страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице, в этих
иссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло кричащем голосе, в этом
плаче навзрыд, подобном детскому плачу, в этой доверчивой, детской и вместе
с тем отчаянной мольбе защитить, что, казалось, все пожалели несчастную. По
крайней мере, Петр Петрович тотчас же пожалел.
- Сударыня! Сударыня! - восклицал он внушительным голосом, - до вас
этот факт не касается! Никто не решится вас обвинить в умысле или в
соглашении, тем паче что вы же и обнаружили, выворотив карман: стало быть,
ничего не предполагали. Весьма и весьма готов сожалеть, если, так сказать,
нищета подвигла и Софью Семеновну, но для чего же, мадемуазель, вы не
хотели сознаться? Позора убоялись? Первый шаг? Потерялись, может быть? Дело
понятное-с; очень понятное-с... Но, однако, для чего же было пускаться в
такие качества! Господа! - обратился он ко всем присутствующим, - господа!
Сожалея и, так сказать, соболезнуя, я, пожалуй, готов простить, даже
теперь, несмотря на полученные личные оскорбления. Да послужит же,
мадемуазель, теперешний стыд вам уроком на будущее, - обратился он к Соне,
- а я дальнейшее оставлю втуне и, так и быть, прекращаю. Довольно!
Петр Петрович искоса посмотрел на Раскольникова. Взгляды их
встретились. Горящий взгляд Раскольникова готов был испепелить его. Между
тем Катерина Ивановна, казалось, ничего больше и не слыхала: она обнимала и
целовала Соню, как безумная. Дети тоже обхватили со всех сторон Соню своими
ручонками, а Полечка, - не совсем понимавшая, впрочем, в чем дело, -
казалось, вся так и утопала в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав свое
распухшее от плача хорошенькое личико на плече Сони.
- Как это низко! - раздался вдруг громкий голос в дверях.
Петр Петрович быстро оглянулся.
- Какая низость! - повторил Лебезятников, пристально смотря ему в
глаза.
Петр Петрович даже как будто вздрогнул. Это заметили все. (Потом об
этом вспоминали.) Лебезятников шагнул в комнату.
- И вы осмелились меня в свидетели поставить? - сказал он, подходя к
Петру Петровичу.
- Что это значит, Андрей Семенович? Про что такое вы говорите? -
пробормотал Лужин.
- То значит, что вы... клеветник, вот что значат мои слова! - горячо
проговорил Лебезятников, строго смотря на него своими подслеповатыми
глазками. Он был ужасно рассержен. Раскольников так и впился в него
глазами, как бы подхватывая и взвешивая каждое слово. Опять снова
воцарилось молчание. Петр Петрович почти даже потерялся, особенно в первое
мгновение.
- Если это вы мне... - начал он, заикаясь, - да что с вами? В уме ли
вы?
- Я-то в уме-с, а вот вы так... мошенник! Ах, как это низко! Я все
слушал, я нарочно все ждал, чтобы все понять, потому что, признаюсь, даже
до сих пор оно не совсем логично... Но для чего вы все это сделали - не
понимаю.
- Да что я сделал такое! Перестанете ли вы говорить вашими вздорными
загадками! Или вы, может, выпивши?
- Это вы, низкий человек, может быть, пьете, а не я! Я и водки никогда
не пью, потому что это не в моих убеждениях! Вообразите, он, он сам, своими
собственными руками отдал этот сторублевый билет Софье Семеновне, - я
видел, я свидетель, я присягу приму! Он, он! - повторял Лебезятников,
обращаясь ко всем и каждому.
- Да вы рехнулись иль нет, молокосос? - взвизгнул Лужин, - она здесь
сама перед вами, налицо, - она сама здесь, сейчас, при всех подтвердила,
что, кроме десяти рублей, ничего от меня не получала. Каким же образом мог
я ей передать, после этого?
- Я видел, видел! - кричал и подтверждал Лебезятников, - и хоть это
против моих убеждений, но я готов сей же час принять в суде какую угодно
присягу, потому что я видел, как вы ей тихонько подсунули! Только я-то,
дурак, подумал, что вы из благодеяния подсунули! В дверях, прощаясь с нею,
когда она повернулась и когда вы ей жали одной рукой руку, другою, левой,
вы и положили ей тихонько в карман бумажку. Я видел! Видел!
Лужин побледнел.
- Что вы врете! - дерзко вскричал он, - да и как вы могли, стоя у
окна, разглядеть бумажку? Вам померещилось... на подслепые глаза. Вы
бредите!
- Нет, не померещилось! И хоть я и далеко стоял, но я все, все видел,
и хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, - это вы правду
говорите, - но я, по особому случаю, знал наверно, что это именно
сторублевый билет, потому что, когда вы стали давать Софье Семеновне
десятирублевую бумажку, - я видел сам, - вы тогда же взяли со стола
сторублевый билет (это я видел, потому что я тогда близко стоял, и так как
у меня тотчас явилась одна мысль, то потому я и не забыл, что у вас в руках
билет). Вы его сложили и держали, зажав в руке, все время. Потом я было
опять забыл, но когда вы стали вставать, то из правой переложили в левую и
чуть не уронили; я тут опять вспомнил, потому что мне тут опять пришла та
же мысль, именно, что вы хотите, тихонько от меня, благодеяние ей сделать.
Можете представить, как я стал следить, - ну и увидел, как удалось вам
всунуть ей в карман. Я видел, видел, я присягу приму!
Лебезятников чуть не задыхался. Со всех сторон стали раздаваться
разнообразные восклицания, всего больше означавшие удивление; но
послышались восклицания, принимавшие и грозный тон. Все затеснились к Петру
Петровичу. Катерина Ивановна кинулась к Лебезятникову.
- Андрей Семенович! Я в вас ошиблась! Защитите ее! Один вы за нее! Она
сирота, вас бог послал! Андрей Семенович, голубчик, батюшка!
И Катерина Ивановна, почти не помня, что делает, бросилась перед ним
на колени.
- Дичь! - завопил взбешенный до ярости Лужин, - дичь вы все мелете,
сударь. "Забыл, вспомнил, забыл" - что такое! Стало быть, я нарочно ей
подложил? Для чего? С какою целью? Что общего у меня с этой...
- Для чего? Вот этого-то я и сам не понимаю, а что я рассказываю
истинный факт, то это верно! Я до того не ошибаюсь, мерзкий, преступный вы
человек, что именно помню, как по этому поводу мне тотчас же тогда в голову
вопрос пришел, именно в то время, как я вас благодарил и руку вам жал. Для
чего же именно вы положили ей украдкой в карман? То есть почему именно
украдкой? Неужели потому только, что хотели от меня скрыть, зная, что я
противных убеждений и отрицаю частную благотворительность, ничего не
исцеляющую радикально? Ну и решил, что вам действительно передо мной
совестно такие куши давать, и, кроме того, может быть, подумал я, он хочет
ей сюрприз сделать, удивить ее, когда она найдет у себя в кармане целых сто
рублей. (Потому что иные благотворители очень любят этак размазывать свои
благодеяния; я знаю.) Потом мне тоже подумалось, что вы хотите ее испытать,
то есть придет ли она, найдя, благодарить? Потом, что хотите избежать
благодарности и чтоб, ну, как это там говорится: чтоб правая рука, что ль,
не знала... одним словом этак... Ну, да мало ль мне мыслей тогда пришло в
голову, так что я положил все это обдумать потом, но все-таки почел
неделикатным обнаружить перед вами, что знаю секрет. Но, однако, мне тотчас
же пришел в голову опять еще вопрос: что Софья Семеновна, прежде чем
заметит, пожалуй, чего доброго, потеряет деньги; вот почему я решился пойти
сюда, вызвать ее и уведомить, что ей положили в карман сто рублей. Да
мимоходом зашел прежде в нумер к госпожам Кобылятниковым, чтоб занести им
"Общий вывод положительного метода" и особенно рекомендовать статью
Пидерита (а впрочем, тоже и Вагнера); потом прихожу сюда, а тут вон какая
история! Ну мог ли, мог ли я иметь все эти мысли и рассуждения, если б я
действительно не видал, что вы вложили ей в карман сто рублей?
Когда Андрей Семенович кончил свои многословные рассуждения, с таким
логическим выводом в заключении речи, то ужасно устал, и даже пот катился с
его лица. Увы, он и по-русски-то не умел объясняться порядочно (не зная,
впрочем, никакого другого языка), так что он весь, как-то разом, истощился,
даже как будто похудел после своего адвокатского подвига. Тем не менее речь
его произвела чрезвычайный эффект. Он говорил с таким азартом, с таким
убеждением, что ему, видимо, все поверили. Петр Петрович почувствовал, что
дело плохо.
- Какое мне дело, что вам в голову пришли там какие-то глупые вопросы,
- вскричал он. - Это не доказательство-с! Вы могли все это сбредить во сне,
вот и все-с! А я вам говорю, что вы лжете, сударь! Лжете и клевещете из
какого-либо зла на меня, и именно по насердке за то, что я не соглашался на
ваши вольнодумные и безбожные социальные предложения, вот что-с!
Но этот выверт не принес пользы Петру Петровичу. Напротив, послышался
со всех сторон ропот.
- А, ты вот куда заехал! - крикнул Лебезятников. - Врешь! Зови
полицию, а я присягу приму! Одного только понять не могу: для чего он
рискнул на такой низкий поступок! О жалкий, подлый человек!
- Я могу объяснить, для чего он рискнул на такой поступок, и, если
надо, сам присягу приму! - твердым голосом произнес, наконец, Раскольников
и выступил вперед.
Он был по-видимому тверд и спокоен. Всем как-то ясно стало, при одном
только взгляде на него, что он действительно знает, в чем дело, и что дошло
до развязки.
- Теперь я совершенно все себе уяснил, - продолжал Раскольников,
обращаясь прямо к Лебезятникову. - С самого начала истории я уже стал
подозревать, что тут какой-то мерзкий подвох; я стал подозревать вследствие
некоторых особых обстоятельств, только мне одному известных, которые я
сейчас и объясню всем: в них все дело! Вы же, Андрей Семенович, вашим
драгоценным показанием окончательно уяснили мне все. Прошу всех, всех
прислушать: этот господин (он указал на Лужина) сватался недавно к одной
девице, и именно к моей сестре, Авдотье Романовне Раскольниковой. Но,
приехав в Петербург, он, третьего дня, при первом нашем свидании, со мной
поссорился, и я выгнал его от себя, чему есть два свидетеля. Этот человек
очень зол... Третьего дня я еще и не знал, что он здесь стоит в нумерах, у
вас, Андрей Семенович, и что, стало быть, в тот же самый день, как мы
поссорились, то есть третьего же дня, он был свидетелем того, как я
передал, в качестве приятеля покойного господина Мармеладова, супруге его
Катерине Ивановне несколько денег на похороны. Он тотчас же написал моей
матери записку и уведомил ее, что я отдал все деньги не Катерине Ивановне,
а Софье Семеновне, и при этом в самых подлых выражениях упомянул о... о
характере Софьи Семеновны, то есть намекнул на характер отношений моих к
Софье Семеновне. Все это, как вы понимаете, с целью поссорить меня с
матерью и сестрой, внушив им, что я расточаю, с неблагородными целями, их
последние деньги, которыми они мне помогают. Вчера вечером, при матери и
сестре, и в его присутствии, я восстановил истину, доказав, что передал
деньги Катерине Ивановне на похороны, а не Софье Семеновне, и что с Софьей
Семеновной третьего дня я еще и знаком даже не был и даже в лицо еще ее не
видал. При этом я прибавил, что он, Петр Петрович Лужин, со всеми своими
достоинствами, не стоит одного мизинца Софьи Семеновны, о которой он так
дурно отзывается. На его вопрос: посадил ли бы я Софью Семеновну рядом с
моей сестрой? - я ответил, что я уже это и сделал, того же дня.
Разозлившись на то, что мать и сестра не хотят, по его наветам, со мною
рассориться, он, слово за слово, начал говорить им непростительные
дерзости. Произошел окончательный разрыв, и его выгнали из дому. Все это
происходило вчера вечером. Теперь прошу особенного внимания: представьте
себе, что если б ему удалось теперь доказать, что Софья Семеновна -
воровка, то, во-первых, он доказал бы моей сестре и матери, что был почти
прав в своих подозрениях; что он справедливо рассердился за то, что я
поставил на одну доску мою сестру и Софью Семеновну; что, нападая на меня,
он защищал, стало быть, и предохранял честь моей сестры, а своей невесты.
Одним словом, через все это он даже мог вновь поссорить меня с родными и,
