Затем поспешно вышел и сам из комнаты.
III
Он спешил к Свидригайлову. Чего он мог надеяться от этого человека -
он и сам не знал. Но в этом человеке таилась какая-то власть над ним.
Сознав это раз он уже не мог успокоиться, а теперь к тому же и пришло
время.
Дорогой один вопрос особенно мучил его: был ли Свидригайлов у
Порфирия?
Сколько он мог судить и в чем бы он присягнул - нет, не был! Он
подумал еще и еще, припомнил все посещение Порфирия, сообразил: нет, не
был, конечно, не был!
Но если не был еще, то пойдет или не пойдет он к Порфирию?
Теперь покамест ему казалось, что не пойдет. Почему? Он не мог бы
объяснить и этого, но если б и мог объяснить, то теперь он бы не стал над
этим особенно ломать голову. Все это его мучило, и в то же время ему было
как-то не до того. Странное дело, никто бы, может быть, не поверил этому,
но о своей теперешней, немедленной судьбе он как-то слабо, рассеянно
заботился. Его мучило что-то другое, гораздо более важное, чрезвычайное, -
о нем же самом и не о ком другом, но что-то другое, что-то главное. К тому
же он чувствовал беспредельную нравственную усталость, хотя рассудок его в
это утро работал лучше, чем во все эти последние дни.
Да и стоило ль теперь, после всего, что было, стараться побеждать все
эти новые мизерные затруднения? Стоило ль, например, стараться интриговать,
чтобы Свидригайлов не ходил к Порфирию; изучать, разузнавать, терять время
на какого-нибудь Свидригайлова?
О, как ему все это надоело!
А между тем он все-таки спешил к Свидригайлову; уж не ожидал ли он
чего-нибудь от него нового, указаний, выхода? И за соломинку ведь
хватаются! Не судьба ль, не инстинкт ли какой сводит их вместе? Может быть,
эта была только усталость, отчаяние; может быть, надо было не
Свидригайлова, а кого-то другого, а Свидригайлов только как тут
подвернулся. Соня? Да и зачем бы он пошел теперь к Соне? Опять просить у
ней ее слез? Да и страшна была ему Соня. Соня представляла собою неумолимый
приговор, решение без перемены. Тут - или ее дорога, или его. Особенно в
эту минуту он не в состоянии был ее видеть. Нет, не лучшее ли испытать
Свидригайлова: что это такое? И он не мог не сознаться внутри, что и
действительно тот на что-то ему давно уже как бы нужен.
Ну, однако ж, что' может быть между ними общего? Даже и злодейство не
могло бы быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же был неприятен,
очевидно чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, может быть,
очень зол. Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за детей
Катерины Ивановны; но кто знает, для чего и что это означает? У этого
человека вечно какие-то намерения и проекты.
Мелькала постоянно во все эти дни у Раскольникова еще одна мысль и
страшно его беспокоила, хотя он даже старался прогонять ее от себя, так она
была тяжела для него! Он думал иногда: Свидригайлов все вертелся около
него, да и теперь вертится; Свидригайлов узнал его тайну; Свидригайлов имел
замыслы против Дуни. А если и теперь имеет? Почти наверное можно сказать,
что да. А если теперь, узнав его тайну и таким образом получив над ним
власть, он захочет употребить ее как оружие против Дуни?
Мысль эта иногда, даже во сне, мучила его, но в первый еще раз она
явилась ему так сознательно ярко, как теперь, когда он шел к Свидригайлову.
Одна уже мысль эта приводила его в мрачную ярость. Во-первых, тогда уже все
изменится, даже в его собственном положении: следует тотчас же открыть
тайну Дунечке. Следует, может быть, предать самого себя, чтоб отвлечь
Дунечку от какого-нибудь неосторожного шага. Письмо? Нынче утром Дуня
получила какое-то письмо! От кого в Петербурге могла бы она получать
письма? (Лужин разве?) Правда, там стережет Разумихин; но Разумихин ничего
не знает. Может быть, следует открыться и Разумихину? Раскольников с
омерзением подумал об этом.
"Во всяком случае Свидригайлова надо увидать как можно скорее, - решил
он про себя окончательно. - Слава богу, тут не так нужны подробности,
сколько сущность дела; но если, если только способен он, если Свидригайлов
что-нибудь интригует против Дуни, - то..."
Раскольников до того устал за все это время, за весь этот месяц, что
уже не мог разрешать теперь подобных вопросов иначе, как только одним
решением: "Тогда я убью его", - подумал он в холодном отчаянии. Тяжелое
чувство сдавило его сердце; он остановился посредине улицы и стал
осматриваться: по какой дороге он идет и куда он зашел? Он находился на
-ском проспекте, шагах в тридцати или в сорока от Сенной, которую прошел.
Весь второй этаж дома налево был занят трактиром. Все окна были отворены
настежь; трактир, судя по двигавшимся фигурам в окнах, был набит битком. В
зале разливались песенки, звенели кларнет, скрипка и гремел турецкий
барабан. Слышны были женские взвизги. Он было хотел пойти назад,
недоумевая, зачем он повернул на -ский проспект, как вдруг, в одном из
крайних отворенных окон трактира, увидел сидевшего у самого окна, за чайным
столиком, с трубкою в зубах, Свидригайлова. Это страшно, до ужаса поразило
его. Свидригайлов наблюдал и рассматривал его молча и, что тоже тотчас
поразило Раскольникова, кажется, хотел было вставать, чтобы потихоньку
успеть уйти, пока его не заметили. Раскольников тотчас сделал вид, что как
будто и сам не заметил его и смотрит, задумавшись, в сторону, а сам
продолжал его наблюдать краем глаза. Сердце его тревожно билось. Так и
есть: Свидригайлов, очевидно, не хочет, чтоб его видели. Он отвел от губ
трубку и уже хотел спрятаться; но, поднявшись и отодвинув стул, вероятно,
вдруг заметил, что Раскольников его видит и наблюдает. Между ними произошло
нечто похожее на сцену их первого свидания у Раскольникова, во время сна.
Плутовская улыбка показалась на лице Свидригайлова и все более расширялась.
И тот и другой знали, что оба видят и наблюдают друг друга. Наконец,
Свидригайлов громко расхохотался.
- Ну, ну! входите же, коли хотите; я здесь! - крикнул он из окна.
Раскольников поднялся в трактир.
Он нашел его в очень маленькой задней комнате, в одно окно,
примыкавшей к большой зале, где на двадцати маленьких столиках, при криках
отчаянного хора песенников, пили чай купцы, чиновники и множество всякого
люда. Откуда-то долетал стук шаров на биллиарде. На столике пред
Свидригайловым стояла початая бутылка шампанского и стакан, до половины
полный вина. В комнатке находились еще мальчик-шарманщик, с маленьким
ручным органчиком, и здоровая, краснощекая девушка в подтыканной полосатой
юбке и в тирольской шляпке с лентами, певица, лет восемнадцати, которая,
несмотря на хоровую песню в другой комнате, пела под аккомпанемент
органщика, довольно сиплым контральтом, какую-то лакейскую песню...
- Ну и довольно! - прервал ее Свидригайлов при входе Раскольникова.
Девушка тотчас же оборвала и остановилась в почтительном ожидании.
Пела она свою рифмованную лакейщину с каким-то серьезным и почтительным
оттенком в лице.
- Эй, Филипп, стакан! - крикнул Свидригайлов.
- Я не стану пить вина, - сказал Раскольников.
- Как хотите, я не для вас. Пей, Катя! Сегодня ничего больше не
понадобиться, ступай! - Он налил ей целый стакан вина и выложил желтенький
билетик. Катя выпила стакан разом, как пьют вино женщины, то есть не
отрываясь, в двадцати глотков, взяла билетик, поцеловала у Свидригайлова
руку, которую тот весьма серьезно допустил поцеловать, и вышла из комнаты,
а за нею потащился и мальчишка с органом. Оба они были приведены с улицы.
Свидригайлов и недели не жил в Петербурге, а уж все около него было на
какой-то патриархальной ноге. Трактирный лакей, Филипп, тоже был уже
"знакомый" и подобострастничал. Дверь в залу запиралась; Свидригайлов в
этой комнате был как у себя и проводил в ней, может быть, целые дни.
Трактир был грязный, дрянной и даже не средней руки.
- Я к вам шел и вас отыскивал, - начал Раскольников, - но почему
теперь я вдруг поворотил на -ский проспект с Сенной! Я никогда сюда не
поворачиваю и не захожу. Я поворачиваю с Сенной направо. Да и дорога к вам
не сюда. Только поворотил, вот и вы! Это странно!
- Зачем же вы прямо не скажете: это чудо!
- Потому что это, может быть, только случай.
- Ведь какая складка у всего этого народа! - захохотал Свидригайлов, -
не сознается, хоть бы даже внутри и верил чуду! Ведь уж сами говорите, что
"может быть" только случай. И какие здесь все трусишки насчет своего
собственного мнения, вы представить себе не можете, Родион Романыч! Я не
про вас. Вы имеете собственное мнение и не струсили иметь его. Тем-то вы и
завлекли мое любопытство.
- Больше ничем?
- Да и этого ведь довольно.
Свидригайлов был, очевидно, в возбужденном состоянии, но всего только
на капельку; вина выпил он всего только полстакана.
- Мне кажется, вы пришли ко мне раньше, чем узнали о том, что я
способен иметь то, что вы называете собственным мнением, - заметил
Раскольников.
- Ну, тогда было дело другое. У всякого свои шаги. А насчет чуда скажу
вам, что вы, кажется, эти последние два-три дня проспали. Я вам сам
назначил этот трактир и никакого тут чуда не было, что вы прямо пришли; сам
растолковал всю дорогу, рассказал место, где он стоит, и часы, в которые
можно меня здесь застать. Помните?
- Забыл, - отвечал с удивлением Раскольников.
- Верю. Два раза я вам говорил. Адрес отчеканился у вас в памяти
механически. Вы и повернули сюда механически, а между тем строго по адресу,
сами того не зная. Я, и говоря-то вам тогда, не надеялся, что вы меня
поняли. Очень уж вы себя выдаете, Родион Романыч. Да вот еще: я убежден,
что в Петербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город
полусумасшедших. Если б у нас были науки, то медики, юристы и философы
могли бы сделать над Петербургом драгоценнейшие исследования, каждый по
своей специальности. Редко где найдется столько мрачных, резких и странных
влияний на душу человека, как в Петербурге. Чего стоят одни климатические
влияния! Между тем это административный центр всей России, и характер его
должен отражаться на всем. Но не в том теперь дело, а в том, что я уже
несколько раз смотрел на вас сбоку. Вы выходите из дому - еще держите
голову прямо. С двадцати шагов вы уже ее опускаете, руки складываете назад.
Вы смотрите и, очевидно, ни пред собою, ни по бокам уже ничего не видите.
Наконец, начинаете шевелить губами и разговаривать сами с собой, причем
иногда вы высвобождаете руку и декламируете, наконец, останавливаетесь
среди дороги надолго. Это очень нехорошо-с. Может быть, вас кое-кто и
замечает, кроме меня, а уж это невыгодно. Мне, в сущности, все равно, и я
вас не вылечу, но вы, конечно, меня понимаете.
- А вы знаете, что за мною следят? - спросил Раскольников, пытливо на
него взглядывая.
- Нет, ничего не знаю, - как бы с удивлением ответил Свидригайлов.
- Ну так и оставим меня в покое, - нахмурившись, пробормотал
Раскольников.
- Хорошо, оставим вас в покое.
- Скажите лучше, если вы сюда приходите пить и сами мне назначали два
раза, чтоб я к вам сюда же пришел, то почему вы теперь, когда я смотрел в
окно с улицы, прятались и хотели уйти? Я это очень хорошо заметил.
- Хе-хе! А почему вы, когда я тогда стоял у вас на пороге, лежали на
своей софе с закрытыми глазами и притворялись, что спите, тогда как вы
вовсе не спали? Я это очень хорошо заметил.
- Я мог иметь ... причины... вы сами это знаете.
- И я мог иметь свои причины, хотя вы их и не узнаете.
Раскольников опустил правый локоть на стол, подпер пальцами правой
руки снизу свой подбородок и пристально уставился на Свидригайлова. Он
рассматривал с минуту его лицо, которое всегда его поражало и прежде. Это
было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с
