Тем, что он - злодеяние? Что значит слово "злодеяние"? Совесть моя
спокойна. Конечно, сделано уголовное преступление; конечно, нарушена буква
закона и пролита кровь, ну и возьмите за букву закона мою голову... и
довольно! Конечно, в таком случае даже многие благодетели человечества, не
наследовавшие власти, а сами ее захватившие, должны бы были быть казнены
при самых первых своих шагах. Но те люди вынесли свои шаги, и потому они
правы, а я не вынес и, стало быть, я не имел права разрешить себе этот
шаг".
Вот в чем одном признавал он свое преступление: только в том, что не
вынес его и сделал явку с повинною.
Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил? Зачем он стоял
тогда над рекой и предпочел явку с повинною? Неужели такая сила в этом
желании жить и так трудно одолеть его? Одолел же Свидригайлов, боявшийся
смерти?
Он с мучением задавал себе этот вопрос и не мог понять, что уж и тогда
когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях
своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть
предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его,
будущего нового взгляда на жизнь.
Он скорее допускал тут одну только тупую тягость инстинкта, которую не
ему было порвать и через которую он опять-таки был не в силах перешагнуть
(за слабостию и ничтожностию). Он смотрел на каторжных товарищей своих и
удивлялся: как тоже все они любили жизнь, как они дорожили ею! Именно ему
показалось, что в остроге ее еще более любят и ценят, и более дорожат ею,
чем на свободе. Каких страшных мук и истязаний не перенесли иные из них,
например бродяги! Неужели уж столько может для них значить один
какой-нибудь луч солнца, дремучий лес, где-нибудь в неведомой глуши
холодный ключ, отмеченный еще с третьего года и о свидании с которым
бродяга мечтает, как о свидании с любовницей, видит его во сне, зеленую
травку кругом его, поющую птичку в кусте? Всматриваясь дальше, он видел
примеры, еще более необъяснимые.
В остроге, в окружающей его среде, он, конечно, многого не замечал, да
и не хотел совсем замечать. Он жил, как-то опустив глаза: ему омерзительно
и невыносимо было смотреть. Но под конец многое стало удивлять его, и он,
как-то поневоле, стал замечать то, чего прежде и не подозревал. Вообще же и
наиболее стала удивлять его та страшная, та непроходимая пропасть, которая
лежала между ним и всем этим людом. Казалось, он и они были разных наций.
Он и они смотрели друг на друга недоверчиво и неприязненно. Он знал и
понимал общие причины такого разъединения; но никогда не допускал он
прежде, чтоб эти причины были на самом деле так глубоки и сильны. В остроге
были тоже ссыльные поляки, политические преступники. Те просто считали весь
этот люд за невежд и холопов и презирали их свысока; но Раскольников не мог
так смотреть: он ясно видел, что эти невежды во многом гораздо умнее этих
самых поляков. Были тут и русские, тоже слишком презиравшие этот народ, -
один бывший офицер и два семинариста; Раскольников ясно замечал и их
ошибку.
Его же самого не любили и избегали все. Его даже стали под конец
ненавидеть - почему? Он не знал того. Презирали его, смеялись над ним,
смеялись над его преступлением те, которые были гораздо его преступнее.
- Ты барин! - говорили ему. - Тебе ли было с топором ходить; не
барское вовсе дело.
На второй неделе великого поста пришла ему очередь говеть вместе с
своей казармой. Он ходил в церковь молиться вместе с другими. Из-за чего,
он и сам не знал того, - произошла однажды ссора; все разом напали на него
с остервенением.
- Ты безбожник! Ты в бога не веруешь! - кричали ему. - Убить тебя
надо.
Он никогда не говорил с ними о боге и о вере, но они хотели убить его,
как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросился было на
него в решительном исступлении; Раскольников ожидал его спокойно и молча:
бровь его не шевельнулась, ни одна черта его лица не дрогнула. Конвойный
успел вовремя стать между ним и убийцей - не то пролилась бы кровь.
Неразрешим был для него еще один вопрос: почему все они так полюбили
Соню? Она у них не заискивала; встречали они ее редко, иногда только на
работах, когда она приходила на одну минутку, чтобы повидать его. А между
тем все уже знали ее, знали и то, что она за ним последовала, знали, как
она живет, где живет. Денег она им не давала, особенных услуг не оказывала.
Раз только, на рождестве, принесла она на весь острог подаяние: пирогов и
калачей. Но мало-помалу между ними и Соней завязались некоторые более
близкие отношения: она писала им письма к их родным и отправляла их на
почту. Их родственники и родственницы, приезжавшие в город, оставляли, по
указанию их, в руках Сони вещи для них и даже деньги. Жены их и любовницы
знали ее и ходили к ней. И когда она являлась на работах, приходя к
Раскольникову, или встречалась с партией арестантов, идущих на работы, -
все снимали шапки, все кланялись: "Матушка, Софья Семеновна, мать ты наша,
нежная, болезная!" - говорили эти грубые, клейменые каторжные этому
маленькому и худенькому созданию. Она улыбалась и откланивалась, и все они
любили, когда она им улыбалась. Они любили даже ее походку, оборачивались
посмотреть ей вслед, как она идет, и хвалили ее; хвалили ее даже за то, что
она такая маленькая, даже уж не знали, за что похвалить. К ней даже ходили
лечиться.
Он пролежал в больнице весь конец поста и Святую. Уже выздоравливая,
он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и в бреду. Ему грезилось в
болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и
невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были
погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то
новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти
существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя,
становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди
не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали
зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих
научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения,
целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не
понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина,
и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не
знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что
добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга
в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но
армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались,
воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг
друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего
зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые
обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои
поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди
сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не
расставаться, - но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем
сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и
резались. Начались пожары, начался голод. Все и вс° погибало. Язва росла и
подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько
человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род
людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал
этих людей, никто не слыхал их слова и голоса.
Раскольникова мучило то, что этот бессмысленный бред так грустно и так
мучительно отзывается в его воспоминаниях, что так долго не проходит
впечатление этих горячешных грез. Шла уже вторая неделя после Святой;
стояли теплые, ясные, весенние дни; в арестантской палате отворили окна
(решетчатые, под которыми ходил часовой). Соня, во все время болезни его,
могла только два раза его навестить в палате; каждый раз надо было
испрашивать разрешения, а это было трудно. Но она часто приходила на
госпитальный двор, под окна, особенно под вечер, а иногда так только, чтобы
постоять на дворе минутку и хоть издали посмотреть на окна палаты. Однажды,
под вечер, уже совсем почти выздоровевший Раскольников заснул; проснувшись,
он нечаянно подошел к окну и вдруг увидел вдали, у госпитальных ворот,
Соню. Она стояла и как бы чего-то ждала. Что-то как бы пронзило в ту минуту
его сердце; он вздрогнул и поскорее отошел от окна. В следующий день Соня
не приходила, на третий день тоже; он заметил, что ждет ее с беспокойством.
Наконец его выписали. Придя в острог, он узнал от арестантов, что Софья
Семеновна заболела, лежит дома и никуда не выходит.
Он был очень беспокоен, посылал о ней справляться. Скоро узнал он, что
болезнь ее не опасна. Узнав в свою очередь, что он об ней так тоскует и
заботится, Соня прислала ему записку, написанную карандашом, и уведомляла
его, что ей гораздо легче, что у ней пустая, легкая простуда и что она
скоро, очень скоро, придет повидаться с ним на работу. Когда он читал эту
записку, сердце его сильно и больно билось.
День опять был ясный и теплый. Ранним утром, часов в шесть, он
отправился на работу, на берег реки, где в сарае устроена была
обжигательная печь для алебастра и где толкли его. Отправилось туда всего
три работника. Один из арестантов взял конвойного и пошел с ним в крепость
за каким-то инструментом; другой стал изготовлять дрова и накладывать в
печь. Раскольников вышел из сарая на самый берег, сел на складенные у сарая
бревна и стал глядеть на широкую и пустынную реку. С высокого берега
открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно
доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными
точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем
не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли
еще века Авраама и стад его. Раскольников сидел, смотрел неподвижно, не
отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание; он ни о чем не
думал, но какая-то тоска волновала его и мучила.
Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно и села с ним
рядом. Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился. На ней был
ее бедный, старый бурнус и зеленый платок. Лицо ее еще носило признаки
болезни, похудело, побледнело, осунулось. Она приветливо и радостно
улыбнулась ему, но, по обыкновению, робко протянула ему свою руку.
Она всегда протягивала ему свою руку робко, иногда даже не подавала
совсем, как бы боялась, что он оттолкнет ее. Он всегда как бы с отвращением
брал ее руку, всегда точно с досадой встречал ее, иногда упорно молчал во
все время ее посещения. Случалось, что она трепетала его и уходила в
глубокой скорби. Но теперь их руки не разнимались; он мельком и быстро
взглянул на нее, ничего не выговорил и опустил свои глаза в землю. Они были
одни, их никто не видел. Конвойный на ту пору отворотился.
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило
его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое
мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с
места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она все
поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее
уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее и что настала же,
наконец, эта минута...
Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они
оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря
обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила
любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца
другого.
Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет; а до тех пор
