время... Меня же возьмите в друзья, в компаньоны, и уж уверяю, что затеем
отличное предприятие. Слушайте, я вам в подробности это все растолкую -
весь проект! У меня еще утром, когда ничего еще не случилось, в голове уж
мелькало... Вот в чем дело: есть у меня дядя (я вас познакомлю; прескладной
и препочтенный старичонка!), а у этого дяди есть тысяча рублей капиталу, а
сам живет пенсионом и не нуждается. Второй год как он пристает ко мне, чтоб
я взял у него эту тысячу, а ему бы по шести процентов платил. Я штуку вижу:
ему просто хочется мне помочь; но прошлого года мне было не надо, а
нынешний год я только приезда его поджидал и решился взять. Затем вы дадите
другую тысячу, из ваших трех, и вот и довольно на первый случай, вот мы и
соединимся. Что ж мы будем делать?
Тут Разумихин принялся развивать свой проект и много толковал о том,
как почти все наши книгопродавцы и издатели мало знают толку в своем
товаре, а потому обыкновенно и плохие издатели, между тем как порядочные
издания вообще окупаются и дают процент, иногда значительный. Об
издательской-то деятельности и мечтал Разумихин, уже два года работавший на
других и недурно знавший три европейские языка, несмотря на то, что дней
шесть назад сказал было Раскольникову, что в немецком "швах", с целью
уговорить его взять на себя половину переводной работы и три рубля задатку:
и он тогда соврал, и Раскольников знал, что он врет.
- Зачем, зачем же нам свое упускать, когда у нас одно из главнейших
средств очутилось - собственные деньги? - горячился Разумихин. - Конечно,
нужно много труда, но мы будем трудиться, вы, Авдотья Романовна, я,
Родион... иные издания дают теперь славный процент! А главная основа
предприятия в том, что будем знать, что' именно надо переводить. Будем и
переводить, и издавать, и учиться, вс° вместе. Теперь я могу быть полезен,
потому что опыт имею. Вот уже два года скоро по издателям шныряю и всю их
подноготную знаю: не святые горшки лепят, поверьте! И зачем, зачем мимо рта
кусок проносить! Да я сам знаю, и в тайне храню, сочинения два-три таких,
что за одну только мысль перевесть и издать их можно рублей по сту взять за
каждую книгу, а за одну из них я и пятисот рублей за мысль не возьму. И что
вы думаете, сообщи я кому, пожалуй, еще усумнится, такое дубье! А уж насчет
собственно хлопот по делам, типографий, бумаги, продажи, это вы мне
поручите! все закоулки знаю! Помаленьку начнем, до большого дойдем, по
крайней мере прокормиться чем будет, и уж во всяком случае свое вернем.
У Дуни глаза блестели.
- То, что вы говорите, мне очень нравится, Дмитрий Прокофьич, -
сказала она.
- Я тут, конечно, ничего не знаю, - отозвалась Пульхерия
Александровна, - может, оно и хорошо, да опять ведь и бог знает. Ново
как-то, неизвестно. Конечно, нам остаться здесь необходимо, хоть на
некоторое время...
Она посмотрела на Родю.
- Как ты думаешь, брат? - сказала Дуня.
- Я думаю, что у него очень хорошая мысль, - ответил он. - О форме,
разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно
издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое
непременно пойдет. А что касается до того, что он умеет повести дело, так в
этом нет и сомнения: дело смыслит... Впрочем, будет еще время вам
сговориться...
- Ура! - закричал Разумихин, - теперь стойте, здесь есть одна
квартира, в этом же доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими
нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот
на первый раз и займите. Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там
все уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и Родя с вами... Да
куда ж ты, Родя?
- Как, Родя, ты уж уходишь? - даже с испугом спросила Александровна.
- В такую-то минуту! - крикнул Разумихин.
Дуня смотрела на брата с недоверчивым удивлением. В руках его была
фуражка; он готовился выйти.
- Чтой-то вы точно погребаете меня али навеки прощаетесь, - как-то
странно проговорил он.
Он как будто улыбнулся, но как будто это была и не улыбка.
- А ведь кто знает, может, и последний раз видимся, - прибавил он
нечаянно.
Он было подумал это про себя, но как-то само проговорилось вслух.
- Да что с тобой! - вскрикнула мать.
- Куда идешь ты, Родя? - как-то странно спросила Дуня.
- Так, мне очень надо, - ответил он смутно, как бы колеблясь в том,
что хотел сказать. Но в бледном лице его была какая-то резкая решимость.
- Я хотел сказать... идя сюда... я хотел сказать вам, маменька... и
тебе, Дуня, что нам лучше бы на некоторое время разойтись. Я себя нехорошо
чувствую, я не спокоен... я после приду, сам приду, когда... можно будет. Я
вас помню и люблю... Оставьте меня! Оставьте меня одного! Я так решил, еще
прежде... Я это наверно решил... Что бы со мною ни было, погибну я или нет,
я хочу быть один. Забудьте меня совсем. Это лучше... Не справляйтесь обо
мне. Когда надо, я сам приду или... вас позову. Может быть, все
воскреснет!.. А теперь, когда любите меня, откажитесь... Иначе, я вас
возненавижу, я чувствую... Прощайте!
- Господи! - вскрикнула Пульхерия Александровна.
И мать, и сестра были в страшном испуге; Разумихин тоже.
- Родя, Родя! Помирись с нами, будем по-прежнему! - воскликнула бедная
мать.
Он медленно повернулся к дверям и медленно пошел из комнаты. Дуня
догнала его.
- Брат! Что ты с матерью делаешь! - прошептала она со взглядом,
горевшим от негодования.
Он тяжело посмотрел на нее.
- Ничего, я приду, я буду ходить! - пробормотал он вполголоса, точно
не вполне сознавая, о чем хочет сказать, и вышел из комнаты.
- Бесчувственный, злобный эгоист! - вскрикнула Дуня.
- Он су-ма-сшедший, а не бесчувственный! Он помешанный! Неужели вы
этого не видите? Вы бесчувственная после этого!.. - горячо прошептал
Разумихин над самым ее ухом, крепко стиснув ей руку.
- Я сейчас приду! - крикнул он, обращаясь к помертвевшей Пульхерии
Александровне, и выбежал из комнаты.
Раскольников поджидал его в конце коридора.
- Я так и знал, что ты выбежишь, - сказал он. - Воротись к ним и будь
с ними... Будь и завтра у них... и всегда. Я... может, приду... если можно.
Прощай!
И, не протягивая руки, он пошел от него.
- Да куда ты? Что ты? Да что с тобой? Да разве можно так!.. бормотал
совсем потерявшийся Разумихин.
Раскольников остановился еще раз.
- Раз навсегда: никогда ни о чем меня не спрашивай. Нечего мне тебе
отвечать... Не приходи ко мне. Может, я и приду сюда... Оставь меня, а
их... не оставь. Понимаешь меня?
В коридоре было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели
друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и
пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением,
проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное
как будто прошло между ними... Какая-то идея проскользнула, как будто
намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон...
Разумихин побледнел как мертвец.
- Понимаешь теперь?.. - сказал вдруг Раскольников с болезненно
искривившимся лицом. - Воротись, ступай к ним, - прибавил он вдруг и,
быстро повернувшись, пошел из дому...
Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии
Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как
клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя придет
непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не
надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему
доктора хорошего, лучшего, целый консилиум... Одним словом, с этого вечера
Разумихин стал у них сыном и братом.
IV
А Раскольников пошел прямо к дому на канаве, где жила Соня. Дом был
трехэтажный, старый и зеленого цвета. Он доискался дворника и получил от
него неопределенные указания, где живет Капернаумов портной. Отыскав в углу
на дворе вход на узкую и темную лестницу, он поднялся наконец во второй
этаж и вышел на галерею, обходившую его со стороны двора. Покамест он
бродил в темноте и в недоумении, где бы мог быть вход к Капернаумову,
вдруг, в трех шагах от него, отворилась какая-то дверь; он схватился за нее
машинально.
- Кто тут? - тревожно спросил женский голос.
- Это я... к вам, - ответил Раскольников и вошел в крошечную переднюю.
Тут, на продавленном стуле, в искривленном медном подсвечнике, стояла
свеча.
- Это вы! Господи! - слабо вскрикнула Соня и стала как вкопанная.
- Куда к вам? Сюда?
И Раскольников, стараясь не глядеть на нее, поскорей прошел в комнату.
Через минуту вошла со свечой и Соня, поставила свечку и стала сама
перед ним, совсем растерявшаяся, вся в невыразимом волнении и, видимо,
испуганная его неожиданным посещением. Вдруг краска бросилась в ее бледное
лицо, и даже слезы выступили на глазах... Ей было и тошно, и стыдно, и
сладко... Раскольников быстро отвернулся и сел на стул к столу. Мельком
успел он охватить взглядом комнату.
Это была большая комната, но чрезвычайно низкая, единственная
отдававшаяся от Капернаумовых, запертая дверь к которым находилась в стене
слева. На противоположной стороне, в стене справа, была еще другая дверь,
всегда запертая наглухо. Там уже была другая, соседняя квартира, под другим
нумером. Сонина комната походила как будто на сарай, имела вид весьма
неправильного четырехугольника, и это придавало ей что-то уродливое. Стена
с тремя окнами, выходившая на канаву, перерезывала комнату как-то вкось,
отчего один угол, ужасно острый, убегал куда-то вглубь, так что его, при
слабом освещении, даже и разглядеть нельзя было хорошенько; другой же угол
был уже слишком безобразно тупой. Во всей этой большой комнате почти совсем
не было мебели. В углу, направо, находилась кровать; подле нее, ближе к
двери, стул. По той же стене, где была кровать, у самых дверей в чужую
квартиру, стоял простой тесовый стол, покрытый синенькою скатертью; около
стола два плетеных стула. Затем, у противоположной стены, поблизости от
острого угла, стоял небольшой, простого дерева комод, как бы затерявшийся в
пустоте. Вот все, что было в комнате. Желтоватые, обшмыганные и истасканные
обои почернели по всем углам; должно быть, здесь бывало сыро и угарно
зимой. Бедность была видимая; даже у кровати не было занавесок.
Соня молча смотрела на своего гостя, так внимательно и бесцеремонно
осматривавшего ее комнату, и даже начала, наконец, дрожать в страхе, точно
стояла перед судьей и решителем своей участи.
- Я поздно... Одиннадцать часов есть? - спросил он, все еще не подымая
на нее глаз.
- Есть, - пробормотала Соня. - Ах да, есть! - заторопилась она вдруг,
как будто в этом был для нее весь исход, - сейчас у хозяев часы пробили...
и я сама слышала... Есть.
- Я к вам в последний раз пришел, - угрюмо продолжал Раскольников,
хотя и теперь был только в первый, - я, может быть, вас не увижу больше...
- Вы... едете?
- Не знаю... все завтра...
- Так вы не будете завтра у Катерины Ивановны? - дрогнул голос у Сони.
- Не знаю. Все завтра утром... Не в том дело: я пришел одно слово
сказать...
Он поднял на нее свой задумчивый взгляд и вдруг заметил, что он сидит,
а она все еще стоит перед ним.
- Что ж вы стоите? Сядьте, - проговорил он вдруг переменившимся, тихим
и ласковым голосом.
Она села. Он приветливо и почти с состраданием посмотрел на нее с
минуту.
- Какая вы худенькая! Вон какая у вас рука! Совсем прозрачная. Пальцы
как у мертвой.
Он взял ее руку. Соня слабо улыбнулась.
- Я и всегда такая была, - сказала она.
- Когда и дома жили?
- Да.
- Ну, да уж конечно! - произнес он отрывисто, и выражение лица его, и
