запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали...
- Кто приходил? - перебил Раскольников, мгновенно начиная припоминать.
- Я, то есть, вас обидел.
- Так вы из того дома?
- Да я там же, тогда же в воротах с ними стоял, али запамятовали? Мы и
рукомесло свое там имеем, искони. Скорняки мы, мещане, на дом работу
берем... а паче всего обидно стало...
И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под
воротами; он сообразил, что кроме дворников там стояло тогда еще несколько
человек, стояли и женщины. Он припомнил один голос, предлагавший вести его
прямо в квартал. Лицо говорившего не мог вспомнить и даже теперь не
признавал, но ему памятно было, что он даже что-то ответил ему тогда,
обернулся к нему...
Так вот, стало быть, чем разрешился весь этот вчерашний ужас. Всего
ужаснее было думать, что он действительно чуть не погиб, чуть не погубил
себя из-за такого ничтожного обстоятельства. Стало быть, кроме найма
квартиры и разговоров о крови, этот человек ничего не может рассказать.
Стало быть, и у Порфирия тоже нет ничего, кроме этого бреда, никаких
фактов, кроме психологии, которая о двух концах, ничего положительного.
Стало быть, если не явится никаких больше фактов (а они не должны уже более
явиться, не должны!), то... то что же могут с ним сделать? Чем же могут его
обличить окончательно, хоть и арестуют? И, стало быть, Порфирий только
теперь, только сейчас узнал о квартире, а до сих пор и не знал.
- Это вы сказали сегодня Порфирию... о том, что я приходил? - вскричал
он, пораженный внезапною идеей.
- Какому Порфирию?
- Приставу следственных дел.
- Я сказал. Дворники не пошли тогда, я и пошел.
- Сегодня?
- Перед вами за минуточку был. И все слышал, все, как он вас истязал.
- Где? Что? Когда?
- Да тут же, у него за перегородкой, все время просидел.
- Как? Так это вы-то были сюрприз? Да как же это могло случиться?
Помилуйте!
- Видемши я, - начал мещанин, - что дворники с моих слов идти не
хотят, потому, говорят, уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем часом
не пришли, стало мне обидно, и сна решился, и стал узнавать. А разузнамши
вчера, сегодня пошел. Впервой пришел - его не было. Часом помедля пришел -
не приняли, в третий пришел - допустили. Стал я ему докладывать все, как
было, и стал он по комнате сигать и себя в грудь кулаком бил: "Что вы,
говорит, со мной, разбойники, делаете? Знал бы я этакое дело, я б его с
конвоем потребовал!" Потом выбежал, какого-то позвал и стал с ним в углу
говорить, а потом опять ко мне - и стал спрашивать и ругать. И много
попрекал; а донес я ему обо всем и говорил, что с моих вчерашних слов
ничего вы не посмели мне отвечать и что вы меня не признали. И стал он тут
опять бегать, и все бил себя в грудь, и серчал, и бегал, а как об вас
доложили, - ну, говорит, полезай за перегородку, сиди пока, не шевелись,
что бы ты ни услышал, и стул мне туда сам принес и меня запер; может,
говорит, я тебя и спрошу. А как привели Николая, тут он меня, после вас, и
вывел: я тебя еще, говорит, потребую и еще спрашивать буду...
- А Николая при тебе спрашивал?
- Как вас вывел, и меня тотчас вывел, а Николая допрашивать начал.
Мещанин остановился и вдруг опять положил поклон, коснувшись перстом
пола.
- За оговор и за злобу мою простите.
- Бог простит, - ответил Раскольников, и как только произнес это,
мещанин поклонился ему, но уже не земно, а в пояс, медленно повернулся и
вышел из комнаты. "Все о двух концах, теперь все о двух концах", - твердил
Раскольников и более чем когда-нибудь бодро вышел из комнаты.
"Теперь мы еще поборемся", - с злобною усмешкой проговорил он, сходя в
лестницы. Злоба же относилась к нему самому: он с презрением и стыдом
вспоминал о своем "малодушии".
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
I
Утро, последовавшее за роковым для Петра Петровича объяснением с
Дунечкой и с Пульхерией Александровной, принесло свое отрезвляющее действие
и на Петра Петровича. Он, к величайшей своей неприятности, принужден был
мало-помалу принять за факт, совершившийся и невозвратимый, то, что вчера
еще казалось ему происшествием почти фантастическим и хотя и сбывшимся, но
все-таки как будто еще невозможным. Черный змей ужаленного самолюбия всю
ночь сосал его сердце. Встав с постели, Петр Петрович тотчас же посмотрелся
в зеркало. Он опасался, не разлилась ли в нем за ночь желчь? Однако с этой
стороны все было покамест благополучно, и, посмотрев на свой благородный,
белый и немного ожиревший в последнее время облик, Петр Петрович даже на
мгновение утешился, в полнейшем убеждении сыскать себе невесту где-нибудь в
другом месте, да, пожалуй, еще и почище; но тотчас же опомнился и
энергически плюнул в сторону, чем вызвал молчаливую, но саркастическую
улыбку в молодом своем друге и сожителе Андрее Семеновиче Лебезятникове.
Улыбку эту Петр Петрович заметил и про себя тотчас же поставил ее молодому
своему другу на счет. Он уже много успел поставить ему в последнее время на
счет. Злоба его удвоилась, когда он вдруг сообразил, что не следовало бы
сообщать вчера о вчерашних результатах Андрею Семеновичу. Это была вторая
вчерашняя ошибка, сделанная им сгоряча, от излишней экспансивности, в
раздражении... Затем, во все это утро, как нарочно, следовала неприятность
за неприятностию. Даже в сенате ждала его какая-то неудача по делу, о
котором он там хлопотал. Особенно же раздражил его хозяин квартиры, нанятой
им в видах скорой женитьбы и отделываемой на собственный счет: этот хозяин,
какой-то разбогатевший немецкий ремесленник, ни за что не соглашался
нарушить только что совершенный контракт и требовал полной прописанной в
контракте неустойки, несмотря на то что Петр Петрович возвращал ему
квартиру почти заново отделанную. Точно также и в мебельном магазине ни за
что не хотели возвратить ни одного рубля из задатка за купленную, но еще не
перевезенную в квартиру мебель. "Не нарочно же мне жениться для мебели!" -
скрежетал про себя Петр Петрович, и в то же время еще раз мелькнула в нем
отчаянная надежда: "Да неужели же в самом деле все это так безвозвратно
пропало и кончилось? Неужели нельзя еще раз попытаться?" Мысль о Дунечке
еще раз соблазнительно занозила его сердце. С мучением перенес он эту
минуту, и уж, конечно, если бы можно было сейчас, одним только желанием,
умертвить Раскольникова, то Петр Петрович немедленно произнес бы это
желание.
"Ошибка была еще, кроме того, и в том, что я им денег совсем не давал,
- думал он, грустно возвращаясь в каморку Лебезятникова, - и с чего, черт
возьми, я так ожидовел? Тут даже и расчета никакого не было! Я думал их в
черном теле попридержать и довести их, чтоб они на меня как на провидение
смотрели, а они вон!.. Тьфу!.. Нет, если б я выдал им за все это время,
например, тысячи полторы на приданое, да на подарки, на коробочки там
разные, несессеры, сердолики, материи и на всю эту дрянь от Кнопа да из
английского магазина, так было бы дело почище и... покрепче! Не так бы
легко мне теперь отказали! Это народ такого склада, что непременно почли бы
за обязанность возвратить в случае отказа и подарки, и деньги; а
возвращать-то было бы тяжеленько и жалко! Да и совесть бы щекотала: как,
дескать, так вдруг прогнать человека, который до сих пор был так щедр и
довольно деликатен?.. Гм! Дал маху!" И, заскрежетав еще раз, Петр Петрович
тут же назвал себя дураком - про себя, разумеется.
Придя к этому заключению, он вернулся домой вдвое злее и
раздражительнее, чем вышел. Приготовления к поминкам в комнате Катерины
Ивановны завлекли отчасти его любопытство. Он кой-что и вчера еще слышал об
этих поминках; даже помнилось, как будто и его приглашали; но за
собственными хлопотами он все это остальное пропустил без внимания.
Поспешив осведомиться у госпожи Липпевехзель, хлопотавшей в отсутствие
Катерины Ивановны (находившейся на кладбище) около накрывавшегося стола, он
узнал, что поминки будут торжественные, что приглашены почти все жильцы, из
них даже и незнакомые покойному, что приглашен даже Андрей Семенович
Лебезятников, несмотря на бывшую его ссору с Катериной Ивановной, и,
наконец, он сам, Петр Петрович, не только приглашен, но даже с большим
нетерпением ожидается, так как он почти самый важный гость из всех жильцов.
Сама Амалия Ивановна приглашена была тоже с большим почетом, несмотря на
все бывшие неприятности, а потому хозяйничала и хлопотала теперь, почти
чувствуя от этого наслаждение, а сверх того была вся разодета хоть и в
траур, но во все новое, в шелковое, в пух и прах, и гордилась этим. Все эти
факты и сведения подали Петру Петровичу некоторую мысль и он прошел в свою
комнату, то есть в комнату Андрея Семеновича Лебезятникова, в некоторой
задумчивости. Дело в том, что он узнал тоже, что в числе приглашенных
находится и Раскольников.
Андрей Семенович сидел почему-то все это утро дома. С этим господином
у Петра Петровича установились какие-то странные, впрочем, отчасти и
естественные отношения: Петр Петрович презирал и ненавидел его даже сверх
меры, почти с того самого дня, как у него поселился, но в то же время как
будто несколько опасался его. Он остановился у него по приезде в Петербург
не из одной только скаредной экономии, хотя это и было почти главною
причиной, но была тут и другая причина. Еще в провинции слышал он об Андрее
Семеновиче, своем бывшем питомце, как об одном из самых передовых молодых
прогрессистов и даже как об играющем значительную роль в иных любопытных и
баснословных кружках. Это поразило Петра Петровича. Вот эти-то мощные,
всезнающие, всех презирающие и всех обличающие кружки уже давно пугали
Петра Петровича каким-то особенным страхом, совершенно, впрочем,
неопределенным. Уж конечно, сам он, да еще в провинции, не мог ни о чем в
этом роде составить себе, хотя приблизительно, точное понятие. Слышал он,
как и все, что существуют, особенно в Петербурге, какие-то прогрессисты,
нигилисты, обличители и проч., и проч., но, подобно многим, преувеличивал и
искажал смысл и значение этих названий до нелепого. Пуще всего боялся он,
вот уже несколько лет, обличения, и это было главнейшим основанием его
постоянного, преувеличенного беспокойства, особенно при мечтах о
перенесении деятельности своей в Петербург. В этом отношении он был, как
говорится, испуган, как бывают иногда испуганы маленькие дети. Несколько
лет тому назад в провинции, еще начиная только устраивать свою карьеру, он
встретил два случая, жестоко обличенных губернских довольно значительных
лиц, за которых он дотоле цеплялся и которые ему покровительствовали. Один
случай кончился для обличенного лица как-то особенно скандально, а другой
чуть-чуть было не кончился даже и весьма хлопотливо. Вот почему Петр
Петрович положил, по приезде в Петербург, немедленно разузнать, в чем дело,
и если надо, то на всякий случай забежать вперед и заискать у "молодых
поколений наших". В этом случае надеялся он на Андрея Семеновича и при
посещении, например, Раскольникова уже научился кое-как округлять известные
фразы с чужого голоса...
Конечно, он быстро успел разглядеть в Андрее Семеновиче чрезвычайно
пошленького и простоватого человечка. Но это нисколько не разуверило и не
ободрило Петра Петровича. Если бы даже он уверился, что и все прогрессисты
такие же дурачки, то и тогда бы не утихло его беспокойство. Собственно до
всех этих учений, мыслей, систем (с которыми Андрей Семенович так на него и
накинулся) ему никакого не было дела. У него была своя собственная цель.
Ему надо было только поскорей и немедленно разузнать: что и как тут
случилось? В силе эти люди или не в силе? Есть ли чего бояться собственно
ему, или нет? Обличат его, если он вот то-то предпримет, или не обличат? А
если обличат, то за что именно, и за что собственно теперь обличают? Мало
