звук голоса опять вдруг переменились. Он еще раз огляделся кругом.
- Это вы от Капернаумова нанимаете?
- Да-с...
- Они там, за дверью?
- Да... У них тоже такая же комната.
- Все в одной?
- В одной-с.
- Я бы в вашей комнате по ночам боялся, - угрюмо заметил он.
- Хозяева очень хорошие, очень ласковые, - отвечала Соня, все еще как
бы не опомнившись и не сообразившись, - и вся мебель, и все... все
хозяйское. И они очень добрые, и дети тоже ко мне часто ходят...
- Это косноязычные-то?
- Да-с... Он заикается и хром тоже. И жена тоже... Не то что
заикается, а как будто не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший
дворовый человек. А детей семь человек... и только старший один заикается,
а другие просто больные... а не заикаются... А вы откуда про них знаете? -
прибавила она с некоторым удивлением.
- Мне ваш отец все тогда рассказал. Он мне все про вас рассказал... И
про то, как вы в шесть часов пошли, а в девятом назад пришли, и про то, как
Катерина Ивановна у вашей постели на коленях стояла
Соня смутилась.
- Я его точно сегодня видела, - прошептала она нерешительно.
- Кого?
- Отца. Я по улице шла, там подле, на углу, в десятом часу, а он будто
впереди идет. И точно как будто он. Я хотела уж зайти к Катерине
Ивановне...
- Вы гуляли?
- Да, - отрывисто прошептала Соня, опять смутившись и потупившись.
- Катерина Ивановна ведь вас чуть не била, у отца-то?
- Ах нет, что вы, что вы это, нет! - с каким-то даже испугом
посмотрела на него Соня.
- Так вы ее любите?
- Ее? Да ка-а-ак же! - протянула Соня жалобно и с страданием сложив
вдруг руки. - Ах! вы ее... Если б вы только знали. Ведь она совсем как
ребенок... Ведь у ней ум совсем как помешан... от горя. А какая она умная
была... какая великодушная... какая добрая! Вы ничего, ничего не знаете...
ах!
Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая, и ломая
руки. Бледные щеки ее опять вспыхнули, в глазах выразилась мука. Видно
было, что в ней ужасно много затронули, что ей ужасно хотелось что-то
выразить, сказать, заступиться. Какое-то ненасытимое сострадание, если
можно так выразиться, изобразилось вдруг во всех чертах лица ее.
- Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну
так что ж? Вы ничего, ничего не знаете... Это такая несчастная, ах, какая
несчастная! И больная... Она справедливости ищет... Она чистая. Она так
верит, что во всем справедливость должна быть, и требует... И хоть мучайте
ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это все
нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается... Как ребенок, как
ребенок! Она справедливая, справедливая!
- А с вами что будет?
Соня посмотрела вопросительно.
- Они ведь на вас остались. Оно, правда, и прежде все было на вас, и
покойник на похмелье к вам же ходил просить. Ну, а теперь вот что будет?
- Не знаю, - грустно произнесла Соня.
- Они там останутся?
- Не знаю, они на той квартире должны; только хозяйка, слышно,
говорила сегодня, что отказать хочет, а Катерина Ивановна говорит, что и
сама ни минуты не останется.
- С чего ж это она так храбрится? На вас надеется?
- Ах нет, не говорите так!.. Мы одно, заодно живем, - вдруг опять
взволновалась и даже раздражилась Соня, точь-в-точь как если бы
рассердилась канарейка или какая другая маленькая птичка. - Да и как же ей
быть? Ну как же, как же быть? - спрашивала она, горячась и волнуясь. - А
сколько, сколько она сегодня плакала! У ней ум мешается, вы этого не
заметили? Мешается; то тревожится, как маленькая, о том, чтобы завтра все
прилично было, закуски были и все... то руки ломает, кровью харкает,
плачет, вдруг стучать начнет головой об стену, как в отчаянии. А потом
опять утешится, на вас она все надеется: говорит, что вы теперь ей помощник
и что она где-нибудь немного денег займет и поедет в свой город, со мною, и
пансион для благородных девиц заведет, а меня возьмет надзирательницей, и
начнется у нас совсем новая, прекрасная жизнь, и целует меня, обнимает,
утешает, и ведь так верит! так верит фантазиям-то! Ну разве можно ей
противоречить? А сама-то весь-то день сегодня моет, чистит, чинит корыто
сама, с своею слабенькою-то силой, в комнату втащила, запыхалась, так и
упала на постель; а то мы в ряды еще с ней утром ходили, башмачки Полечке и
Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и
недостало по расчету, очень много недостало, а она такие миленькие
ботиночки выбрала, потому у ней вкус есть, вы не знаете... Тут же в лавке
так и заплакала, при купцах-то, что недостало... Ах, как было жалко
смотреть.
- Ну и понятно после того, что вы... так живете, - сказал с горькою
усмешкой Раскольников.
- А вам разве не жалко? Не жалко? - вскинулась опять Соня, - ведь вы,
я знаю, вы последнее сами отдали еще ничего не видя. А если бы вы все-то
видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на
прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко
поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах как теперь целый день
вспоминать было больно!
Соня даже руки ломала говоря, от боли воспоминания.
- Это вы-то жестокая?
- Да я, я! Я пришла тогда, - продолжала она плача, - а покойник и
говорит: "прочти мне, говорит, Соня, у меня голова что-то болит, прочти
мне... вот книжка", у Лебезятникова, тут живет, он такие смешные книжки все
доставал. А я говорю: "мне идти пора", так и не хотела прочесть, а зашла я
к ним, главное чтоб воротнички показать Катерине Ивановне; мне Лизавета,
торговка, воротнички и нарукавнички дешево принесла, хорошенькие, новенькие
и с узором. А Катерине Ивановне очень понравились, она надела и в зеркало
посмотрела на себя, и очень, очень ей понравились: "подари мне, говорит,
их, Соня, пожалуйста". Пожалуйста попросила, и уж так ей хотелось. А куда
ей надевать? Так: прежнее, счастливое время только вспомнилось! Смотрится
на себя в зеркало, любуется, и никаких-то, никаких-то у ней платьев нет,
никаких-то вещей, вот уж сколько лет! И ничего-то она никогда ни у кого не
попросит; гордая, сама скорей отдаст последнее, а тут вот попросила, - так
уж ей понравились! А я и отдать пожалела, "на что вам, говорю, Катерина
Ивановна?" Так и сказала, "на что". Уж этого-то не надо было бы ей
говорить! Она так на меня посмотрела, и так ей тяжело-тяжело стало, что я
отказала, и так это было жалко смотреть... И не за воротнички тяжело, а за
то, что я отказала, я видела. Ах, так бы, кажется, теперь все воротила, все
переделала, все эти прежние слова... Ох, я... да что!.. вам ведь все равно!
- Эту Лизавету торговку вы знали?
- Да... А вы разве знали? - с некоторым удивлением переспросила Соня.
- Катерина Ивановна в чахотке, в злой; она скоро умрет, - сказал
Раскольников, помолчав и не ответив на вопрос.
- Ох, нет, нет, нет! - И Соня бессознательным жестом схватила его за
обе руки, как бы упрашивая, чтобы нет.
- Да ведь это ж лучше, коль умрет.
- Нет, не лучше, не лучше, совсем не лучше! - испуганно и безотчетно
повторяла она.
- А дети-то? Куда ж вы тогда возьмете их, коль не к вам?
- Ох, уж не знаю! - вскрикнула Соня почти в отчаянии и схватилась за
голову. Видно было, что эта мысль уж много-много раз в ней самой мелькала,
и он только вспугнул опять эту мысль.
- Ну а коль вы, еще при Катерине Ивановне, теперь, заболеете и вас в
больницу свезут, ну что тогда будет? - безжалостно настаивал он.
- Ах, что вы, что вы! Этого-то уж не может быть! - и лицо Сони
искривилось страшным испугом.
- Как не может быть? - продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, - не
застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой
пойдут, она будет кашлять и просить, и об стену где-нибудь головой стучать,
как сегодня, а дети плакать... А там упадет, в часть свезут, в больницу,
умрет, а дети...
- Ох, нет!.. Бог этого не попустит! - вырвалось наконец из стесненно
груди у Сони. Она слушала, с мольбой смотря на него и складывая в немой
просьбе руки, точно от него все и зависело.
Раскольников встал и начал ходить по комнате. Прошло с минуту. Соня
стояла, опустив руки и голову, в страшной тоске.
- А копить нельзя? На черный день откладывать? - спросил он, вдруг
останавливаясь перед ней.
- Нет, - прошептала Соня.
- Разумеется, нет! А пробовали? - прибавил он чуть не с насмешкой.
- Пробовала.
- И сорвалось! Ну, да разумеется! Что и спрашивать!
И опять он пошел по комнате. Еще прошло с минуту.
- Не каждый день получаете-то?
Соня больше прежнего смутилась, и краска ударила ей опять в лицо.
- Нет, - прошептала она с мучительным усилием.
- С Полечкой, наверно, то же самое будет, - сказал он вдруг.
- Нет! нет! Не может быть, нет! - как отчаянная, громко вскрикнула
Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. - Бог, бог такого ужаса не
допустит!..
- Других допускает же.
- Нет, нет! Ее бог защитит, бог!.. - повторяла она, не помня себя.
- Да, может, и бога-то совсем нет, - с каким-то даже злорадством
ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее.
Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по нем пробежали судороги. С
невыразимым укором взглянула она на него, хотела было что-то сказать, но
ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала, закрыв
руками лицо.
- Вы говорите, У Катерины Ивановны ум мешается; у вас самой ум
мешается, - проговорил он после некоторого молчания.
Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая
на нее. Наконец подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками
за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой,
воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали... Вдруг он весь быстро
наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него
отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел как совсем
сумасшедший.
- Что вы, что вы это? Передо мной! - пробормотала она, побледнев, и
больно-больно сжало вдруг ей сердце.
Он тотчас же встал.
- Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, -
как-то дико произнес он и отошел к окну. - Слушай, - прибавил он,
воротившись к ней через минуту, - я давеча сказал одному обидчику, что он
не стоит одного твоего мизинца... и что я моей сестре сделал сегодня честь,
посадив ее рядом с тобою.
- Ах, что вы это им сказали! И при ней? - испуганно вскрикнула Соня, -
сидеть со мной! Честь! Да ведь я... бесчестная... я великая, великая
грешница! Ах, что вы это сказали!
- Не за бесчестие и грех я сказал это про тебя, а за великое страдание
твое. А что ты великая грешница, то это так, - прибавил он почти
восторженно, - а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и
предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы не ужас, что ты живешь в этой
грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только стоит
глаза раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не
спасаешь! Да скажи же мне наконец, - проговорил он, почти в исступлении, -
как этакой позор и такая низость в тебе рядом с другими противоположными и
святыми чувствами совмещаются? Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и
разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!
- А с ними-то что будет? - слабо спросила Соня, страдальчески взглянув
на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись его предложению.
Раскольников странно посмотрел на нее.
Он все прочел в одном ее взгляде. Стало быть, действительно у ней
самой была уже эта мысль. Может быть, много раз и серьезно, что теперь
почти и не удивилась предложению его. Даже жестокости слов его не заметила
