весьма складно. Даже необходимые оханья и аханья, расспросы и удивления
сделались как-то вдруг необыкновенно умеренны и сдержанны; зато
благодарность была выказана самая пламенная и подкреплена даже слезами
благоразумнейшей матери. Аркадий Иванович встал, засмеялся, поцеловал
невесту, потрепал ее по щечке, подтвердил, что скоро приедет, и, заметив в
ее глазах хотя и детское любопытство, но вместе с тем и какой-то очень
серьезный, немой вопрос, подумал, поцеловал ее в другой раз и тут же
искренно подосадовал в душе, что подарок пойдет немедленно на сохранение
под замок благоразумнейшей из матерей. Он вышел, оставив всех в
необыкновенно возбужденном состоянии. Но сердобольная мамаша тотчас же,
полушепотом и скороговоркой, разрешила некоторые важнейшие недоумения, а
именно, что Аркадий Иванович человек большой, человек с делами и со
связями, богач, - бог знает что там у него в голове, вздумал и поехал,
вздумал и деньги отдал, а стало быть, и дивиться нечего. Конечно, странно,
что он весь мокрый, но англичане, например, и того эксцентричнее, да и все
эти высшего тона не смотрят на то, что о них скажут, и не церемонятся.
Может быть, он даже и нарочно так ходит, чтобы показать, что он никого не
боится. А главное, об этом ни слова никому не говорить, потому что бог
знает еще что из этого выйдет, а деньги поскорее под замок, и, уж конечно,
самое лучшее во всем этом, что Федосья просидела в кухне, а главное,
отнюдь, отнюдь, отнюдь не надо сообщать ничего этой пройдохе Ресслих, и
прочее, и прочее. Просидели и прошептались часов до двух. Невеста, впрочем,
ушла спать гораздо раньше, удивленная и немного грустная.
А Свидригайлов между тем ровнехонько в полночь переходил через -ков
мост по направлению на Петербургскую сторону. Дождь перестал, но шумел
ветер. Он начинал дрожать и одну минуту с каким-то особенным любопытством и
даже с вопросом посмотрел на черную воду Малой Невы. Но скоро ему
показалось очень холодно стоять над водой; он повернулся и пошел на -ой
проспект. Он шагал по бесконечному -ому проспекту уже очень долго, почти с
полчаса, не раз обрываясь в темноте на деревянной мостовой, но не
переставал чего-то с любопытством разыскивать по правой стороне проспекта.
Тут где-то, уже в конце проспекта он заметил, как-то проезжая недавно мимо,
одну гостиницу деревянную, но обширную, и имя ее, сколько ему помнилось,
было что-то вроде Адрианополя. Он не ошибся в своих расчетах: эта гостиница
в такой глуши была такою видною точкой, что возможности не было не отыскать
ее, даже среди темноты. Это было длинное деревянное почерневшее здание, в
котором, несмотря на поздний час, еще светились огни и замечалось некоторое
оживление. Он вошел и у встретившегося ему в коридоре оборванца спросил
нумер. Оборванец, окинув взглядом Свидригайлова, встряхнулся и тотчас же
повел его в отдаленный нумер, душный и тесный, где-то в самом конце
коридора, в углу, под лестницей. Но другого не было; все были заняты.
Оборванец смотрел вопросительно.
- Чай есть? - спросил Свидригайлов.
- Это можно-с.
- Еще что есть?
- Телятина-с, водка-с, закуска-с.
- Принеси телятины и чаю.
- А больше ничего не потребуется? - спросил даже в некотором
недоумении оборванец.
- Ничего ничего!
Оборванец удалился, совершенно разочарованный.
"Хорошее, должно быть, место, - подумал Свидригайлов, - как это я не
знал. Я тоже, вероятно, имею вид возвращающегося откуда-нибудь и
кафешантана, но уже имевшего дорогой историю. А любопытно, однако ж, кто
здесь останавливается и ночует?"
Он зажег свечу и осмотрел нумер подробнее. Это была клетушка до того
маленькая, что даже почти не под рост Свидригайлову, в одно окно; постель
очень грязная, простой крашеный стол и стул занимали почти все
пространство. Стены имели вид как бы сколоченных из досок с обшарканными
обоями, до того уже пыльными и изодранными, что цвет их (желтый) угадать
еще можно было, но рисунка уже нельзя было распознать никакого. Одна часть
стены и потолка была срезана накось, как обыкновенно в мансардах, но тут
над этим косяком шла лестница. Свидригайлов поставил свечу, сел на кровать
и задумался. Но странный и беспрерывный шепот, иногда подымавшийся чуть не
до крику, в соседней клетушке, обратил наконец его внимание. Этот шепот не
переставал с того времени, как он вошел. Он прислушался: кто-то ругал и
чуть ли не со слезами укорял другого, но слышался один только голос.
Свидригайлов встал, заслонил рукою свечку, и на стене тотчас же блеснула
щелочка; он подошел и стал смотреть. В нумере, несколько большем, чем его
собственный, было двое посетителей. Один из них без сюртука, с чрезвычайно
курчавою головой и с красным, воспаленным лицом, стоял в ораторской позе,
раздвинув ноги, чтоб удержать равновесие, и, ударяя себя рукой в грудь,
патетически укорял другого в том, что тот нищий и что даже чина на себе не
имеет, что он вытащил его из грязи и что когда хочет, тогда и может выгнать
его, и что все это видит один только перст всевышнего. Укоряемый друг сидел
на стуле и имел вид человека, чрезвычайно желающего чихнуть, но которому
это никак не удается. Он изредка, бараньим и мутным взглядом, глядел на
оратора, но, очевидно, не имел никакого понятия, о чем идет речь, и вряд ли
что-нибудь даже и слышал. На столе догорала свеча, стоял почти пустой
графин водки, рюмки, хлеб, стаканы, огурцы и посуда с давно уже выпитым
чаем. Осмотрев внимательно эту картину, Свидригайлов безучастно отошел от
щелочки и сел опять на кровать.
Оборванец, воротившийся с чаем и с телятиной, не мог удержаться, чтобы
не спросить еще раз: "не надо ли еще чего-нибудь?", и, выслушав опять ответ
отрицательный, удалился окончательно. Свидригайлов набросился на чай, чтобы
согреться, и выпил стакан, но съесть не мог ни куска, за совершенною
потерей аппетита. В нем, видимо, начиналась лихорадка. Он снял с себя
пальто, жакетку, закутался в одеяло и лег на постель. Ему было досадно:
"все бы лучше на этот раз быть здоровым", - подумал он и усмехнулся. В
комнате было душно, свечка горела тускло, на дворе шумел ветер, где-то в
углу скребла мышь, да и во всей комнате будто пахло мышами и чем-то
кожаным. Он лежал и словно грезил: мысль сменялась мыслью. Казалось, ему
очень бы хотелось хоть к чему-нибудь особенно прицепиться воображением.
"Это под окном, должно быть, какой-нибудь сад, - подумал он, - шумят
деревья; как я не люблю шум деревьев ночью, в бурю и в темноту, скверное
ощущение!" И он вспомнил, как, проходя давеча мимо Петровского парка, с
отвращением даже подумал о нем. Тут вспомнил кстати и о -кове мосте, и о
Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, как давеча, когда он стоял
над водой. "Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах, - подумал
он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную мысль: - ведь вот,
кажется, теперь бы должно быть все равно насчет всей этой эстетики и
комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно
место себе выбирает... в подобном же случае. Именно поворотить бы давеча на
Петровский! Небось темно показалось, холодно, хе! хе! Чуть ли не ощущений
приятных понадобилось!.. Кстати, зачем я свечку не затушу? (Он задул ее.) У
соседей улеглись, - подумал он, не видя света в давешней щелочке. - Ведь
вот, Марфа Петровна, вот бы теперь вам и пожаловать, и темно, и место
пригодное, и минута оригинальная. А ведь вот именно теперь-то и не
придете..."
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнения
замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранению
Разумихина. "В самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного задора
тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этот
Раскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть со
временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется!
Насчет этого пункта этот народ - подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мне
что".
Ему все не спалось. Мало-помалу давешний образ Дунечки стал возникать
пред ним, и вдруг дрожь прошла по его телу. "Нет, это уж надо теперь
бросить, - подумал он, очнувшись, - надо о чем-нибудь другом думать.
Странно и смешно: ни к кому я никогда не имел большой ненависти, даже
мстить никогда особенно не желал, а ведь это дурной признак, дурной
признак! Спорить тоже не любил и не горячился - тоже дурной признак! А
сколько я ей давеча наобещал - фу, черт! А ведь, пожалуй, и перемолола бы
меня как-нибудь..." Он опять замолчал и стиснул зубы: опять образ Дунечки
появился пред ним точь-в-точь, как была она, когда, выстрелив в первый раз,
ужасно испугалась, опустила револьвер и, помертвев, смотрела на него, так
что он два раза успел бы схватить ее, а она и руки бы не подняла в защиту,
если б он сам ей не напомнил. Он вспомнил, как ему в то мгновение точно
жалко стало ее, как бы сердце сдавило ему... "Э! К черту! Опять эти мысли,
все это надо бросить, бросить!.."
Он уже забывался; лихорадочная дрожь утихала; вдруг как бы что-то
пробежало под одеялом по руке его и по ноге. Он вздрогнул: "Фу, черт, да
это чуть ли не мышь! - подумал он, - это я телятину оставил на столе..."
Ему ужасно не хотелось раскрываться, вставать, мерзнуть, но вдруг опять
что-то неприятно шоркнуло ему по ноге; он сорвал с себя одеяло и зажег
свечу. Дрожа от лихорадочного холода, нагнулся он осмотреть постель -
ничего не было; он встряхнул одеяло, и вдруг на простыню выскочила мышь. Он
бросился ловить ее; но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во
все стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по руке и вдруг
юркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение почувствовал,
как что-то вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, под
рубашкой. Он нервно задрожал и проснулся. В комнате было темно, он лежал на
кровати, закутавшись, как давеча, в одеяло, под окном выл ветер. "Экая
скверность!" - подумал он с досадой.
Он встал и уселся на краю постели, спиной к окну. "Лучше уж совсем не
спать", - решился он. От окна было, впрочем, холодно и сыро; не вставая с
места, он натащил на себя одеяло и закутался в него. Свечи он не зажигал.
Он ни о чем не думал, да и не хотел думать; но грезы вставали одна за
другою, мелькали отрывки мыслей, без начала и конца и без связи. Как будто
он впадал в полудремоту. Холод ли, мрак ли, сырость ли, ветер ли,
завывавший под окном и качавший деревья, вызвали в нем какую-то упорную
фантастическую наклонность и желание, - но ему все стали представляться
цветы. Ему вообразился прелестный пейзаж; светлый, теплый, почти жаркий
день, праздничный день, Троицын день. Богатый, роскошный деревенский
коттедж, в английском вкусе, весь обросший душистыми клумбами цветов,
обсаженный грядами, идущими кругом всего дома; крыльцо, увитое вьющимися
растениями, заставленное грядами роз; светлая, прохладная лестница,
устланная роскошным ковром, обставленная редкими цветами в китайских
банках. Он особенно заметил в банках с водой, на окнах, букеты белых и
нежных нарцизов, склоняющийся на своих ярко-зеленых, тучных и длинных
стеблях с сильным ароматным запахом. Ему даже отойти от них не хотелось, но
он поднялся по лестнице и вошел в большую, высокую залу, и опять и тут
везде, у окон, около растворенных дверей на террасу, на самой террасе,
везде были цветы. Полы были усыпаны свежею накошенною душистою травой, окна
были отворены, свежий, легкий, прохладный воздух проникал в комнату, птички
чирикали под окнами, а посреди залы, на покрытых белыми атласными пеленами
столах, стоял гроб. Этот гроб был обит белым граденаплем и обшит белым
густым рюшем. Гирлянды цветов обвивали его со всех сторон. Вся в цветах
лежала в нем девочка, в белом тюлевом платье, со сложенными и прижатыми на
груди, точно выточенными из мрамора, руками. Но распущенные волосы ее,
волосы светлой блондинки, были мокры; венок из роз обвивал ее голову.
Строгий и уже окостенелый профиль ее лица был тоже как бы выточен из
