неожиданно и он был изумлен вопросом.
- Как кто убил?.. - переговорил он, точно не веря ушам своим, - да вы
убили, Родион Романыч! Вы и убили-с... - прибавил он почти шепотом,
совершенно убежденным голосом.
Раскольников вскочил с дивана, постоял было несколько секунд и сел
опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его
лицу.
- Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, - пробормотал как бы даже
с участием Порфирий Петрович. - Вы меня, Родион Романыч, кажется, не так
поняли-с, - прибавил он, несколько помолчав, - оттого так и изумились. Я
именно пришел с тем, чтоб уже все сказать и дело повести на открытую.
- Это не я убил, - прошептал было Раскольников, точно испуганные
маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.
- Нет, это вы-с, Родион Романыч, вы-с, и некому больше-с, - строго и
убежденно прошептал Порфирий.
Они оба замолчали, и молчание длилось даже до странности долго, минут
десять. Раскольников облокотился на стул и молча ерошил пальцами свои
волосы. Порфирий Петрович сидел смирно и ждал. Вдруг Раскольников
презрительно посмотрел на Порфирия.
- Опять вы за старое, Порфирий Петрович! Все за те же ваши приемы: как
это вам не надоест, в самом деле?
- Э, полноте, что' мне теперь приемы! Другое бы дело, если бы тут
находились свидетели; а то ведь мы один на один шепчем. Сами видите, я не с
тем к вам пришел, чтобы гнать и ловить вас, как зайца. Признаетесь, аль нет
- в эту минуту мне все равно. Про себя-то я и без вас убежден.
- А коли так, зачем вы пришли? - раздражительно спросил Раскольников.
- Я вам прежний вопрос задаю: если вы меня виновным считаете, зачем не
берете вы меня в острог?
- Ну, вот это вопрос! По пунктам вам и отвечу: во-первых, взять вас
так прямо под арест мне невыгодно.
- Как невыгодно! Коли вы убеждены, так вы должны...
- Эх, что ж, что я убежден? Ведь все это покамест мои мечты-с. Да и
что я вас на покой-то туда посажу? Сами знаете, коли сами проситесь.
Приведу я, например, уличать вас мещанинишку, а вы ему скажете: "Ты пьян
аль нет? Кто меня с тобой видел? Я тебя просто за пьяного и принимал, да ты
и был пьян", - ну что я вам тогда на это скажу, тем паче, что ваше-то еще
правдоподобнее, чем его, потому что в его показании одна психология, - что
его рылу даже и неприлично, - а вы-то в самую точку попадаете, потому что
пьет, мерзавец, горькую и слишком даже известен. Да и сам я вам откровенно
признавался, уже несколько раз, что психология эта о двух концах и что
второй конец больше будет, да и гораздо правдоподобнее, а что, кроме этого,
против вас у меня пока и нет ничего. И хоть я вас все-таки посажу и даже
сам вот я пришел ( совсем не по-людски) вам обо всем вперед объявить, а
все-таки прямо вам говорю ( тоже не по-людски), что мне это будет
невыгодно. Ну-с, во-вторых, я потому к вам пришел...
- Ну да, во-вторых? ( Раскольников все еще задыхался).
- Потому что, как я уж и объявил давеча, считаю себя обязанным вам
объяснением. Не хочу, чтобы вы меня за изверга почитали, тем паче, что
искренно к вам расположен, верьте не верьте. Вследствие чего, в-третьих, и
пришел к вам с открытым и прямым предложением - учинить явку с повинною.
Это вам будет бесчисленно выгоднее, да и мне тоже выгоднее, - потому с плеч
долой. Ну что, откровенно или нет с моей стороны?
Раскольников подумал с минуту.
- Послушайте, Порфирий Петрович, вы ведь сами говорите: одна
психология, а между тем въехали в математику. Ну что, если и сами вы теперь
ошибаетесь?
- Нет Родион Романыч, не ошибаюсь. Черточку такую имею. Черточку-то
эту я и тогда ведь нашел-с; послал господь!
- Какую черточку?
- Не скажу какую, Родион Романыч. Да и, во всяком случае, теперь и
права не имею больше отсрочивать; посажу-с. Так вы рассудите: мне теперь уж
все равно, а следственно, я единственно только для вас. Ей-богу, лучше
будет, Родион Романыч!
Раскольников злобно усмехнулся.
- Ведь это не только смешно, это даже уж бесстыдно. Ну будь я даже
виновен (чего я вовсе не говорю), ну с какой стати мне к вам являться с
повинною, когда сами вы уж говорите, что я сяду к вам туда на покой?
- Эх, Родион Романыч, не совсем словам верьте; может, и не совсем
будет на покой! Ведь это только теория, да еще моя-с, а я вам что за
авторитет? Я, может быть, и сам от вас кой-что даже и теперь скрываю-с. Не
все же мне вам так взять да и выложить, хе-хе! Второе дело: как какая
выгода? Да известно ли вам, какая вам за это воспоследует сбавка? Ведь вы
когда явитесь-то, в какую минуту? Вы это только рассудите! Когда другой уже
на себя преступление принял и все дело спутал? А я вам, вот самим богом
клянусь, так "там" подделаю и устрою, что ваша явка выйдет как будто совсем
неожиданная. Всю эту психологию мы совсем уничтожим, все подозрения на вас
в ничто обращу, так что ваше преступление вроде помрачения какого-то
представится, потому, по совести, оно помрачение и есть. Я честный человек,
Родион Романыч, и свое слово сдержу.
Раскольников грустно замолчал и поник головой; он долго думал и
наконец опять усмехнулся, но улыбка его была уже кроткая и грустная:
- Эх, не надо! - проговорил он, как бы уже совсем не скрываясь с
Порфирием. - Не стоит! Не надо мне совсем вашей сбавки!
- Ну вот этого-то я и боялся! - горячо и как бы невольно воскликнул
Порфирий, - вот этого-то я и боялся, что не надо вам нашей сбавки.
Раскольников грустно и внушительно поглядел на него.
- Эй, жизнью не брезгайте! - продолжал Порфирий, - много ее
впереди еще будет. Как не надо сбавки, как не надо! Нетерпеливый вы
человек!
- Чего впереди много будет?
- Жизни! Вы что за пророк, много ль вы знаете? Ищите и обрящете. Вас,
может, бог на этом и ждал. Да и не навек она, цепь-то.
- Сбавка будет... - засмеялся Раскольников.
- А что, стыда буржуазного, что ли, испугались? Это может быть, что и
испугались, да сами того не знаете, - потому молодо! А все-таки не вам бы
бояться али там стыдиться явки с повинною.
- Э-эх, наплевать! - презрительно и с отвращением прошептал
Раскольников, как бы и говорить не желая. Он было опять привстал, точно
хотел куда-нибудь выйти, но опять сел в видимом отчаянии.
- То-то наплевать! Изверились да и думаете, что я вам грубо льщу; да
много ль вы еще и жили-то? Много ль понимаете-то? Теорию выдумал, да и
стыдно стало, что сорвалось, что уж очень не оригинально вышло! Вышло-то
подло, это правда, да вы-то все-таки не безнадежный подлец. Совсем не такой
подлец! По крайней мере, долго себя не морочил, разом до последних столбов
дошел. Я ведь вас за кого почитаю? Я вас почитаю за одного из таких,
которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на
мучителей, - если только веру иль бога найдет. Ну, и найдите, и будете
жить. Вам, во-первых, давно уже воздух переменить надо. Что ж, страданье
тоже дело хорошее. Пострадайте. Миколка-то, может, и прав, что страданья
хочет. Знаю, что не веруется, - а вы лукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни
прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, - прямо на берег вынесет и на ноги
поставит. На какой берег? А я почем знаю? Я только верую, что вам еще много
жить. Знаю, что вы слова мои как рацею теперь принимаете заученную; да,
может, после вспомните, пригодится когда-нибудь; для того и говорю. Еще
хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так,
пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали! Еще бога,
может, надо благодарить; почем вы знаете: может, вас бог для чего и
бережет. А вы великое сердце имейте да поменьше бойтесь. Великого
предстоящего исполнения-то струсили? Нет, тут уж стыдно трусить. Коли
сделали такой шаг, так уж крепитесь. Тут уж справедливость. Вот
исполните-ка, что требует справедливость. Знаю, что не веруете, а ей-богу,
жизнь вынесет. Самому после слюбится. Вам теперь только воздуху надо,
воздуху!
Раскольников даже вздрогнул.
- Да вы кто такой, - вскричал он, - вы-то что за пророк? С высоты
какого это спокойствия величавого вы мне премудрствующие пророчества
изрекаете?
- Кто я? Я поконченный человек, больше ничего. Человек, пожалуй,
чувствующий и сочувствующий, пожалуй, кой-что и знающий, но уж совершенно
поконченный, А вы - другая статья; вам бог жизнь приготовил (а кто знает,
может, и у вас так только дымом пройдет, ничего не будет). Ну что ж, что вы
в другой разряд людей перейдете? Не комфорта же жалеть, вам-то, с вашим-то
сердцем? Что ж, что вас, может быть, слишком долго никто не увидит? Не во
времени дело, а в вас самом. Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу
прежде всего надо быть солнцем. Вы чего опять улыбаетесь: что я такой
Шиллер? И бьюсь об заклад, предполагаете, что я к вам теперь подольщаюсь! А
что ж, может быть, и в самом деле подольщаюсь, хе-хе-хе! Вы мне, Родион
Романыч, на слово-то, пожалуй, и не верьте, пожалуй, даже и никогда не
верьте вполне, - это уж такой мой норов, согласен; только вот что прибавлю:
насколько я низкий человек и насколько я честный, сами, кажется, можете
рассудить!
- Вы когда меня думаете арестовать?
- Да денька полтора али два могу еще дать вам погулять. Подумайте-ка,
голубчик, помолитесь-ка богу. Да и выгоднее, ей-богу, выгоднее.
- А ну как я убегу? - как-то странно усмехаясь, спросил Раскольников.
- Нет, не убежите. Мужик убежит, модный сектант убежит - лакей чужой
мысли, - потому ему только кончик пальчика показать, как мичману Дырке, так
он на всю жизнь во что хотите поверит. А вы ведь вашей теории уж больше не
верите, - с чем же вы убежите? Да и чего вам в бегах? В бегах гадко и
трудно, а вам прежде всего надо жизни и положения определенного, воздуху
соответственного; ну, а ваш ли там воздух? Убежите и сами воротитесь. Без
нас вам нельзя обойтись. А засади я вас в тюремный-то замок - ну месяц, ну
два, ну три посидите, а там вдруг и, помяните мое слово, сами и явитесь, да
еще как, пожалуй, себе самому неожиданно. Сами еще за час знать не будете,
что придете с повинною. Я даже вот уверен, что вы не верите, а сами на том
остановитесь. Потому страданье, Родион Романыч, великая вещь; вы не глядите
на то, что я отолстел, нужды нет, зато знаю; не смейтесь над этим, в
страдании есть идея. Миколка-то прав. Нет, не убежите, Родион Романыч.
Раскольников встал с места и взял фуражку. Порфирий Петрович тоже
встал.
- Прогуляться собираетесь? Вечерок-то будет хорош, только грозы бы вот
не было. А впрочем, и лучше, кабы освежило...
Он тоже взялся за фуражку.
- Вы, Порфирий Петрович, пожалуйста, не заберите себе в голову, - с
суровою настойчивостью произнес Раскольников, - что я вам сегодня сознался.
Вы человек странный, и слушал я вас из одного любопытства. А я вам ни в чем
не сознался... Запомните это.
- Ну да уж знаю, запомню, - ишь ведь, даже дрожит. Не беспокойтесь,
голубчик; ваша воля да будет. Погуляйте немножко; только слишком-то уж
много нельзя гулять. На всякий случай есть у меня и еще к вам просьбица, -
прибавил он, понизив голос, - щекотливенькая она, а важная; если, то есть
на всякий случай ( чему я, впрочем, не верую и считаю вас вполне
неспособным), если бы на случай, - ну так, на всякий случай, - пришла бы
вам охота в эти сорок-пятьдесят часов как-нибудь дело покончить иначе,
фантастическим каким образом - ручки этак на себя поднять ( предположение
нелепое, ну да уж вы мне его простите), то оставьте краткую, но
обстоятельную записочку. Так, две строчки, две только строчки, и об камне
упомяните: благороднее будет-с. Ну-с, до свидания... Добрых мыслей, благих
начинаний!
Порфирий вышел, как-то согнувшись и как бы избегая глядеть на
Раскольникова. Раскольников подошел к окну и с раздражительным нетерпением
выжидал время, когда, по расчету, тот выйдет на улицу и отойдет подальше.
