них свидание. В другой раз он проснулся пред рассветом где-то на земле, в
кустах, и почти не понимал, как забрел сюда. Впрочем, в эти два-три дня
после смерти Катерины Ивановны он уже два раза встречался с Свидригайловым,
всегда почти в квартире у Сони, куда он заходил как-то без цели, но всегда
почти на минуту. Они перекидывались всегда короткими словами и ни разу не
заговорили о капитальном пункте, как будто между ними так само собою и
условились, чтобы молчать об этом до времени. Тело Катерины Ивановны еще
лежало в гробу. Свидригайлов распоряжался похоронами и хлопотал. Соня тоже
была очень занята. В последнюю встречу Свидригайлов объяснил Раскольникову,
что с детьми Катерины Ивановны он как-то покончил, и покончил удачно; что у
него, благодаря кой-каким связям, отыскались такие лица, с помощью которых
можно было поместить всех троих сирот, немедленно, в весьма приличные для
них заведения; что отложенные для них деньги тоже многому помогли, так как
сирот с капиталом поместить гораздо легче, чем сирот нищих. Сказал он
что-то и про Соню, обещал как-нибудь зайти на днях сам к Раскольникову и
упомянул, что "желал бы посоветоваться; что очень надо бы поговорить, что
есть такие дела..." Разговор этот происходил в сенях, у лестницы.
Свидригайлов пристально смотрел в глаза Раскольникову и вдруг, помолчав и
понизив голос, спросил:
- Да что вы, Родион Романыч, такой сам не свой? Право! Слушаете и
глядите, а как будто не понимаете. Вы ободритесь. Вот дайте поговорим: жаль
только, что дела много и чужого, и своего... Эх, Родион Романыч, - прибавил
он вдруг, - всем человекам надобно воздуху, воздуху-с... Прежде всего!
Он вдруг посторонился, чтобы пропустить входившего на лестницу
священника и дьячка. Они шли служить панихиду. По распоряжению
Свидригайлова, панихиды служились два раза в день, аккуратно. Свидригайлов
пошел своею дорогой. Раскольников постоял, подумал и вошел вслед за
священником в квартиру Сони.
Он стал в дверях. Начиналась служба, тихо, чинно, грустно. В сознании
о смерти и в ощущении присутствия смерти всегда для него было что-то
тяжелое и мистически ужасное, с самого детства; да и давно уже он не слыхал
панихиды. Да и было еще тут что-то другое, слишком ужасное и беспокойное.
Он смотрел на детей: все они стояли у гроба, на коленях, Полечка плакала.
Сзади них, тихо и как бы робко плача, молилась Соня. "А ведь она в эти дни
ни разу на меня не взглянула и слова мне не сказала", - подумалось вдруг
Раскольникову. Солнце ярко освещало комнату; кадильный дым восходил
клубами; священник читал "Упокой, господи". Раскольников отстоял всю
службу. Благословляя и прощаясь, священник как-то странно осматривался.
После службы Раскольников подошел к Соне. Та вдруг взяла его за обе руки и
преклонила к его плечу голову. Этот короткий жест даже поразил
Раскольникова недоумением; даже странно было: как? ни малейшего отвращения,
ни малейшего омерзения к нему, ни малейшего содрогания в ее руке! Это уж
была какая-то бесконечность собственного уничижения. Так, по крайней мере,
он это понял. Соня ничего не говорила. Раскольников пожал ей руку и вышел.
Ему стало ужасно тяжело. Если б возможно было уйти куда-нибудь в эту минуту
и остаться совсем одному, хотя бы на всю жизнь, то он почел бы себя
счастливым. Но дело в том, что он в последнее время, хоть и всегда почти
был один, никак не мог почувствовать, что он один. Случалось ему уходить за
город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел в какую-то рощу; но
чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое
и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень
досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой,
входил в трактиры, в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную. Здесь было уж
как будто бы легче и даже уединеннее. В одной харчевне, перед вечером, пели
песни: он просидел целый час, слушая, и помнил, что ему даже было очень
приятно. Но под конец он вдруг стал опять беспокоен; точно угрызение
совести вдруг начало его мучить: "Вот, сижу, песни слушаю, а разве то мне
надобно делать!" - как будто подумал он. Впрочем, он тут же догадался, что
и не это одно его тревожит; было что-то, требующее немедленного разрешения,
но чего ни осмыслить, ни словами нельзя было передать. Все в какой-то
клубок сматывалось. "Нет, уж лучше бы какая борьба! Лучше бы опять
Порфирий... или Свидригайлов... Поскорей бы опять какой-нибудь вызов,
чье-нибудь нападение... Да! да!" - думал он. Он вышел из харчевни и
бросился чуть не бежать. Мысль о Дуне и матери навела на него вдруг
почему-то как бы панический страх. В эту-то ночь, перед утром, он и
проснулся в кустах, на Крестовском острове, весь издрогнувший, в лихорадке;
он пошел домой и пришел уже ранним утром. После нескольких часов сна
лихорадка прошла, но проснулся он уже поздно: было два часа пополудни.
Он вспомнил, что в этот день назначены похороны Катерины Ивановны, и
обрадовался, что не присутствовал на них. Настасья принесла ему есть; он ел
и пил с большим аппетитом, чуть не с жадностью. Голова его была свежее, и
он сам спокойнее, чем в эти последние три дня. Он даже подивился, мельком,
прежним приливам своего панического страха. Дверь отворилась, и вошел
Разумихин.
- А! ест, стало быть не болен! - сказал Разумихин, взял стул и сел за
стол против Раскольникова. Он был встревожен и не старался этого скрыть.
Говорил он с видимою досадой, но не торопясь и не возвышая особенно голоса.
Можно бы подумать, что в нем засело какое-то особое и даже исключительное
намерение. - Слушай, - начал он решительно, - мне там черт с вами со всеми,
но по тому, что я вижу теперь, вижу ясно, что ничего не могу понять;
пожалуйста, не считай, что я пришел допрашивать. Наплевать! Сам не хочу!
Сам теперь все открывай, все ваши секреты, так я еще и слушать-то, может
быть, не стану, плюну и уйду. Я пришел только узнать лично и окончательно:
правда ли, во-первых, что ты сумасшедший? Про тебя, видишь ли, существует
убеждение (ну, там, где-нибудь), что ты, может быть, сумасшедший или очень
к тому наклонен. Признаюсь тебе, я и сам сильно был наклонен поддерживать
это мнение, во-первых, судя по твоим глупым и отчасти гнусным поступкам
(ничем не объяснимым), а во-вторых, по твоему недавнему поведению с матерью
и сестрой. Только изверг и подлец, если не сумасшедший, мог бы так
поступить с ними, как ты поступил; а следственно, ты сумасшедший...
- Ты давно их видел?
- Сейчас. А ты с тех пор не видал? Где ты шляешься, скажи мне,
пожалуйста, я к тебе три раза заходил. Мать больна со вчерашнего дня
серьезно. Собралась к тебе; Авдотья Романовна стала удерживать; слушать
ничего не хочет: "Если он, говорит, болен, если у него ум мешается, кто же
ему поможет, как не мать?" Пришли мы сюда все, потому не бросать же нам ее
одну. До самых твоих дверей упрашивали успокоиться. Вошли, тебя нет, вот
здесь она и сидела. Просидела десять минут, мы над нею стояли, молча.
Встала и говорит: "Если он со двора выходит, а стало быть, здоров и мать
забыл, значит, неприлично и стыдно матери у порога стоять и ласки, как
подачки выпрашивать". Домой воротилась и слегла; теперь в жару: "Вижу,
говорит, для своей у него есть время". Она полагает, что своя-то - это
Софья Семеновна, твоя невеста, или любовница, уж не знаю. Я пошел было
тотчас к Софье Семеновне, потому, брат, я хотел все разузнать, - прихожу,
смотрю: гроб стоит, дети плачут. Софья Семеновна траурные платьица им
примеряет. Тебя нет. Посмотрел, извинился и вышел, так и Авдотье Романовне
донес. Все, стало быть, это вздор, и нет тут никакой своей, вернее всего,
стало быть, сумасшествие. Но вот ты сидишь и вареную говядину жрешь, точно
три дня не ел. Оно, положим, и сумасшедшие тоже едят, но хоть ты и слова со
мной не сказал, но ты... не сумасшедший! В этом я поклянусь. Прежде всего,
не сумасшедший. Итак, черт с вами со всеми, потому что тут какая-то тайна,
какой-то секрет; а я над вашими секретами ломать головы не намерен. Так
только зашел обругаться, - заключил он, вставая, - душу отвести, а я знаю,
что' мне теперь делать!
- Что же ты теперь хочешь делать?
- А тебе какое дело, что' я теперь хочу делать?
- Смотри, ты запьешь!
- Почему... почему ты это узнал?
- Ну вот еще!
Разумихин помолчал с минуту.
- Ты всегда был очень рассудительный человек и никогда, никогда ты не
был сумасшедшим, - заметил он вдруг с жаром. - Это так: я запью! Прощай! -
И он двинулся идти.
- Я о тебе, третьего дня кажется, с сестрой говорил, Разумихин.
- Обо мне! Да... ты где же ее мог видеть третьего дня? - вдруг
остановился Разумихин, даже побледнел немного. Можно было угадать, что
сердце его медленно и с напряжением застучало в груди.
- Она сюда приходила, одна, здесь сидела, говорила со мной.
- Она!
- Да, она.
- Что же ты говорил... я хочу сказать, обо мне-то?
- Я сказал ей, что ты очень хороший, честный и трудолюбивый человек.
Что ты ее любишь, я ей не говорил, потому что она сама знает.
- Сама знает?
- Ну, вот еще! Куда бы я ни отправился, что бы со мной ни случилось, -
ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их тебе,
Разумихин. Говорю это, потому что совершенно знаю, как ты ее любишь, и
убежден в чистоте твоего сердца. Знаю тоже, что и она тебя может любить, и
даже, может быть, уж и любит. Теперь сам решай, как знаешь лучше, - надо
иль не надо тебе запивать.
- Родька... Видишь... Ну... Ах, черт! А ты-то куда хочешь отправиться?
Видишь: если все это секрет, то пусть! Но я... я узнаю секрет... И уверен,
что непременно какой-нибудь вздор и страшные пустяки и что ты один все и
затеял. А впрочем, ты отличнейший человек! Отличнейший человек!..
- А я именно хотел тебе прибавить, да ты перебил, что ты это очень
хорошо давеча рассудил, чтобы тайны и секреты эти не узнавать. Оставь до
времени, не беспокойся. Все в свое время узнаешь, именно тогда, когда надо
будет. Вчера мне один человек сказал, что надо воздуху человеку, воздуху,
воздуху! Я хочу к нему сходить сейчас и узнать, что он под этим разумеет.
Разумихин стоял в задумчивости и в волнении и что-то соображал.
"Это политический заговорщик! Наверно! И он накануне какого-нибудь
решительного шага - это наверно! Иначе быть не может и... и Дуня знает..."
- подумал он вдруг про себя.
- Так к тебе ходит Авдотья Романовна, - проговорил он, скандируя
слова, - а ты сам хочешь видеться с человеком, который говорит, что воздуху
надо больше, воздуху и... и, стало быть, и это письмо... это тоже
что-нибудь из того же, - заключил он как бы про себя.
- Какое письмо?
- Она письмо одно получила, сегодня, ее очень встревожило. Очень.
Слишком уж даже. Я заговорил о тебе - просила замолчать. Потом... потом
сказала, что, может, мы очень скоро расстанемся, потом стала меня за что-то
горячо благодарить; потом ушла к себе и заперлась.
- Она письмо получила? - задумчиво переспросил Раскольников.
- Да, письмо; а ты не знал? Гм.
Они оба помолчали.
- Прощай, Родион. Я, брат... было одно время... а впрочем, прощай,
видишь, было одно время... Ну, прощай! Мне тоже пора. Пить не буду. Теперь
не надо... врешь!
Он торопился; но, уже выходя и уж почти затворив за собою дверь, вдруг
отворил ее снова и сказал, глядя куда-то в сторону:
- Кстати! Помнишь это убийство, ну, вот Порфирий-то: старуху-то? Ну,
так знай, что убийца этот отыскался, сознался сам и доказательства все
представил. Это один из тех самых работников, красильщики-то, представь
себе, помнишь, я их тут еще защищал? Веришь ли, что всю эту сцену драки и
смеху на лестнице, с своим товарищем, когда те-то взбирались, дворник и два
свидетеля, он нарочно устроил, именно для отводу. Какова хитрость, каково
присутствие духа в этаком щенке! Поверить трудно; да сам разъяснил, сам во
