Соня?
Она стиснула ему руку.
- И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! - в отчаянии
воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, - вот ты
ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу
тебе? Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся... из-за
меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, - ну за что ты меня
обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: "страдай
и ты, мне легче будет!" И можешь ты любить такого подлеца?
- Да разве ты тоже не мучаешься? - вскричала Соня.
Опять то же чувство волной хлынуло в его душу и опять на миг
размягчило ее.
- Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое
объяснить. Я потому и пришел, что зол. Есть такие, которые не пришли бы. А
я трус и... подлец! Но... пусть! все это не то... Говорить теперь надо, а я
начать не умею...
Он остановился и задумался.
- Э-эх, люди мы розные! - вскричал он опять, - не пара. И зачем, зачем
я пришел! Никогда не прощу себе этого!
- Нет, нет, это хорошо, что пришел! - восклицала Соня, - это лучше,
чтоб я знала! Гораздо лучше!
Он с болью посмотрел на нее.
- А что и в самом деле! - сказал он, как бы надумавшись, - ведь это ж
так и было! Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил... Ну,
понятно теперь?
- Н-нет, - наивно и робко прошептала Соня, - только... говори, говори!
Я пойму, я про себя все пойму! - упрашивала она его. - Поймешь? Ну, хорошо,
посмотрим!
Он замолчал и долго обдумывал.
- Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что если бы,
например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы
карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы
вместо этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна
какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую вдобавок надо
убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?),
ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было? Не
покоробился ли бы оттого, что это уж слишком не монументально и... и
грешно? Ну, так я тебе говорю, что на этом "вопросе" я промучился ужасно
долго, так что ужасно стыдно мне стало, когда я наконец догадался (вдруг
как-то), что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не
пришло, что это не монументально... и даже не понял бы он совсем: чего тут
коробиться? И уж если бы только не было ему другой дороги, то задушил бы
так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости!.. Ну и я... вышел из
задумчивости... задушил... по примеру авторитета... И это точь-в-точь так и
было! Тебе смешно? Да, Соня, тут всего смешнее то, что, может, именно оно
так и было...
Соне вовсе не было смешно.
- Вы лучше говорите мне прямо... без примеров, - еще робче и чуть
слышно попросила она.
Он поворотился к ней, грустно посмотрел на нее и взял ее за руки.
- Ты опять права, Соня. Это все ведь вздор, почти одна болтовня!
Видишь: ты ведь знаешь, что у матери моей почти ничего нет. Сестра получила
воспитание, случайно, и осуждена таскаться в гувернантках. Все их надежды
были на одного меня. Я учился, но содержать себя в университете не мог и на
время принужден был выйти. Если бы даже и так тянулось, то лет через
десять, через двенадцать (если б обернулись хорошо обстоятельства) я
все-таки мог надеяться стать каким-нибудь учителем или чиновником, с
тысячью рублями жалованья... (Он говорил как будто заученное.) А к тому
времени мать высохла бы от забот и от горя, и мне все-таки не удалось бы
успокоить ее, а сестра... ну, с сестрой могло бы еще и хуже случиться!.. Да
и что за охота всю жизнь мимо всего проходить и от всего отвертываться, про
мать забыть, а сестрину обиду, например, почтительно перенесть? Для чего?
Для того ль, чтоб, их схоронив, новых нажить - жену да детей, и тоже потом
без гроша и без куска оставить? Ну... ну, вот я и решил, завладев
старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на
обеспечение себя в университете, на первые шаги после университета, - и
сделать все это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую
карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать... Ну... ну, вот и
все... Ну, разумеется, что я убил старуху, - это я худо сделал... ну, и
довольно!
В каком-то бессилии дотащился он до конца рассказа и поник головой.
- Ох, это не то, не то, - в тоске восклицала Соня, - и разве можно
так... нет, это не так, не так!
- Сама видишь, что не так!.. А я ведь искренно рассказал, правду!
- Да какая ж это правда! О господи!
- Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.
- Это человек-то вошь!
- Да ведь и я знаю, что не вошь, - ответил он, странно смотря на нее.
- А впрочем, я вру, Соня, - прибавил он, - давно уже вру... Это все не то;
ты справедливо говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!.. Я
давно ни с кем не говорил, Соня... Голова у меня теперь очень болит.
Глаза его горели лихорадочным огнем. Он почти начинал бредить;
беспокойная улыбка бродила на его губах. Сквозь возбужденное состояние духа
уже проглядывало страшное бессилие. Соня поняла, как он мучается. У ней
тоже голова начинала кружиться. И странно он так говорил: как будто и
понятно что-то, но... "но как же! Как же! О господи!" И она ломала руки в
отчаянии.
- Нет, Соня, это не то! - начал он опять, вдруг поднимая голову, как
будто внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его, - это не то! А
лучше... предположи (да! этак действительно лучше!), предположи, что я
самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну... и, пожалуй, еще
наклонен к сумасшествию. (Уж пусть все зараз! Про сумасшествие-то говорили
и прежде, я заметил!) Я вот тебе сказал давеча, что в университете себя
содержать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Мать прислала бы,
чтобы внести, что надо, а на сапоги, платье и хлеб я бы и сам заработал;
наверно! Уроки выходили; по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин!
Да я озлился и не захотел. Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда,
как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела... А
знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О,
как ненавидел я эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел. Нарочно не
хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел, и даже есть не хотел, все
лежал. Принесет Настасья - поем, не принесет - так и день пройдет; нарочно
со зла не спрашивал! Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу
заработать. Надо было учиться, я книги распродал; а на столе у меня, на
записках да на тетрадях, на палец и теперь пыли лежит. Я лучше любил лежать
и думать. И все думал... И все такие у меня были сны, странные, разные сны,
нечего говорить какие! Но только тогда начало мне мерещиться, что... Нет,
это не так! Я опять не так рассказываю! Видишь, я тогда все себя спрашивал:
зачем я так глуп, что если другие глупы и коли я знаю уж наверно, что они
глупы, то сам не хочу быть умнее? Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока
все станут умными, то слишком уж долго будет... Потом я еще узнал, что
никогда этого и не будет, что не переменятся люди, и не переделать их
никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон... Закон, Соня!
Это так!.. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот
над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее
может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь,
тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! Только слепой не
разглядит!
Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился
более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то
мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!)
Соня поняла, что этот мрачный катехизис стал его верой и законом.
- Я догадался тогда, Соня, - продолжал он восторженно, - что власть
дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только,
одно: стоит только посметь! У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый
раз в жизни, которую никто и никогда еще до меня не выдумывал! Никто! Мне
вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор
не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять
просто-запросто все за хвост и стряхнуть к черту! Я... я захотел осмелиться
и убил... я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!
- О, молчите, молчите! - вскрикнула Соня, всплеснув руками. - От бога
вы отошли, и бог вас поразил, дьяволу предал!..
- Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне все
представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?
- Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не
понимаете! О господи! Ничего-то, ничего-то он не поймет!
- Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт
тащил. Молчи, Соня, молчи! - повторил он мрачно и настойчиво. - Я все знаю.
Все это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте...
Все это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и все знаю,
все! И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я все хотел
забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что
я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это-то меня и
сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если
уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? -
то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь
ли человек? - то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того,
кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет... Уж если я
столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? - так ведь уж ясно
чувствовал, что я не Наполеон... Всю, всю муку всей этой болтовни я
выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить
без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом
даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил - вздор! Не для того я
убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем
человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там
стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы
всех в паутину и их всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно
должно было быть!.. И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я
убил; не столько деньги нужны были, как другое... Я это все теперь знаю...
Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил
бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне
надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек?
Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет?
Тварь ли я дрожащая или право имею...
- Убивать? Убивать-то право имеете? - всплеснула руками Соня.
- Э-эх, Соня! - вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей
возразить, но презрительно замолчал. - Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе
только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне
объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно
вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь!
Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай,
когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил... Так и знай!
- И убили! Убили!
- Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как
я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел... Разве я старушонку
убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя,
навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я... Довольно, довольно, Соня,
довольно! Оставь меня, - вскричал он вдруг в судорожной тоске, - оставь
