мрамора, но улыбка на бледных губах ее была полна какой-то недетской,
беспредельной скорби и великой жалобы. Свидригайлов знал эту девочку; ни
образа, ни зажженных свечей не было у этого гроба и не слышно было молитв.
Эта девочка была самоубийца - утопленница. Ей было только четырнадцать лет,
но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой,
ужаснувшею и удивившею это молодое, детское сознание, залившею
незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик
отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в
холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер...
Свидригайлов очнулся, встал с постели и шагнул к окну. Он ощупью нашел
задвижку и отворил окно. Ветер хлынул неистово в его тесную каморку и как
бы морозным инеем облепил ему лицо и прикрытую одною рубашкой грудь. Под
окном, должно быть, действительно было что-то вроде сада и, кажется, тоже
увеселительного; вероятно, днем здесь тоже певали песенники и выносился на
столики чай. Теперь же с деревьев и кустов летели в окно брызги, было
темно, как в погребе, так что едва-едва можно было различить только
какие-то темные пятна, обозначавшие предметы. Свидригайлов, нагнувшись и
опираясь локтями на подоконник, смотрел уже минут пять, не отрываясь в эту
мглу. Среди мрака и ночи раздался пушечный выстрел, за ним другой.
"А, сигнал! Вода прибывает, - подумал он, - к утру хлынет, там, где
пониже место, на улицы, зальет подвалы и погреба, всплывут подвальные
крысы, и среди дождя и ветра люди начнут, ругаясь, мокрые, перетаскивать
свой сор в верхние этажи... А который-то теперь час?" И только что подумал
он это, где-то близко, тикая и как бы торопясь изо всей мочи, стенные часы
пробили три. "Эге, да через час уже будет светать" Чего дожидаться? Выйду
сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь
облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть и миллионы брызг обдадут
всю голову..." Он отошел от окна, запер его, зажег свечу, натянул на себя
жилетку, пальто, надел шляпу и вышел со свечой в коридор, чтоб отыскать
где-нибудь спавшего в каморке между всяким хламом и свечными огарками
оборванца, расплатиться с ним за нумер и выйти из гостиницы. "Самая лучшая
минута, нельзя лучше и выбрать!"
Он долго ходил по всему длинному и узкому коридору, не находя никого,
и хотел уже громко кликнуть, как вдруг в темном углу, между старым шкафом и
дверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы живое. Он
нагнулся со свечой и увидел ребенка - девочку лет пяти, не более, в
измокшем, как поломойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакавшую. Она как
будто и не испугалась Свидригайлова, но смотрела на него с тупым удивлением
своими большими черными глазенками и изредка всхлипывала, как дети, которые
долго плакали, но уже перестали и даже утешились, а между тем, нет-нет, и
вдруг опять всхлипнут. Личико девочки было бледное и изнуренное; она
окостенела от холода, но "как же она попала сюда? Значит, она здесь
спряталась и не спала всю ночь". Он стал ее расспрашивать. Девочка вдруг
оживилась и быстро-быстро залепетала ему что-то на своем детском языке. Тут
было что-то про "мамасю" и что "мамася" плибьет", про какую-то чашку,
которую "лязбиля" (разбила). Девочка говорила не умолкая; кое-как можно
было угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которого
мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы,
заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до того
испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась
где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за
шкафом и просидела здесь в углу всю ночь, плача, дрожа от сырости, от
темноты и от страха, что ее теперь больно за все это прибьют. Он взял ее на
руки, пошел к себе в нумер, посадил на кровать и стал раздевать. Дырявые
башмачонки ее, на босу ногу, были так мокры, как будто всю ночь пролежали в
луже. Раздев, он положил ее на постель, накрыл и закутал совсем с головой в
одеяло. Она тотчас заснула. Кончив все, он опять угрюмо задумался.
"Вот еще вздумал связаться! - решил он вдруг с тяжелым и злобным
ощущением. - Какой вздор!" В досаде взял он свечу, чтоб идти и отыскать во
что бы то ни стало оборванца и поскорее уйти отсюда. "Эх, девчонка!" -
подумал он с проклятием, уже растворяя дверь, но вернулся еще раз
посмотреть на девочку, спит ли она и как она спит? Он осторожно приподнял
одеяло. Девочка спала крепким и блаженным сном. Она согрелась под одеялом,
и краска уже разлилась по ее бледным щечкам. Но странно: эта краска
обозначалась как бы ярче и сильнее, чем мог быть обыкновенный детский
румянец. "Это лихорадочный румянец", - подумал Свидригайлов, это - точно
румянец от вина, точно как будто ей дали выпить целый стакан. Алые губки
точно горят, пышут; но что это? Ему вдруг показалось, что длинные черные
ресницы ее как будто вздрагивают и мигают, как бы приподнимаются, и из-под
них выглядывает лукавый, острый, какой-то недетски-подмигивающий глазок,
точно девочка не спит и притворяется. Да, так и есть: ее губки раздвигаются
в улыбку; кончики губок вздрагивают, как бы еще сдерживаясь. Но вот уже она
совсем перестала сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное,
вызывающее светится в этом совсем не детском лице; это разврат, это лицо
камелии, нахальное лицо продажной камелии из француженок. Вот, уже совсем
не таясь, открываются оба глаза: они обводят его огненным и бесстыдным
взглядом, они зовут его, смеются... Что-то бесконечно безобразное и
оскорбительное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в
лице ребенка. "Как! пятилетняя!.. - прошептал в настоящем ужасе
Свидригайлов, - это... что ж это такое?" Но вот она уже совсем
поворачивается к нему всем пылающим личиком, простирает руки... "А,
проклятая"! - вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку... Но в ту
же минуту проснулся.
Он на той же постели, также закутанный в одеяло; свеча не зажжена, а
уж в окнах белеет полный день.
"Кошемар во всю ночь!" Он злобно приподнялся, чувствуя, что весь
разбит; кости его болели. На дворе совершенно густой туман и ничего
разглядеть нельзя. Час пятый в исходе; проспал! Он встал и надел свою
жакетку и пальто, еще сырые. Нащупав в кармане револьвер, он вынул его и
поправил капсюль; потом сел, вынул из кармана записную книжку и на
заглавном, самом заметном листке, написал крупно несколько строк. Перечитав
их, он задумался, облокотясь на стол. Револьвер и записная книжка лежали
тут же, у локтя. Проснувшиеся мухи лепились на нетронутую порцию телятины,
стоявшую тут же на столе. Он долго смотрел на них и, наконец, свободною
правою рукой начал ловить одну муху. Долго истощался он в усилиях, но никак
не мог поймать. Наконец, поймав себя на этом интересном занятии, очнулся,
вздрогнул, встал и решительно пошел из комнаты. Через минуту он был на
улице.
Молочный, густой туман лежал над городом. Свидригайлов пошел по
скользкой, грязной деревянной мостовой, по направлению к Малой Неве. Ему
мерещились высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров,
мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты и, наконец, тот самый
куст... С досадой стал он рассматривать дома, чтобы думать о чем-нибудь
другом. Ни прохожего, ни извозчика не встречалось по проспекту. Уныло и
грязно смотрели ярко-желтые деревянные домики с закрытыми ставнями. Холод и
сырость прохватывали все его тело, и его стало знобить. Изредка он
натыкался на лавочные и овощные вывески и каждую тщательно прочитывал. Вот
уже кончилась деревянная мостовая. Он уже поравнялся с большим каменным
домом. Грязная, издрогшая собачонка, с поджатым хвостом, перебежала ему
дорогу. Какой-то мертво-пьяный, в шинели, лицом вниз, лежал поперек
тротуара. Он поглядел на него и пошел далее. Высокая каланча мелькнула ему
влево. "Ба! - подумал он, - да вот и место, зачем на Петровский? По крайней
мере при официальном свидетеле..." Он чуть не усмехнулся этой новой мысли и
поворотил в -скую улицу. Тут-то стоял большой дом с каланчой. У запертых
больших ворот дома стоял, прислонясь к ним плечом, небольшой человечек,
закутанный в серое солдатское пальто и в медной ахиллесовской каске.
Дремлющим взглядом, холодно покосился он на подошедшего Свидригайлова. На
лице его виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло
отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени. Оба они,
Свидригайлов и Ахиллес, несколько времени, молча, рассматривали один
другого. Ахиллесу наконец показалось непорядком, что человек не пьян, а
стоит перед ним в трех шагах, глядит в упор и ничего не говорит.
- А-зе, сто-зе вам и здеся на-а-до? - проговорил он, все еще не
шевелясь и не изменяя своего положения.
- Да ничего, брат, здравствуй! - ответил Свидригайлов.
- Здеся не места.
- Я, брат, еду в чужие краи.
- В чужие краи?
- В Америку.
- В Америку?
Свидригайлов вынул револьвер и взвел курок. Ахиллес приподнял брови.
- А-зе, сто-зе, эти сутки (шутки) здеся не места!
- Да почему же бы и не место?
- А потому-зе, сто не места.
- Ну, брат, это все равно. Место хорошее; коли тебя станут спрашивать,
так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку.
Он приставил револьвер к своему правому виску.
- А-зе здеся нельзя, здеся не места! - встрепенулся Ахиллес, расширяя
все больше и больше зрачки.
Свидригайлов спустил курок.
VII
В тот же день, но уже вечером, часу в седьмом, Раскольников подходил к
квартире матери и сестры своей - к той самой квартире в доме Бакалеева, где
устроил их Разумихин. Вход на лестницу был с улицы. Раскольников подходил,
все еще сдерживая шаг и как бы колеблясь: войти или нет? Но он бы не
воротился ни за что; решение его было принято. "К тому же все равно, они
еще ничего не знают, - думал он, - а меня уже привыкли считать за
чудака..." Костюм его был ужасен: все грязное, пробывшее всю ночь под
дождем, изорванное, истрепанное. Лицо его было почти обезображено от
усталости, непогоды, физического утомления и чуть не суточной борьбы с
самим собою. Всю эту ночь провел он один, бог знает где. Но, по крайней
мере, он решился.
Он постучал в дверь; ему отперла мать. Дунечки дома не было. Даже и
служанки на ту пору не случилось. Пульхерия Александровна сначала онемела
от радостного изумления; потом схватила его за руку и потащила в комнату.
- Ну вот и ты! - начала она, запинаясь от радости. - Не сердись на
меня, Родя, что я тебя так глупо встречаю, со слезами: это я смеюсь, а не
плачу. Ты думаешь я плачу? Нет, это я радуюсь, а уж у меня глупая привычка
такая: слезы текут. Это у меня со смерти твоего отца, от всего плачу.
Садись, голубчик, устал, должно быть, вижу. Ах, как ты испачкался.
- Я под дождем вчера был, мамаша... - начал было Раскольников.
- Да нет же, нет! - вскинулась Пульхерия Александровна, перебивая его,
- ты думал, я тебя так сейчас и допрашивать начну, по бабьей прежней
привычке, не тревожься. Я ведь понимаю, все понимаю, теперь я уж выучилась
по-здешнему и, право, сама вижу, что здесь умнее. Я раз навсегда рассудила:
где мне понимать твои соображения и требовать у тебя отчетов? У тебя, может
быть, и бог знает какие дела и планы в голове, или мысли там какие-нибудь
зарождаются; так мне тебя и толкать под руку: об чем, дескать, думаешь? Я
вот... Ах господи! Да что же это я толкусь туда и сюда, как угорелая... Я
вот, Родя, твою статью в журнале читаю уже в третий раз, мне Дмитрий
Прокофьич принес. Так я и ахнула, как увидела: вот дура-то, думаю про себя,
вот он чем занимается, вот и разгадка вещей! У него, может, новые мысли в
голове, на ту пору; он их обдумывает, я его мучаю и смущаю. Читаю, друг
мой, и, конечно, много не понимаю; да оно, впрочем, так и должно быть: где
