того: нельзя ли как-нибудь к ним подделаться и тут же их поднадуть, если
они и в самом деле сильны? Надо или не надо это? Нельзя ли, например,
что-нибудь подустроить в своей карьере именно через их же посредство? Одним
словом, предстояли сотни вопросов.
Этот Андрей Семенович был худосочный и золотушный человечек малого
роста, где-то служивший и до странности белокурый, с бакенбардами, в виде
котлет, которыми он очень гордился. Сверх того, у него почти постоянно
болели глаза. Сердце у него было довольно мягкое, но речь весьма
самоуверенная, а иной раз чрезвычайно даже заносчивая, - что, в сравнении с
фигуркой его, почти всегда выходило смешно. У Амалии Ивановны он считался,
впрочем, в числе довольно почетных жильцов, то есть не пьянствовал и за
квартиру платил исправно. Несмотря на все эти качества, Андрей Семенович
действительно был глуповат. Прикомандировался же он к прогрессу и к
"молодым поколения нашим" - по страсти. Это был один из того бесчисленного
и разноличного легиона пошляков, дохленьких недоносков и всему
недоучившихся самодуров, которые мигом пристают непременно к самой модной
ходячей идее, чтобы тотчас же опошлить ее, чтобы мигом окарикатурить все,
чему они же иногда самым искренним образом служат.
Впрочем, Лебезятников, несмотря даже на то, что был очень добренький,
тоже начинал отчасти не терпеть своего сожителя и бывшего опекуна Петра
Петровича. Сделалось это с обеих сторон как-то невзначай и взаимно. Как ни
был простоват Андрей Семенович, но все-таки начал понемногу разглядывать,
что Петр Петрович его надувает и втайне презирает и что "не такой совсем
этот человек". Он было попробовал ему излагать систему Фурье и теорию
Дарвина, но Петр Петрович, особенно в последнее время, начал слушать как-то
уж слишком саркастически, а в самое последнее время - так даже стал
браниться. Дело в том, что он, по инстинкту, начинал проникать, что
Лебезятников не только пошленький и глуповатый человечек, но, может быть, и
лгунишка, и что никаких вовсе не имеет он связей позначительнее даже в
своем кружке, а только слышал что-нибудь с третьего голоса; мало того: и
дела-то своего, пропагандного, может, не знает порядочно, потому что-то уж
слишком сбивается, и что уж куда ему быть обличителем! Кстати заметим
мимоходом, что Петр Петрович, в эти полторы недели, охотно принимал
(особенно вначале) от Андрея Семеновича даже весьма странные похвалы, то
есть не возражал, например, и промалчивал, если Андрей Семенович приписывал
ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой "коммуны"
где-нибудь в Мещанской улице; или, например, не мешать Дунечке, если той, с
первым же месяцем брака, вздумается завести любовника; или не крестить
своих будущих детей и проч., и проч. - все в этом роде. Петр Петрович, по
обыкновению своему, не возражал на такие приписываемые ему качества и
допускал хвалить себя даже этак - до того приятна была ему всякая похвала.
Петр Петрович, разменявший для каких-то причин в это утро несколько
пятипроцентных билетов, сидел за столом и пересчитывал пачки кредиток и
серий. Андрей Семенович, у которого никогда почти не бывало денег, ходил по
комнате и делал сам себе вид, что смотрит на все эти пачки равнодушно и
даже с пренебрежением. Петр Петрович ни за что бы, например, не поверил,
что и действительно Андрей Семенович может смотреть на такие деньги
равнодушно; Андрей же Семенович, в свою очередь, с горечью подумывал, что
ведь и в самом деле Петр Петрович может быть способен про него так думать,
да еще и рад, пожалуй, случаю пощекотать и подразнить своего молодого друга
разложенными пачками кредиток, напомнив ему его ничтожество и всю
существующую, будто бы, между ними обоими разницу.
Он находил его в этот раз до небывалого раздражительным и
невнимательным, несмотря на то, что он, Андрей Семенович, пустился было
развивать перед ним свою любимую тему о заведении новой, особой "коммуны".
Краткие возражения и замечания, вырывавшиеся у Петра Петровича в
промежутках между чиканием костяшек на счетах, дышали самою явною и с
намерением невежливою насмешкой. Но "гуманный" Андрей Семенович приписывал
расположение духа Петра Петровича впечатлению вчерашнего разрыва с Дунечкой
и горел желанием поскорее заговорить на эту тему: у него было кой-что
сказать на этот счет прогрессивного и пропагандного, что могло бы утешить
его почтенного друга и "несомненно" принести пользу его дальнейшему
развитию.
- Какие это там поминки устраиваются у этой... у вдовы-то? - спросил
вдруг Петр Петрович, перерывая Андрея Семеновича на самом интереснейшем
месте.
- Будто не знаете; я ведь вчера же говорил с вами на эту же тему и
развивал мысль обо всех этих обрядах... Да она ведь и вас тоже пригласила,
я слышал. Вы сами с ней вчера говорили...
- Я никак не ждал, что эта нищая дура усадит на поминки все деньги,
которые получила от этого другого дурака... Раскольникова. Даже подивился
сейчас, проходя: такие там приготовления, вина!.. Позвано несколько человек
- черт знает что такое! - продолжал Петр Петрович, расспрашивая и наводя на
этот разговор как бы с какою-то целию. - Что? Вы говорите, что и меня
приглашали? - вдруг прибавил он, поднимая голову. - Когда же это? Не
помню-с. Впрочем, я не пойду. Что я там? Я вчера говорил только с нею,
мимоходом, о возможности ей получить как нищей вдове чиновника, годовой
оклад, в виде единовременного пособия. Так уж не за это ли она меня
приглашает? Хе-хе!
- Я тоже не намерен идти, - сказал Лебезятников.
- Еще бы! Собственноручно отколотили. Понятно, что совестно, хе-хе-хе!
- Кто отколотил? Кого? - вдруг всполошился и даже покраснел
Лебезятников.
- Да вы-то, Катерину-то Ивановну, с месяц назад, что ли! Я ведь
слышал-с, вчера-с... То-то вот они убеждения-то!.. Да и женский вопрос
подгулял. Хе-хе-хе!
И Петр Петрович, как бы утешенный, принялся опять щелкать на счетах.
- Это все вздор и клевета! - вспыхнул Лебезятников, который постоянно
трусил напоминания об этой истории, - и совсем это не так было! Это было
другое... Вы не так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама
первая бросилась на меня с когтями... Она мне весь бакенбард выщипала...
Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность. К тому же
я никому не позволю с собой насилия... По принципу. Потому это уж почти
деспотизм. Что ж мне было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.
- Хе-хе-хе! - продолжал злобно посмеиваться Лужин.
- Это вы потому задираете, что сами рассержены и злитесь... А это
вздор и совсем, совсем не касается женского вопроса! Вы не так понимаете; я
даже думал, что если уж принято, что женщина равна мужчине во всем, даже в
силе (что уже утверждают), то, стало быть, и тут должно быть равенство.
Конечно, я рассудил потом, что такого вопроса, в сущности, быть не должно,
потому что драки и быть не должно, и что случаи драки в будущем обществе
немыслимы... и что странно, конечно, искать равенства в драке. Я не так
глуп... хотя драка, впрочем, и есть... то есть после не будет, а теперь-то
вот еще есть... тьфу! черт! С вами собьешься! Я не потому не пойду на
поминки, что была эта неприятность. Я просто по принципу не пойду, чтобы не
участвовать в гнусном предрассудке поминок, вот что! Впрочем, оно и можно
бы было пойти, так только, чтобы посмеяться... Но жаль, что попов не будет.
А то бы непременно пошел.
- То есть сесть за чужую хлеб-соль и тут же наплевать на нее,
равномерно и на тех, которые вас пригласили. Так, что ли?
- Совсем не наплевать, а протестовать. Я с полезною целью. Я могу
косвенно способствовать развитию и пропаганде. Всякий человек обязан
развивать и пропагандировать и, может быть, чем резче, тем лучше. Я могу
закинуть идею, зерно... Из этого зерна вырастет факт. Чем я их обижаю?
Сперва обидятся, а потом сами увидят, что я им пользу принес. Вон у нас
обвиняли было Теребьеву (вот что теперь в коммуне), что когда она вышла из
семьи и... отдалась, то написала матери и отцу, что не хочет жить среди
предрассудков и вступает в гражданский брак, и что будто бы это было
слишком грубо, с отцами-то, что можно было бы их пощадить, написать мягче.
По-моему, все это вздор, и совсем не нужно мягче, напротив, напротив,
тут-то и протестовать. Вон Варенц семь лет с мужем прожила, двух детей
бросила, разом отрезала мужу в письме: "Я сознала, что с вами не могу быть
счастлива. Никогда не прощу вам, что вы меня обманывали, скрыв от меня, что
существует другое устройство общества, посредством коммун. Я недавно все
это узнала от одного великодушного человека, которому и отдалась, и вместе
с ним завожу коммуну. Говорю прямо, потому что считаю бесчестным вас
обманывать. Оставайтесь как вам угодно. Не надейтесь вернуть меня, вы
слишком опоздали. Желаю быть счастливым". Вот как пишутся подобного рода
письма!
- А эта Теребьева, ведь это та самая, про которую вы тогда говорили,
что в третьем гражданском браке состоит?
- Всего только во втором, если судить по-настоящему! Да хоть бы и в
четвертом, хоть бы в пятнадцатом, все это вздор! И если я когда сожалел,
что у меня отец и мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько раз
мечтал даже о том, что если б они еще были живы, как бы я их огрел
протестом! Нарочно подвел бы так... Это что, какой-нибудь там "отрезанный
ломоть", тьфу! Я бы им показал! Я бы их удивил! Право, жаль, что нет
никого!
- Чтоб удивить-то? Хе-хе! Ну, это пускай будет как вам угодно, -
перебил Петр Петрович, - а вот что скажите-ка: ведь вы знаете эту дочь
покойника-то, щупленькая такая! Ведь это правда совершенная, что про нее
говорят, а?
- Что ж такое? По-моему, то есть по моему личному убеждению, это самое
нормальное состояние женщины и есть. Почему же нет? То есть distinguons. В
нынешнем обществе оно, конечно, не совсем нормально, потому что
вынужденное, а в будущем совершенно нормально, потому что свободное. Да и
теперь она имела право: она страдала, а это был ее фонд, так сказать
капитал, которым она имела полное право располагать. Разумеется, в будущем
обществе фондов не надо будет; но ее роль будет обозначена в другом
значении, обусловлена стройно и рационально. Что же касается до Софьи
Семеновны лично, то в настоящее время я смотрю на ее действия как на
энергический и олицетворенный протест против устройства общества и глубоко
уважаю ее за это; даже радуюсь на нее глядя!
- А мне же рассказывали, что вы-то и выжили ее отсюда из нумеров!
Лебезятников даже рассвирепел.
- Это другая сплетня! - завопил он. - Совсем, совсем не так дело было!
Вот уж это-то не так! Это все Катерина Ивановна тогда наврала, потому что
ничего не поняла! И совсем я не подбивался к Софье Семеновне! Я
просто-запросто развивал ее, совершенно бескорыстно, стараясь возбудить в
ней протест... Мне только протест и был нужен, да и сама по себе Софья
Семеновна уже не могла оставаться здесь в нумерах!
- В коммуну, что ль, звали?
- Вы все смеетесь и очень неудачно, позвольте вам это заменить. Вы
ничего не понимаете! В коммуне таких ролей нет. Коммуна и устраивается для
того, чтобы таких ролей не было. В коммуне эта роль изменит всю теперешнюю
свою сущность, и что здесь глупо, то там станет умно, что здесь, при
теперешних обстоятельств неестественно, то там станет совершенно
естественно. Все зависит, в какой обстановке и в какой среде человек. Все
от среды, а сам человек есть ничто. А с Софьей Семеновной я в ладах и
теперь, что может вам послужить доказательством, что никогда она не считала
меня своим врагом и обидчиком. Да! Я соблазняю ее теперь в коммуну, но
только совсем, совсем, совсем на других основаниях! Чего вам смешно? Мы
хотим завести свою коммуну, особенную, но только на более широких
основаниях, чем прежние. Мы пошли дальше в своих убеждениях. Мы больше
отрицаем! Если бы встал из гроба Добролюбов, я бы с ним поспорил. А уж
