каждый предмет и ни на чем не мог сосредоточить внимания; все выскользало.
"Вот чрез неделю, чрез месяц меня провезут куда-нибудь в этих арестантских
каретах по этому мосту, как-то я тогда взгляну на эту канаву, - запомнить
бы это? - мелькнуло у него в голове. - Вот эта вывеска, как-то я тогда
прочту эти самые буквы? Вот тут написано: "Таварищество", ну вот и
запомнить это а, букву а, и посмотреть на нее чрез месяц, на это самое а:
как-то я тогда посмотрю? Что-то я тогда буду ощущать и думать?.. Боже, как
это все должно быть низко, все эти мои теперешние... заботы! Конечно, все
это, должно быть, любопытно... в своем роде... (ха-ха-ха! об чем я думаю!)
я ребенком делаюсь, я сам перед собою фанфароню; ну чего я стыжу себя? Фу,
как толкаются! Вот этот толстый - немец, должно быть, - что толкнул меня:
ну, знает ли он, кого толкнул? Баба с ребенком просит милостыню, любопытно,
что она считает меня счастливее себя. А что, вот бы и подать для курьезу.
Ба, пятак уцелел в кармане, откуда? На, на... возьми, матушка!"
- Сохрани тебя бог! - послышался плачевный голос нищей.
Он вошел на Сенную. Ему неприятно, очень неприятно было сталкиваться с
народом, но он шел именно туда, где виднелось больше народу. Он бы дал все
на свете, чтоб остаться одному; но он сам чувствовал, что ни одной минуты
не пробудет один. В толпе безобразничал один пьяный: ему все хотелось
плясать, но он все валился на сторону. Его обступили. Раскольников
протиснулся сквозь толпу, несколько минут смотрел на пьяного и вдруг
коротко и отрывисто захохотал. Через минуту он уже забыл о нем, даже не
видал его, хоть и смотрел на него. Он отошел наконец, даже не помня, где он
находится; но когда дошел до средины площади, с ним вдруг произошло одно
движение, одно ощущение овладело им сразу, захватило его всего - с телом и
мыслию.
Он вдруг вспомнил слова Сони: "Поди на перекресток, поклонись народу,
поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи всему миру вслух:
"Я убийца!"". Он весь задрожал, припомнив это. И до того уже задавила его
безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно последних
часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного
ощущения. Каким-то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелось в душе
одною искрой и вдруг, как огонь, охватило всего. Все разом в нем
размягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю...
Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту
грязную землю, с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой
раз.
- Ишь нахлестался! - заметил подле него один парень.
Раздался смех.
- Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается,
всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунт
лобызает, - прибавил какой-то пьяненький из мещан.
- Парнишка еще молодой! - ввернул третий.
- Из благородных! - заметил кто-то солидным голосом.
- Ноне не разберешь, кто благородный, кто нет.
Все эти отклики и разговоры сдержали Раскольникова, и слова "я убил",
может быть, готовившиеся слететь у него с языка, замерли в нем. Он
спокойно, однако ж, вынес все эти крики и, не озираясь, пошел прямо чрез
переулок по направлению к конторе. Одно видение мелькнуло пред ним дорогой,
но он не удивился ему; он уже предчувствовал, что так и должно быть. В то
время, когда он, на Сенной, поклонился до земли в другой раз, оборотившись
влево, шагах в пятидесяти от себя, он увидел Соню. Она пряталась от него за
одним из деревянных бараков, стоявших на площади, стало быть, она
сопровождала все его скорбное шествие! Раскольников почувствовал и понял в
эту минуту, раз навсегда, что Соня теперь с ним навеки и пойдет за ним хоть
на край света, куда бы ему ни вышла судьба. Все сердце его перевернулось...
но - вот уж он и дошел до рокового места...
Он довольно бодро вошел во двор. Надо было подняться в третий этаж.
"Покамест еще подымусь", - подумал он. Вообще ему казалось, что до роковой
минуты еще далеко, еще много времени остается, о многом еще можно
передумать.
Опять тот же сор, те же скорлупы на винтообразной лестнице, опять
двери квартир отворены настежь, опять те же кухни, из которых несет чад и
вонь. Раскольников с тех пор здесь не был. Ноги его немели и подгибались,
но шли. Он остановился на мгновение, чтобы перевести дух, чтоб оправиться,
чтобы войти человеком. "А для чего? зачем? - подумал он вдруг, осмыслив
свое движение. - Если уж надо выпить эту чашу, то не все ли уж равно? Чем
гаже, тем лучше. - В воображении его мелькнула в это мгновение фигура Ильи
Петровича Пороха. - Неужели в самом деле к нему? А нельзя ли к другому?
Нельзя ли к Никодиму Фомичу? Поворотить сейчас и пойти к самому надзирателю
на квартиру? По крайней мере, обойдется домашним образом... Нет, нет! К
Пороху, к Пороху! Пить, так пить вс° разом..."
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он дверь в контору. На этот
раз в ней было очень мало народу, стоял какой-то дворник и еще какой-то
простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников
прошел в следующую комнату. "Может, еще можно будет и не говорить", -
мелькнуло в нем. Тут одна какая-то личность из писцов, в приватном сюртуке,
прилаживалась что-то писать у бюро. В углу усаживался еще один писарь.
Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.
- Никого нет? - спросил было Раскольников, обращаясь к личности у
бюро.
- А вам кого?
- А-а-а! Слыхом не слыхать, видом не видать, а русский дух... как это
в там сказке... забыл! М-мае п-пачтенье! - вскричал вдруг знакомый голос.
Раскольников задрожал. Пред ним стоял Порох, он вдруг вышел из третьей
комнаты. "Это сама судьба, - подумал Раскольников, - почему он тут?
- К нам? По какому? - восклицал Илья Петрович. (Он был, по-видимому, в
превосходнейшем и даже капельку в возбужденном состоянии духа.) - Если по
делу, то еще рано пожаловали. Я сам по случаю... А впрочем, чем могу. Я
признаюсь вам... как? как? Извините...
- Раскольников.
- Ну что: Раскольников! И неужели вы могли предположить, что я забыл!
Вы уж, пожалуйста, меня не считайте за такого... Родион Ро... Ро...
Родионыч, так, кажется?
- Родион Романыч.
- Да, да-да! Родион Романыч, Родион Романыч! Этого-то я и добивался.
Даже многократно справлялся. Я, признаюсь вам, с тех пор искренно горевал,
что мы так тогда с вами... мне потом объяснили, я узнал, что молодой
литератор и даже ученый... и, так сказать, первые шаги... О господи! Да кто
же из литераторов и ученых первоначально не делал оригинальных шагов! Я и
жена моя - мы оба уважаем литературу, а жена - так до страсти!.. Литературу
и художественность! Был бы благороден, а прочее все можно приобрести
талантами, знанием, рассудком, гением! Шляпа - ну что, например, значит
шляпа? Шляпа есть блин, я ее у Циммермана куплю; но что под шляпой
сохраняется и шляпой прикрывается, того уж я не куплю-с!.. Я, признаюсь,
хотел даже к вам идти объясниться, да думал, может, вы... Однако ж и не
спрошу: вам и в самом деле что-нибудь надо? К вам, говорят, родные
приехали?
- Да, мать и сестра.
- Имел даже честь и счастие встретить вашу сестру, - образованная и
прелестная особа. Признаюсь, я пожалел, что мы тогда с вами до того
разгорячились. Казус! А что я вас тогда, по поводу вашего обморока,
некоторым взглядом окинул, - то потом оно самым блистательным образом
объяснилось! Изуверство и фанатизм! Понимаю ваше негодование. Может быть,
по поводу прибывшего семейства квартиру переменяете?
- Н-нет, я только так... Я зашел спросить... я думал, что найду здесь
Заметова.
- Ах, да! Ведь вы подружились; слышал-с. Ну, Заметова у нас нет, - не
застали. Да-с, лишились мы Александра Григорьевича! Со вчерашнего дня в
наличности не имеется; перешел... и, переходя, со всеми даже
перебранился... так даже невежливо... Ветреный мальчишка, больше ничего;
даже надежды мог подавать; да вот, подите с ними, с блистательным-то
юношеством нашим! Экзамен, что ли, какой-то хочет держать, да ведь у нас
только бы поговорить да пофанфаронить, тем экзамен и кончится. Ведь это не
то, что, например, вы али там господин Разумихин, ваш друг! Ваша карьера -
ученая часть, и вас уже не собьют неудачи! Вам все эти красоты жизни, можно
сказать, - nihil est, аскет, монах, отшельник!.. Для вас книга, перо за
ухом, ученые исследования - вот где парит ваш дух! Я сам отчасти... записки
Ливингстона изволили читать?
- Нет.
- А я читал. Нынче, впрочем, очень много нигилистов распространилось;
ну да ведь оно и понятно; времена-то какие, я вас спрошу? А впрочем, я с
вами... ведь вы, уж конечно, не нигилист! Отвечайте откровенно, откровенно!
- Н-нет...
- Нет, знаете, вы со мной откровенно, вы не стесняйтесь, как бы
наедине сам себе! Иное дело служба, иное дело... вы думали, я хотел
сказать: дружба, нет-с, не угадали! Не дружба, а чувство гражданина и
человека, чувство гуманности и любви ко всевышнему. Я могу быть и
официальным лицом, и при должности, но гражданина и человека я всегда
ощутить в себе обязан и дать отчет... Вы вот изволили заговорить про
Заметова. Заметов, он соскандалит что-нибудь на французский манер в
неприличном заведении, за стаканом шампанского или донского, - вот что
такое ваш Заметов! А я, может быть, так сказать, сгорел от преданности и
высоких чувств и сверх того имею значение, чин, занимаю место! Женат и имею
детей. Исполняю долг гражданина и человека, а он кто, позвольте спросить?
Отношусь к вам, как к человеку, облагороженному образованием. Вот еще этих
повивальных бабок чрезмерно много распространяется.
Раскольников поднял вопросительно брови. Слова Ильи Петровича,
очевидно недавно вышедшего из-за стола, стучали и сыпались перед ним
большею частью как пустые звуки. Но часть их он все-таки кое-как понимал;
он глядел вопросительно и не знал, чем все это кончится.
- Я говорю про этих стриженых девок, - продолжал словоохотливый Илья
Петрович, - я прозвал их сам от себя повивальными бабками и нахожу, что
прозвание совершенно удовлетворительно. Хе! хе! Лезут в академию, учатся
анатомии; ну, скажите, я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить себя?
Хе! хе!
Илья Петрович хохотал, вполне довольный своими остротами.
- Оно, положим, жажда к просвещению неумеренная; но ведь просветился,
и довольно. Зачем же злоупотреблять? Зачем же оскорблять благородные
личности, как делает негодяй Заметов? Зачем он меня оскорбил, я вас спрошу?
Вот еще сколько этих самоубийств распространилось, - так это вы представить
не можете. Все это проживает последние деньги и убивает самого себя.
Девчонки, мальчишки, старцы... Вот еще сегодня утром сообщено о каком-то
недавно приехавшем господине. Нил Павлыч, а Нил Павлыч! как его,
джентльмена-то, о котором сообщили давеча, застрелился-то на Петербургской?
- Свидригайлов, - сипло и безучастно ответил кто-то из другой комнаты.
Раскольников вздрогнул.
- Свидригайлов! Свидригайлов застрелился! - вскричал он.
- Как! Вы знаете Свидригайлова?
- Да... знаю... Он недавно приехал...
- Ну да, недавно приехал, жены лишился, человек поведения забубенного,
и вдруг застрелился, и так скандально, что представить нельзя... оставил в
своей записной книжке несколько слов, что он умирает в здравом рассудке и
просит никого не винить в его смерти. Этот деньги, говорят, имел. Вы как же
изволите знать?
- Я... знаком... моя сестра жила у них в доме гувернанткой...
- Ба, ба, ба... Да вы нам, стало быть, можете о нем сообщить. А вы и
не подозревали?
- Я вчера его видел... он... пил вино... я ничего не знал.
Раскольников чувствовал, что на него как бы что-то упало и его
придавило.
- Вы опять как будто побледнели. У нас здесь такой спертый дух...
- Да, мне пора-с, - пробормотал Раскольников, - извините,
