румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно еще густыми
белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то
слишком тяжел и неподвижен. Что-то было, ужасно неприятное в этом красивом
и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице. Одежда Свидригайлова была
щегольская, летняя, легкая, в особенности щеголял он бельем. На пальце был
огромный перстень с дорогим камнем.
- Да неужели же мне и с вами еще тоже надо возиться, - сказал вдруг
Раскольников, выходя с судорожным нетерпением прямо на открытую, - хотя вы,
может быть, и самый опасный человек, если захотите вредить, да я-то не хочу
ломать себя больше. Я вам покажу сейчас, что не так дорожу собою, как вы,
вероятно, думаете. Знайте же, я пришел к вам прямо сказать, что если вы
держите свое прежнее намерение насчет моей сестры и если для этого думаете
чем-нибудь воспользоваться из того, что открыто в последнее время, то я вас
убью, прежде чем вы меня в острог посадите. Мое слово верно: вы знаете, что
я сумею сдержать его. Второе, если хотите мне что-нибудь объявить, - потому
что мне все это время казалось, что вы как будто хотите мне что-то сказать,
- то объявляйте скорее, потому что время дорого и, может быть, очень скоро
будет уже поздно.
- Да куда вы это так торопитесь? - спросил Свидригайлов, любопытно его
разглядывая.
- У всякого свои шаги, - мрачно и нетерпеливо проговорил Раскольников.
- Вы сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же вопрос и
отказываетесь отвечать, - заметил Свидригайлов с улыбкой. - Вам все
кажется, что у меня какие-то цели, а потому и глядите на меня
подозрительно. Что ж, это совершенно понятно в вашем положении. Но как я ни
желаю сойтись с вами, я все-таки не возьму на себя труда разуверять вас в
противном. Ей-богу, игра не стоит свеч, да и говорить-то с вами я ни о чем
таком особенном не намеревался.
- Зачем же я тогда вам так понадобился? Ведь вы же около меня
ухаживали?
- Да просто как любопытный субъект для наблюдения. Мне понравились вы
фантастичностью вашего положения - вот чем! Кроме того, вы брат особы,
которая меня очень интересовала, и, наконец, от самой этой особы в свое
время я ужасно много и часто слыхал о вас, из чего и заключил, что вы
имеете над нею большое влияние; разве этого мало? Хе-хе-хе! Впрочем,
сознаюсь, ваш вопрос для меня весьма сложен, и мне трудно на него вам
ответить. Ну вот, например, ведь вы пошли ко мне теперь мало того что по
делу, а за чем-нибудь новеньким? Ведь так? Ведь так? - настаивал
Свидригайлов с плутовскою улыбкой, - ну, представьте же себе после этого,
что я сам-то, еще ехав сюда, в вагоне, на вас же рассчитывал, что вы мне
тоже скажете что-нибудь новенького и что от вас же удастся мне чем-нибудь
позаимствоваться! Вот какие мы богачи!
- Чем это позаимствоваться?
- Да что вам сказать? Разве я знаю чем? Видите, в каком трактиришке
все время просиживаю, и это мне всласть, то есть не то чтобы всласть, а
так, надо же где-нибудь сесть. Ну, вот хоть эта бедная Катя - видели?.. Ну
был бы я, например, хоть обжора, клубный гастроном, а то ведь вот что я
могу есть! (Он ткнул пальцем в угол, где на маленьком столике, на жестяном
блюдце, стояли остатки ужасного бифштекса с картофелем.) Кстати, обедали
вы? Я перекусил и больше не хочу. Вина, например, совсем не пью. Кроме
шампанского, никакого, да и шампанского-то в целый вечер один стакан, да и
то голова болит. Это я теперь, чтобы подмонтироваться, велел подать, потому
что я куда-то собираюсь, и вы видите меня в особом расположении духа. Я
потому давеча и спрятался, как школьник, что думал, что вы мне помешаете;
но, кажется (он вынул часы), могу пробыть с вами час; теперь половина
пятого. Верите ли, хотя бы что-нибудь было; ну, помещиком быть, ну, отцом,
ну, уланом, фотографом, журналистом... н-ничего, никакой специальности!
Иногда даже скучно. Право, думал, что вы мне скажете что-нибудь новенького.
- Да кто вы такой и зачем вы сюда приехали?
- Я кто такой? Вы знаете: дворянин, служил два года в кавалерии, потом
так здесь в Петербурге шлялся, потом женился на Марфе Петровне и жил в
деревне. Вот моя биография!
- Вы, кажется, игрок?
- Нет, какой я игрок. Шулер - не игрок.
- А вы были шулером?
- Да, был шулером.
- Что же, вас бивали?
- Случалось. А что?
- Ну, стало быть, вызвать на дуэль могли... да и вообще, оживляет.
- Не противоречу вам и притом не мастер я философствовать. Признаюсь
вам, я сюда больше насчет женщин поскорее приехал.
- Только что похоронили Марфу Петровну?
- Ну да, - улыбнулся с побеждающею откровенностию Свидригайлов. Так
что ж? Вы, кажется, находите что-то дурное, что я о женщинах так говорю?
- То есть нахожу я или нет дурное в разврате?
- В разврате! Ну вот вы куда! А впрочем, по порядку прежде отвечу вам
насчет женщины вообще; знаете, я расположен болтать. Скажите, для чего я
буду себя сдерживать? Зачем же бросать женщин, коли я хоть до них охотник?
По крайней мере, занятие.
- Так вы здесь только на разврат один и надеетесь?
- Ну так что ж, ну и на разврат! Дался им разврат. Да люблю, по
крайней мере, прямой вопрос. В этом разврате, по крайней мере, есть нечто
постоянное, основанное даже на природе и не подтвержденное фантазии, нечто
всегдашним разожженным угольком в крови прерывающее, вечно поджигающее,
которое и долго еще, и с летами, может быть, не так скоро зальешь.
Согласитесь сами, разве не занятие в своем роде?
- Чему же тут радоваться? Это болезнь, и опасная.
- А, вот вы куда! Я согласен, что это болезнь, как и все переходящее
через меру, - а тут непременно придется перейти через меру, - но ведь это,
во-первых, у одного так, у другого иначе, а во-вторых, разумеется, во всем
держи меру, расчет, хоть и подлый, но что же делать? Не будь этого, ведь
этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек
обязан скучать, но ведь, однако ж...
- А вы могли бы застрелиться?
- Ну вот! - с отвращением отпаривал Свидригайлов, - сделайте
одолжение, не говорите мне, - прибавил он поспешно и даже без всякого
фанфаронства, которое выказывалось во всех прежних его словах. Даже лицо
его как будто изменилось. - Сознаюсь в непростительной слабости, но что
делать: боюсь смерти и не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я
мистик отчасти?
- А! призраки Марфы Петровны! Что ж, приходить продолжают?
- Ну их, не поминайте; в Петербурге еще не было; да и черт с ними! -
вскричал он с каким-то раздражительным видом. - Нет, будемте лучше об
этом... да впрочем... Гм! Эх, мало времени, не могу я с вами долго
оставаться, а жаль! Было бы что сообщить.
- А что у вас, женщина?
- Да, женщина, так, нечаянный один случай... нет, я не про то.
- Ну, а мерзость всей этой обстановки на вас уже не действует? Уже
потеряли силу остановиться?
- А вы и на силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас,
Родион Романыч, хоть я заранее знал, что это так будет. Вы же толкуете мне
о разврате и об эстетике! Вы - Шиллер, вы - идеалист! Все это, конечно, так
и должно быть и надо бы удивляться, если б оно было иначе, но, однако ж,
как-то все-таки странно в действительности... Ах, жаль, что времени мало,
потому вы сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно
люблю.
- Но какой вы, однако же, фанфарон! - с некоторым отвращением произнес
Раскольников.
- Ну, ей-богу же, нет! - хохоча отвечал Свидригайлов, - а впрочем, не
спорю, пусть и фанфарон; но ведь почему же и не пофанфаронить, когда оно
безобидно. Я семь лет прожил в деревне у Марфы Петровны, а потому,
набросившись теперь на умного человека, как вы, - на умного и в высшей
степени любопытного, просто рад поболтать, да кроме того, выпил эти
полстакана вина и уже капельку в голову ударило. А главное, существует одно
обстоятельство, которое меня очень монтировало, но о котором я... умолчу.
Куда же вы? - с испугом спросил вдруг Свидригайлов.
Раскольников стал было вставать. Ему сделалось и тяжело, и душно, и
как-то неловко, что он пришел сюда. В Свидригайлове он убедился как в самом
пустейшем и ничтожнейшем злодее в мире.
- Э-эх! Посидите, остановитесь, - упрашивал Свидригайлов, - да велите
себе принести хоть чаю. Ну посидите, не я не буду болтать вздору, о себе то
есть. Я вам что-нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу, как меня
женщина, говоря вашим слогом, "спасала"? Это будет даже ответом на ваш
первый вопрос, потому что особа эта - ваша сестра. Можно рассказывать? Да и
время убьем.
- Рассказывайте, но я надеюсь, вы...
- О, не беспокойтесь! Притом же Авдотья Романовна даже и в таком
скверном и пустом человеке, как я, может вселить только одно глубочайшее
уважение.
IV
- Вы знаете, может быть (да я, впрочем, и сам вам рассказывал), -
начал Свидригайлов, - что я сидел здесь в долговой тюрьме, по огромному
счету, и не имея ни малейших средств в виду для уплаты. Нечего подробничать
о том, как выкупала меня тогда Марфа Петровна; знаете ли, до какой степени
одурманения может иногда полюбить женщина? Это была женщина честная, весьма
неглупая (хотя и совершенно необразованная). Представьте же себе, что
эта-то самая, ревнивая и честная женщина решилась снизойти, после многих
ужасных исступлений и попреков, на некоторого рода со мною контракт,
который и исполняла во все время нашего брака. Дело в том, что она была
значительно старше меня, кроме того, постоянно носила во рту какую-то
гвоздичку. Я имел настолько свинства в душе и своего рода честности, чтоб
объявить ей прямо, что совершенно верен ей быть не могу. Это признание
привело ее в исступление, но, кажется, моя грубая откровенность ей в
некотором роде понравилась: "Значит, дескать, сам не хочет обманывать, коли
заранее так объявляет", - ну, а для ревнивой женщины это первое. После
долгих слез состоялся между нами такого рода изустный контракт: первое, я
никогда не оставлю Марфу Петровну и всегда пребуду ее мужем; второе, без ее
позволения не отлучусь никуда; третье, постоянной любовницы не заведу
никогда; четвертое, за это Марфа Петровна позволяет мне приглянуть иногда
на сенных девушек, но не иначе как с ее секретного ведома; пятое, боже
сохрани меня полюбить женщину из нашего сословия; шестое, если на случай,
чего боже сохрани, меня посетит какая-нибудь страсть, большая и серьезная,
то я должен открыться Марфе Петровне. Насчет последнего пункта Марфа
Петровна была, впрочем, во все время довольно спокойна; это была умная
женщина, а следовательно, не могла же на меня смотреть иначе как на
развратника и потаскуна, который серьезно полюбить не в состоянии. Но умная
женщина и ревнивая женщина - два предмета разные, и вот в этом-то и беда.
Впрочем, чтобы беспристрастно судить о некоторых людях, нужно заранее
отказаться от иных предвзятых взглядов и от обыденной привычки к
обыкновенно окружающим нас людям и предметам. На ваше суждение, более чем
на чье-нибудь, я имею право надеяться. Может быть, вы уже очень много
слышали о Марфе Петровне смешного и нелепого. Действительно, у ней были
иные весьма смешные привычки; но скажу вам прямо, что я искренне сожалею о
бесчисленных горестях, которых я был причиной. Ну и довольно, кажется, для
весьма приличного oraison funebre нежнейшей жене нежнейшего мужа. В случаях
наших ссор я, большею частию, молчал и не раздражался, и это
джентльменничанье всегда почти достигало цели; оно на нее влияло, и ей даже
нравилось; бывали случаи, что она мною даже гордилась. Но сестрицы вашей
все-таки не вынесла. И каким образом это случилось, что она рискнула взять
такую раскрасавицу в свой дом, в гувернантки! Я объясняю тем, что Марфа
Петровна была женщина пламенная и восприимчивая и что, просто-запросто, она
