; биллиард в одном трактире
и какой-то офицер у биллиарда, запах сигар в какой-то подвальной табачной
лавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и
засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон
колоколов... Предметы сменялись и крутились, как вихрь. Иные ему даже
нравились, и он цеплялся за них, но они погасали, и вообще что-то давило
его внутри, но не очень. Иногда даже было хорошо... Легкий озноб не
проходил, и это тоже было почти хорошо ощущать.
Он услышал поспешные шаги Разумихина и голос его, закрыл глаза и
притворился спящим. Разумихин отворил дверь и некоторое время стоял на
пороге, как бы раздумывая. Потом тихо шагнул в комнату и осторожно подошел
к дивану. Послышался шепот Настасьи:
- Не замай; пущай выспится; опосля поест.
- И впрямь, - отвечал Разумихин.
Оба осторожно вышли и притворили дверь. Прошло еще с полчаса.
Раскольников открыл глаза и вскинулся опять навзничь, заломив руки за
голову...
"Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и что
видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда смотрел?
Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть - разве
это возможно?.. Гм... - продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, - а
футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики?
Стотысячную черточку просмотришь - вот и улика в пирамиду египетскую! Муха
летала, она видела! Разве этак возможно?"
И он с омерзением почувствовал вдруг, как он ослабел, физически
ослабел.
"Я это должен был знать, - думал он с горькою усмешкой, - и как смел
я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться! Я обязан был
заранее знать... Э! да ведь я же заранее и знал!.." - прошептал он в
отчаянии.
Порою он останавливался неподвижно перед какою-нибудь мыслию:
"Нет, - те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому все
разрешается, - громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в
Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается
каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры; - а стало быть, и
