даже невесты еще не видал; я только намеревался. Ну а теперь у меня есть
невеста, и дело сделано, и если бы только не дела, неотлагательные, то я бы
непременно вас взял и сейчас к ним повез, - потому я вашего совета хочу
спросить. Эх, черт! Всего десять минут остается. Видите, смотрите на часы;
а впрочем, я вам расскажу, потому это интересная вещица, моя женитьба-то, в
своем то есть роде, - куда вы? Опять уходите?
- Нет, я уж теперь не уйду.
- Совсем не уйдете? Посмотрим! Я вас туда свезу, эта правда, покажу
невесту, но только не теперь, а теперь вам скоро будет пора. Вы направо, я
налево. Вы эту Ресслих знаете? Вот эту самую Ресслих, у которой я теперь
живу, - а? Слышите? Нет, вы что думаете, вот та самая, про которую говорят,
что девчонка-то, в воде-то, зимой-то, - ну, слышите ли? Слышите ли? Ну, так
она мне все это состряпала; тебе, говорит, как-то скучно, развлекись время.
А я ведь человек мрачный, скучный. Вы думаете, веселый? Нет, мрачный: вреда
не делаю, и сижу в углу; иной раз три дня не разговорят. А Ресслих эта
шельма, я вам скажу, она ведь что в уме держит: я наскучу, жену-то брошу и
уеду, а жена ей достанется, она ее и пустит в оборот; в нашем слою то есть,
да повыше. Есть, говорит, один такой расслабленный отец, отставной
чиновник, в кресле сидит и третий год ногами не двигается. Есть, говорит, и
мать, дама рассудительная, мамаша-то. Сын где-то в губернии служит, не
помогает. Дочь вышла замуж и не навещает, а на руках два маленьких
племянника (своих-то мало), да взяли, не кончив курса, из гимназии девочку,
дочь свою последнюю, через месяц только что шестнадцать лет минет, значит,
через месяц ее и выдавать можно. Это за меня-то. Мы поехали; как это у них
смешно; представляюсь: помещик, вдовец, известной фамилии, с такими-то
связями, с капиталом, - ну что ж, что мне пятьдесят, а той и шестнадцати
нет? Кто ж на это смотрит? Ну а ведь заманчиво, а? Ведь заманчиво, ха! ха!
Посмотрели бы вы, как я разговорился с папашей и мамашей! Заплатить надо,
чтобы только посмотреть на меня в это время. Выходит она, приседает, ну
можете себе представить, еще в коротеньком платьице, неразвернувшийся
бутончик, краснеет, вспыхивает, как заря (сказали ей, конечно). Не знаю,
как вы насчет женских личек, но, по-моему, эти шестнадцать лет, эти детские
еще глазки, эта робость и слезинки стыдливости, - по-моему, это лучше
красоты, а она еще к тому ж и собой картинка. Светленькие волосики, в
маленькие локончики барашком взбитые, губки пухленькие, аленькие, ножки -
прелесть!.. Ну, познакомились, я объявил, что спешу по домашним
обстоятельствам, и на другой же день, третьего дня то есть, нас и
благословили. С тех пор, как приеду, так сейчас ее к себе на колени, да так
и не спускаю... Ну, вспыхнет, как заря, а я целую поминутно; мамаша-то,
разумеется, внушает, что это, дескать, твой муж и что это так требуется,
одним словом, малина! И это состояние теперешнее, жениховское, право, может
быть, лучше и мужнего. Тут что называется la nature et la verite! Ха-ха! Я
с нею раза два переговаривал - куда не глупа девчонка; иной раз так
украдкой на меня взглянет - ажно прожжет. А знаете, у ней личико вроде
Рафаэлевой Мадонны. Ведь у Сикстинской Мадонны лицо фантастическое, лицо
скорбной юродивой, вам это не бросилось в глаза? Ну, так в этом роде.
Только что нас благословили, я на другой день на полторы тысячи и привез:
бриллиантовый убор один, жемчужный другой да серебряную дамскую туалетную
шкатулку - вот какой величины, со всякими разностями, так даже у ней, у
мадонны-то, личико зарделось. Посадил я ее вчера на колени, да, должно
быть, уж очень бесцеремонно, - вся вспыхнула и слезинки брызнули, да
выдать-то не хочет, сама вся горит. Ушли все на минуту, мы с нею как есть
одни остались, вдруг бросается мне на шею ( сама в первый раз), обнимает
меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною,
верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит
всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем пожертвует, а за все это желает
иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, "ничего,
ничего не надо, никаких подарков!" Согласитесь, сами, что выслушать
подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангелочка, в
тюлевом платьице, со взбитыми локончиками, с краскою девичьего стыда и со
слезинками энтузиазма в глазах, - согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
Ведь заманчиво? Ведь стоит чего-нибудь, а? Ну, ведь стоит? Ну... ну
слушайте... ну, поедемте к моей невесте... только не сейчас!
- Одним словом, в вас эта чудовищная разница лет и развитий и
возбуждает сладострастие! И неужели вы и в самом деле так женитесь?
- А что ж? Непременно. Всяк об себе сам промышляет и всех веселей тот
и живет, кто всех лучше себя сумеет надуть. Ха-ха! Да что вы в
добродетель-то так всем дышлом въехали? Пощадите, батюшка, я человек
грешный. Хе-хе-хе!
- Вы, однако ж, пристроили детей Катерины Ивановны. Впрочем...
впрочем, вы имели на это свои причины... я теперь все понимаю.
- Детей я вообще люблю, я очень люблю детей, - захохотал Свидригайлов.
- На этот счет я вам могу даже рассказать прелюбопытный один эпизод,
который и до сих пор продолжается. В первый же день по приезде пошел я по
разным этим клоакам, ну, после семи-то лет так и набросился. Вы, вероятно,
замечаете, что я со своею компанией не спешу сходиться, с прежними-то
друзьями и приятелями. Ну да и как можно дольше без них протяну. Знаете: у
Марфы Петровны в деревне меня до смерти измучили воспоминаниями о всех
таинственных местах и местечках, в которых, кто знает, тот много может
найти. Черт возьми! Народ пьянствует, молодежь образованная от бездействия
перегорает в несбыточных снах и грезах, уродуется в теориях; откуда-то жиды
наехали, прячут деньги, а все остальное развратничает. Так пахнул на меня
этот город с первых часов знакомым запахом. Попал я на один танцевальный
так называемый вечер - клоак страшный (а я люблю клоаки именно с
грязнотцой), ну, разумеется, канкан, каких нету и каких в мое время и не
было. Да-с, в этом прогресс. Вдруг, смотрю, девочка, лет тринадцати,
премило одетая, танцует с одним виртуозом; другой пред ней визави. У стенке
же на стуле сидит мать. Ну можете себе представить, каков канкан! Девочка
конфузится, краснеет, наконец, принимает себе в обиду и начинает плакать.
Виртуоз подхватывает ее и начинает ее вертеть и пред нею представлять, все
кругом хохочут и - люблю в такие мгновения нашу публику, хотя бы даже и
канканную, - хохочут и кричат: "И дело, так и надо! А не возить детей!" Ну,
мне-то наплевать, да и дела нет; логично аль не логично сами себя они
утешают! Я тотчас мое место наметил, подсел к матери и начинаю о том, что я
тоже приезжий, что какие вс° тут невежи, что они не умеют отличать истинных
достоинств и питать достодолжного уважения; дал знать, что у меня денег
много; пригласил довести в своей карете; довез домой, познакомился (в
какой-то каморке от жильцов стоят, только что приехали). Мне объявили, что
мое знакомство и она, и дочь ее могут принимать не иначе как за честь;
узнаю, что у них ни кола, ни двора, а приехали хлопотать о чем-то в
каком-то присутствии; предлагаю услуги, деньги; узнаю, что они ошибкой
поехали на вечер, думая, что действительно танцевать там учат; предлагаю
способствовать с своей стороны воспитанию молодой девицы, французскому
языку и танцам. Принимают с восторгом, считают за честь, и до сих пор
знаком... Хотите, поедем, - только не сейчас.
- Оставьте, оставьте ваши подлые, низкие анекдоты, развратный, низкий,
сладострастный человек!
- Шиллер-то, Шиллер-то наш, Шиллер-то! Ou va-t-elle la vertu se
nicher? А знаете, я нарочно буду вам этакие вещи рассказывать, чтобы
слышать ваши вскрикивания. Наслаждение!
- Еще бы, разве я сам себе в эту минуту не смешон? - со злобою
пробормотал Раскольников.
Свидригайлов хохотал во все горло; наконец кликнул Филиппа,
расплатился и стал вставать.
- Ну да и пьян же я, asser cause! - сказал он, - наслаждение!
- Еще бы вам-то не ощущать наслаждения, - вскрикнул Раскольников, тоже
вставая, - разве для исшаркавшегося развратника рассказывать о таких
похождениях, - имея в виду какое-нибудь чудовищное намерение в этом же
роде, - не наслаждение да еще при таких обстоятельствах и такому человеку,
как я ... Разжигает.
- Ну, если так, - даже с некоторым удивлением ответил Свидригайлов,
рассматривая Раскольникова, - если так, то вы и сами порядочный циник.
Материал, по крайней мере, заключаете в себе огромный. Сознавать много
можете, много... ну да вы и делать-то много можете. Ну, однако ж, довольно.
Искренне жалею, что с вами мало переговорил, да вы от меня не уйдете... Вот
подождите только...
Свидригайлов пошел вон из трактира. Раскольников за ним. Свидригайлов
был, однако, не очень много хмелен; в голову только на мгновение ударило,
хмель же отходил с каждою минутой. Он был чем-то очень озабочен, чем-то
чрезвычайно важным, и хмурился. Какое-то ожидание видимо волновало его и
беспокоило. С Раскольниковым в последние минуты он как-то вдруг изменился и
с каждою минутой становился грубее и насмешливее. Раскольников все это
приметил и был тоже в тревоге. Свидригайлов стал ему очень подозрителен; он
решился пойти за ним.
Сошли на тротуар.
- Вам направо, а мне налево или, пожалуй, наоборот, только - adieu,
mon plaisir, до радостного свидания!
И он пошел направо к Сенной.
V
Раскольников пошел вслед за ним.
- Это что! - вскричал Свидригайлов, оборачиваясь, - я ведь, кажется,
сказал...
- Это значит то, что я от вас теперь не отстану.
- Что-о-о?
Оба остановились, и оба с минуту глядели друг на друга, как бы
меряясь.
- Из всех ваших полупьяных рассказов, - резко отрезал Раскольников, -
я заключил положительно, что вы не только не оставили ваших подлейших
замыслов на мою сестру, но даже более чем когда-нибудь ими заняты. Мне
известно, что сегодня утром сестра моя получила какое-то письмо. Вам все
время не сиделось на месте... Вы, положим, могли откопать по дороге
какую-нибудь жену; но это ничего не значит. Я желаю удостовериться лично...
Раскольников вряд ли и сам мог определить, чего ему именно теперь
хотелось и в чем именно желал он удостовериться лично.
- Вот как! А хотите, я сейчас полицию кликну?
- Кличь!
Они опять постояли с минуту друг пред другом. Наконец, лицо
Свидригайлова изменилось. Удостоверившись, что Раскольников не испугался
угрозы, он принял вдруг самый веселый и дружеский вид.
- Ведь этакой! Я нарочно о вашем деле с вами не заговаривал, хоть
меня, разумеется, мучит любопытство. Дело фантастическое. Отложил было до
другого раза, да, право, вы способны и мертвого раздразнить... Ну пойдемте,
только заранее скажу: я теперь только на минутку домой, чтобы денег
захватить; потом запираю квартиру, беру извозчика и на целый вечер на
Острова. Ну куда же вам за мной?
- Я покамест на квартиру, да и то не к вам, а к Софье Семеновне,
извиниться, что на похоронах не был.
- Это как вам угодно, но Софьи Семеновны дома нет. Она всех детей
отвела к одной даме, к одной знатной даме-старушке, к моей прежней
давнишней знакомой и распорядительнице в каких-то сиротских заведениях. Я
очаровал эту даму, внеся ей деньги за всех трех птенцов Катерины Ивановны,
кроме того, и на заведения пожертвовал еще денег; наконец, рассказал ей
историю Софьи Семеновны, даже со всеми онерами, ничего не скрывая. Эффект
произвело неописанный. Вот почему Софье Семеновне и назначено было явиться
сегодня же, прямо в -ую отель, где временно, с дачи, присутствует моя
барыня.
- Нужды нет, я все-таки зайду.
- Как хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и
дома. Скажите, я убежден, вы оттого на меня смотрите подозрительно, что я
