слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные
слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. "Как же это, он, стало
быть, знает про квартиру-то? - подумалось ему вдруг, - и сам же мне и
рассказывает!"
- Да-с, был такой почти точно случай, психологический, в судебной
практике нашей-с, болезненный такой случай-с, - продолжал скороговоркой
Порфирий. - Тоже наклепал один на себя убийство-с, да еще как наклепал-то:
целую галлюсинацию подвел, факты представил, обстоятельства рассказал,
спутал, сбил всех и каждого, а чего? Сам он, совершенно неумышленно,
отчасти, причиной убийства был, но только отчасти, и как узнал про то, что
он убийцам дал повод, затосковал, задурманился, стало ему представляться,
повихнулся совсем, да и уверил сам себя, что он-то и есть убийца! Да
правительствующий сенат, наконец, дело-то разобрал, и несчастный был
оправдан и под призрение отдан. Спасибо правительствующему сенату! Эх-ма,
ай-ай-ай! Да этак что же, батюшка? Этак можно и горячку нажить, когда уж
этакие поползновения нервы свои раздражать являются, по ночам в колокольчик
ходить звонить да про кровь расспрашивать! Эту ведь я психологию-то изучил
всю на практике-с. Этак ведь иногда человека из окна али с колокольни
соскочить тянет, и ощущение-то такое соблазнительное. Тоже и
колокольчики-с... Болезнь, Родион Романович, болезнь! Болезнию своей
пренебрегать слишком начали-с. Посоветовались бы вы с опытным медиком, а то
что у вас этот толстый-то!.. Бред у вас! Это все у вас просто в бреду одном
делается!..
На мгновение все так и завертелось кругом Раскольникова.
"Неужели, неужели, - мелькало в нем, - он лжет и теперь? Невозможно,
невозможно!" - отталкивал он от себя эту мысль, чувствуя заранее, до какой
степени бешенства и ярости может она довести его, чувствуя, что от
бешенства с ума сойти может.
- Это было не в бреду, это было наяву! - вскричал он, напрягая все
силы своего рассудка проникнуть в игру Порфирия. - Наяву, наяву! Слышите
ли?
- Да, понимаю и слышу-с! Вы и вчера говорили, что не в бреду, особенно
даже напирали, что не в бреду! Все, что вы можете сказать, понимаю-с!
Э-эх!.. Да послушайте же, Родион Романович, благодетель вы мой, ну вот хоть
бы это-то обстоятельство. Ведь вот будь вы действительно, на самом деле
преступны али там как-нибудь замешаны в это проклятое дело, ну стали бы вы,
помилуйте, сами напирать, что не в бреду вы все это делали, а, напротив, в
полной памяти? Да еще особенно напирать, с упорством таким, особенным,
напирать, - ну могло ли быть, ну могло ли быть это, помилуйте? Да ведь
совершенно же напротив, по-моему. Ведь если б вы за собой что-либо
чувствовали, так вам именно следовало бы напирать: что непременно, дескать,
в бреду! Так ли? Ведь так?
Что-то лукавое послышалось в этом вопросе. Раскольников отшатнулся к
самой спинке дивана от наклонившегося к нему Порфирия и молча, в упор, в
недоумении его рассматривал.
- Али вот насчет господина Разумихина, насчет того то есть, от себя ли
он вчера приходил говорить или с вашего наущения? Да вам именно должно бы
говорить, что от себя приходил, и скрыть, что с вашего наущения! А ведь вот
вы не скрываете же! Вы именно упираете на то, что с вашего наущения!
Раскольников никогда не упирал на это. Холод прошел по спине его.
- Вы все лжете, - проговорил он медленно и слабо, с искривившимися в
болезненную улыбку губами, - вы мне опять хотите показать, что всю игру мою
знаете, все ответы мои заранее знаете, - говорил он, сам почти чувствуя,
что уже не взвешивает как должно слов, - запугать меня хотите... или просто
смеетесь надо мной...
Он продолжал в упор смотреть на него, говоря это, и вдруг опять
беспредельная злоба блеснула в глазах его.
- Лжете вы все! - вскричал он. - Вы сами отлично знаете, что самая
лучшая увертка преступнику по возможности не скрывать, чего можно не
скрыть. Не верю я вам!
- Экой же вы вертун! - захихикал Порфирий, - да с вами, батюшка, и не
сладишь; мономания какая-то в вас засела. Так не верите мне? А я вам скажу,
что уж верите, уж на четверть аршина поверили, а я сделаю, что поверите и
на весь аршин, потому истинно вас люблю и искренно добра желаю.
Губы Раскольникова задрожали.
- Да-с, желаю-с, окончательно вам скажу-с, - продолжал он, слегка,
дружески, взявши за руку Раскольникова, немного повыше локтя, -
окончательно скажу-с: наблюдайте вашу болезнь. К тому же вот к вам и
фамилия теперь приехала; об ней-то попомните. Покоить вам и нежить их
следует, а вы их только пугаете...
- Какое вам дело? Почем вы знаете? К чему так интересуетесь? Вы
следите, стало быть, за мной и хотите мне это показать?
- Батюшка! Да ведь от вас же, от вас же самих все узнал! Вы и не
замечаете, что, в волнении своем, все вперед сами высказываете и мне, и
другим. От господина Разумихина, Дмитрия Прокофьича, тоже вчера много
интересных подробностей узнал. Нет-с, вот вы меня прервали, а я скажу, что
через мнительность вашу, при всем остроумии вашем, вы даже здравый взгляд
на вещи изволили потерять. Ну вот, например, хоть на ту же опять тему,
насчет колокольчиков-то: да этакую-то драгоценность, этакой факт (целый
ведь факт-с!) я вам так, с руками и с ногами, и выдал, я-то, следователь! И
вы ничего в этом не видите? Да подозревай я вас хоть немножко, так ли
следовало мне поступить? Мне, напротив, следовало бы сначала усыпить
подозрения ваши, и виду не подать, что я об этом факте уже известен;
отвлечь, этак, вас в противоположную сторону, да вдруг, как обухом по
темени (по вашему же выражению), и огорошить: "А что, дескать, сударь,
изволили вы в квартире убитой делать в десять часов вечера, да чуть ли еще
и не в одиннадцать? А зачем в колокольчик звонили? А зачем про кровь
расспрашивали? А зачем дворников сбивали и в часть, к квартальному
поручику, подзывали?" Вот как бы следовало мне поступить, если б я хоть
капельку на вас подозрения имел. Следовало бы по всей форме от вас
показание-то отобрать, обыск сделать, да, пожалуй, еще вас и
заарестовать... Стало быть, я на вас не питаю подозрений, коли иначе
поступил! А вы здравый взгляд потеряли, да и не видите ничего, повторяю-с!
Раскольников вздрогнул всем телом, так что Порфирий Петрович слишком
ясно заметил это.
- Лжете вы все! - вскричал он, - я не знаю ваших целей, но вы все
лжете... Давеча вы не в этом смысле говорили, и ошибиться нельзя мне... Вы
лжете!
- Я лгу? - подхватил Порфирий, по-видимому горячась, но сохраняя самый
веселый и насмешливый вид и, кажется, нимало не тревожась тем, какое мнение
имеет о нем господин Раскольников. - Я лгу?.. Ну а как я с вами давеча
поступил (я-то, следователь), сам вам подсказывая и выдавая все средства к
защите, сам же вам всю эту психологию подводя: "Болезнь, дескать, бред,
разобижен был; меланхолия да квартальные", и все это прочее? А? хе-хе-хе!
Хотя оно, впрочем, - кстати скажу, - все эти психологические средства к
защите, отговорки да увертки, крайне несостоятельны, да и о двух концах:
"Болезнь, дескать, бред, грезы, мерещилось, не помню", все это так-с, да
зачем же, батюшка, в болезни-то да в бреду все такие именно грезы
мерещутся, а не прочие? Могли ведь быть и прочие-с? Так ли? Хе-хе-хе-хе!
Раскольников гордо и с презрением посмотрел на него.
- Одним словом, - настойчиво и громко сказал он, вставая и немного
оттолкнув при этом Порфирия, - одним словом, я хочу знать: признаете ли вы
меня окончательно свободным от подозрений или нет? Говорите, Порфирий
Петрович, говорите положительно и окончательно, и скорее, сейчас!
- Эк ведь комиссия! Ну, уж комиссия же с вами, - вскричал Порфирий с
совершенно веселым, лукавым и нисколько не встревоженным видом. - Да и к
чему вам знать, к чему вам так много знать, коли вас еще и не начали
беспокоить нисколько! Ведь вы как ребенок: дай да подай огонь в руки! И
зачем вы так беспокоитесь? Зачем сами-то вы так к нам напрашиваетесь, из
каких причин? А? хе-хе-хе!
- Повторяю вам, - вскричал в ярости Раскольников, - что не могу дольше
переносить...
- Чего-с? Неизвестности-то? - перебил Порфирий.
- Не язвите меня! Я не хочу!.. Говорю вам, что не хочу!.. Не могу и не
хочу!.. Слышите! Слышите! - крикнул он, стукнув опять кулаком по столу.
- Да тише, тише! Ведь услышат! Серьезно предупреждаю: поберегите себя.
Я не шучу-с! - проговорил шепотом Порфирий, но на этот раз в лице его уже
не было давешнего бабьи-добродушного и испуганного выражения; напротив,
теперь он прямо приказывал, строго, нахмурив брови и как будто разом
нарушая все тайны и двусмысленности. Но это было только на мгновение.
Озадаченный было Раскольников вдруг впал в настоящее исступление; но
странно: он опять послушался приказания говорить тише, хотя и был в самом
сильном пароксизме бешенства.
- Я не дам себя мучить! - зашептал он вдруг по-давешнему, с болью и с
ненавистию мгновенно сознавая в себе, что не может не подчиниться
приказанию, и приходя от этой мысли еще в большее бешенство, - арестуйте
меня, обыскивайте меня, но извольте действовать по форме, а не играть со
мной-с! Не смейте...
- Да не беспокойтесь же вы о форме, - перебил Порфирий, с прежнею
лукавою усмешкой и как бы даже с наслаждением любуясь Раскольниковым, - я
вас, батюшка, пригласил теперь по-домашнему, совершенно этак по-дружески!
- Не хочу я вашей дружбы и плюю на нее! Слышите ли? И вот же: беру
фуражку и иду. Ну-тка, что теперь скажешь, коли намерен арестовать?
Он схватил фуражку и пошел к дверям.
- А сюрпризик-то не хотите разве посмотреть? - захихикал Порфирий,
опять схватывая его немного повыше локтя и останавливая у дверей. Он,
видимо, становился все веселее и игривее, что окончательно выводило из себя
Раскольникова.
- Какой сюрпризик? что такое? - спросил он, вдруг останавливаясь и с
испугом смотря на Порфирия.
- Сюрпризик-с, вот тут, за дверью у меня сидит, хе-хе-хе! (Он указал
пальцем на запертую дверь в перегородке, которая вела в казенную квартиру
его.) - Я и на замок припер, чтобы не убежал.
- Что такое? где? что?.. - Раскольников подошел было к двери и хотел
отворить, но она была заперта.
- Заперта-с, вот и ключ!
И в самом деле, он показал ему ключ, вынув из кармана.
- Лжешь ты все! - завопил Раскольников, уже не удерживаясь, - лжешь,
полишинель проклятый! - и бросился на ретировавшегося к дверям, но
нисколько не струсившего Порфирия.
- Я все, все понимаю! - подскочил он к нему. - Ты лжешь и дразнишь
меня, чтоб я себя выдал...
- Да уж больше и нельзя себя выдать, батюшка, Родион Романыч. Ведь вы
в исступление пришли. Не кричите, ведь я людей позову-с!
- Лжешь, ничего не будет! Зови людей! Ты знал, что я болен, и
раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я себя выдал, вот твоя цель! Нет,
ты фактов подавай! Я все понял! У тебя фактов нет, у тебя одни только
дрянные, ничтожные догадки, заметовские!.. Ты знал мой характер, до
исступления меня довести хотел, а потом и огорошить вдруг попами да
депутатами... Ты их ждешь? а? Чего ждешь? Где? Подавай!
- Ну какие тут депутаты-с, батюшка! Вообразится же человеку! Да этак
по форме и действовать-то нельзя, как вы говорите, дела вы, родимый, не
знаете... А форма не уйдет-с, сами увидите!.. - бормотал Порфирий,
прислушиваясь к дверям.
Действительно, в это время у самых дверей в другой комнате послышался
как бы шум.
- А, идут! - вскричал Раскольников, - ты за ними послал!.. Ты их ждал!
Ты рассчитал... Ну, подавай сюда всех: депутатов, свидетелей, чего
хочешь... давай! Я готов! готов!..
Но тут случилось странное происшествие, нечто до того неожиданное, при
обыкновенном ходе вещей, что уже, конечно, ни Раскольников, ни Порфирий
Петрович на такую развязку и не могли рассчитывать.
VI
Потом, при воспоминании об этой минуте, Раскольникову представлялось
