капкан!
- Но ведь это не то, совсем не то! Брат, что ты это говоришь!
- А! не та форма, не так эстетически хорошая форма! Ну я решительно не
понимаю: почему лупить в людей бомбами, правильною осадой, более почтенная
форма? Боязнь эстетики есть первый признак бессилия!.. Никогда, никогда
яснее не сознавал я этого, как теперь, и более чем когда-нибудь не понимаю
моего преступления! Никогда, никогда не был я сильнее и убежденнее, чем
теперь!..
Краска даже ударила в его бледное, изнуренное лицо. Но, проговаривая
последнее восклицание, он нечаянно встретился взглядом с глазами Дуни, и
столько, столько муки за себя встретил он в этом взгляде, что невольно
опомнился. Он почувствовал, что все-таки сделал несчастными этих двух
бедных женщин. Все-таки он же причиной...
- Дуня, милая! Если я виновен, прости меня (хоть меня и нельзя
простить, если я виновен). Прощай! Не будем спорить! Пора, очень пора. Не
ходи за мной, умоляю тебя, мне еще надо зайти... А поди теперь и тотчас же
сядь подле матери. Умоляю тебя об этом! Это последняя, самая большая моя
просьба к тебе. Не отходи от нее все время; я оставил ее в тревоге, которую
она вряд ли перенесет: она или умрет, или сойдет с ума. Будь же с нею!
Разумихин будет при вас; я ему говорил... Не плачь обо мне: я постараюсь
быть и мужественным, и честным, всю жизнь, хоть я и убийца. Может быть, ты
услышишь когда-нибудь мое имя. Я не осрамлю вас, увидишь; я еще докажу...
теперь покамест до свиданья, - поспешил он заключить, опять заметив
какое-то странное выражение в глазах Дуни при последних словах и обещаниях
его. - Что же ты так плачешь? Не плачь, не плачь; ведь не совсем же
расстаемся!.. Ах, да! Постой, забыл!..
Он подошел к столу, взял одну толстую, запыленную книгу, развернул ее
и вынул заложенный между листами маленький портретик, акварелью, на
слоновой кости. Это был портрет хозяйкиной дочери, его бывшей невесты,
умершей в горячке, той самой странной девушки, которая хотела идти в
монастырь. С минуту он всматривался в это выразительное и болезненное
личико, поцеловал портрет и передал Дунечке.
- Вот с нею я много переговорил и об этом, с нею одной, - произнес он
вдумчиво, - ее сердцу я много сообщил из того, что потом так безобразно
сбылось. Не беспокойся, - обратился он к Дуне, - она не согласна была, как
и ты, и я рад, что ее уж нет. Главное, главное в том, что все теперь пойдет
по-новому, переломится надвое, - вскричал он вдруг, опять возвращаясь к
тоске своей, - все, все, а приготовлен ли я к тому? Хочу ли я этого сам?
Это, говорят, для моего испытания нужно! К чему, к чему все эти
бессмысленные испытания? К чему они, лучше ли я буду сознавать тогда,
раздавленный муками, идиотством, в старческом бессилии после двадцатилетней
каторги, чем теперь сознаю, и к чему мне тогда жить? Зачем я теперь-то
соглашаюсь так жить? О, я знал, что я подлец, когда я сегодня, на рассвете,
стоял над Невой!
Оба наконец вышли. Трудно было Дуне, но она любила его! Она пошла, но,
отойдя шагов пятьдесят, обернулась еще раз взглянуть на него. Его еще было
видно. Но, дойдя до угла, обернулся и он; в последний раз они встретились
взглядами; но, заметив, что она на него смотрит, он нетерпеливо и даже с
досадой махнул рукой, чтоб она шла, а сам круто повернул за угол.
"Я зол, я это и вижу - думал он про себя, устыдясь чрез минуту своего
досадливого жеста рукой Дуне. - Но зачем же они сами меня так любят, если я
не стою того! О, если б я был один и никто не любил меня, и сам бы я никого
никогда не любил! Не было бы всего этого! А любопытно, неужели в эти
будущие пятнадцать - двадцать лет так уже смирится душа моя, что я с
благоговением буду хныкать пред людьми, называя себя ко всякому слову
разбойником? Да, именно, именно! Для этого-то они и ссылают меня теперь,
этого-то им и надобно... Вот они снуют все по улице взад и вперед, и ведь
всякий-то из них подлец и разбойник уже по натуре своей; хуже того - идиот!
А попробуй обойди меня ссылкой, и все они взбесятся от благородного
негодования! О, как я их всех ненавижу!"
Он глубоко задумался о том: "каким же это процессом может так
произойти, что он наконец пред всеми ими уже без рассуждений смирится,
убеждением смирится! А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть.
Разве двадцать лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень
точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я иду теперь, когда сам
знаю, что все это будет именно так, как по книге, а не иначе!"
Он уже в сотый раз, может быть, задавал себе этот вопрос со вчерашнего
вечера, но все-таки шел.
VIII
Когда он вошел к Соне, уже начинались сумерки. Весь день Соня прождала
его в ужасном волнении. Они ждали вместе с Дуней. Та пришла к ней еще с
утра, вспомнив вчерашние слова Свидригайлова, что Соня "об этом знает". Не
станем передавать подробностей разговора и слез обеих женщин, и насколько
сошлись они между собой. Дуня из этого свидания, по крайней мере, вынесла
одно утешение, что брат будет не один: к ней, Соне, к первой пришел он со
своею исповедью; в ней искал он человека, когда ему понадобился человек;
она же и пойдет за ним, куда пошлет судьба. Она и не спрашивала, но знала,
что это будет так. Она смотрела на Соню даже с каким-то благоговением и
сначала почти смущала ее этим благоговейным чувством, с которым к ней
относилась. Соня готова была даже чуть не заплакать: она, напротив, считала
себя недостойною даже взглянуть на Дуню. Прекрасный образ Дуни, когда та
откланялась ей с таким вниманием и уважением во время их первого свидания у
Раскольникова, с тех пор навеки остался в душе ее, как одно из самых
прекрасных и недосягаемых видений в ее жизни.
Дунечка наконец не вытерпела и оставила Соню, чтобы ждать брата в его
квартире; ей все казалось, что он туда прежде придет. Оставшись одна, Соня
тотчас же стала мучиться от страха при мысли, что, может быть,
действительно он покончит самоубийством. Того же боялась и Дуня. Но обе они
весь день наперерыв разубеждали друг друга всеми доводами в том, что этого
быть не может, и были спокойнее, пока были вместе. Теперь же, только что
разошлись, и та и другая стали об одном этом только и думать. Соня
припоминала, как вчера Свидригайлов сказал ей, что у Раскольникова две
дороги - Владимирка или... Она знала к тому же его тщеславие, заносчивость,
самолюбие и неверие. "Неужели же одно только малодушие и боязнь смерти
могут заставить его жить?" - подумала она, наконец, в отчаянии. Солнце
между тем уже закатывалось. Она грустно стояла пред окном и пристально
смотрела в него, - но в окно это была видна только одна капитальная
небеленая стена соседнего дома. Наконец, когда уж она дошла до совершенного
убеждения в смерти несчастного, - он вошел в ее комнату.
Радостный крик вырвался из ее груди. Но, взглянув пристально в его
лицо, она вдруг побледнела.
- Ну да! - сказал, усмехаясь, Раскольников, - я за твоими крестами,
Соня. Сама же ты меня на перекресток посылала; что ж теперь, как дошло до
дела, и струсила?
Соня в изумлении смотрела на него. Странен показался ей этот тон;
холодная дрожь прошла было по ее телу, но чрез минуту она догадалась, что и
тон, и слова эти - все было напускное. Он и говорил-то с нею, глядя как-то
в угол и точно избегая заглянуть ей прямо в лицо.
- Я, видишь, Соня, рассудил, что этак, пожалуй, будет и выгоднее. Тут
есть обстоятельство... Ну, да долго рассказывать, да и нечего. Меня только,
знаешь, что злит? Мне досадно, что все эти глупые, зверские хари обступят
меня сейчас, будут пялить прямо на меня свои буркалы, задавать мне свои
глупые вопросы, на которые надобно отвечать, - будут указывать пальцами...
Тьфу! Знаешь, я не к Порфирию иду; надоел он мне. Я лучше к моему приятелю
Пороху пойду, то-то удивлю, то-то эффекта в своем роде достигну. А надо бы
быть хладнокровнее; слишком уж я желчен стал в последнее время. Веришь ли:
я сейчас погрозил сестре чуть ли не кулаком за то только, что она
обернулась в последний раз взглянуть на меня. Свинство - этакое состояние!
Эх, до чего я дошел! Ну, что же, где кресты?
Он был как бы сам не свой. Он даже и на месте не мог устоять одной
минуты, ни на одном предмете не мог сосредоточить внимания; мысли его
перескакивали одна через другую, он заговаривался; руки его слегка дрожали.
Соня молча вынула из ящика два креста, кипарисный и медный,
перекрестилась сама, перекрестила его и надела ему на грудь кипарисный
крестик.
- Это, значит, символ того, что крест беру на себя, хе-хе! И точно, я
до сих пор мало страдал! Кипарисный, то есть простонародный; медный - это
Лизаветин, себе берешь, - покажи-ка? Так на ней он был... в ту минуту? Я
знаю тоже подобных два креста, серебряный и образок. Я их сбросил тогда
старушонке на грудь. Вот бы те кстати теперь, право, те бы мне и надеть...
А впрочем, вру я все, о деле забуду; рассеян я как-то!.. Видишь, Соня, - я,
собственно, затем пришел, чтобы тебя предуведомить, чтобы ты знала... Ну
вот и все... Я только затем ведь и пришел. (Гм, я, впрочем, думал, что
больше скажу.) Да ведь ты и сама хотела, чтоб я пошел, ну вот и буду сидеть
в тюрьме, и сбудется твое желание; ну чего ж ты плачешь? И ты тоже?
Перестань, полно; ох, как мне это все тяжело!
Чувство, однако же, родилось в нем; сердце его сжалось, на нее глядя.
"Эта-то, эта-то чего? - думал он про себя, - я-то что ей? Чего она плачет,
чего собирает меня, как мать или Дуня? Нянька будет моя!"
- Перекрестись, помолись хоть раз, - дрожащим, робким голосом
попросила Соня.
- О, изволь, это сколько тебе угодно! И от чистого сердца, Соня, от
чистого сердца...
Ему хотелось, впрочем, сказать что-то другое.
Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула
его на голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый, про
который упоминал тогда Мармеладов, "фамильный". У Раскольникова мелькнула
об этом мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам стал
чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он
испугался этого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет уйти вместе с ним.
- Что ты! Ты куда? Оставайся, оставайся! Я один, - вскричал он в
малодушной досаде и, почти озлобившись, пошел к дверям. - И к чему тут
целая свита! - бормотал он, выходя.
Соня осталась среди комнаты. Он даже и не простился с ней, он уже
забыл о ней; одно язвительное и бунтующее сомнение вскипело в душе его.
"Да так ли, так ли все это? - опять-таки подумал он, сходя с лестницы,
- неужели нельзя еще остановиться и опять все переправить... и не ходить?"
Но он все-таки шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что нечего
себе задавать вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с
Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея
шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В то же мгновение
вдруг одна мысль ярко озарила его, - точно ждала, чтобы поразить его
окончательно.
"Ну для чего, ну зачем я приходил к ней теперь? Я ей сказал: за делом;
за каким же делом? Никакого совсем и не было дела! Объявить, что иду; так
что же? Экая надобность! Люблю, что ли, я ее? Ведь нет, нет? Ведь вот
отогнал ее теперь, как собаку. Крестов, что ли, мне в самом деле от нее
понадобилось? О, как низко упал я! Нет, - мне слез ее надобно было, мне
испуг ее видеть надобно было, смотреть, как сердце ее болит и терзается!
Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека
посмотреть! И я смел так на себя надеяться, так мечтать о себе, нищий я,
ничтожный я, подлец, подлец!"
Он шел по набережной канавы, и недалеко уж оставалось ему. Но дойдя до
моста, он приостановился и вдруг повернул на мост, в сторону, и пошел на
Сенную.
Он жадно осматривался направо и налево, всматривался с напряжением в
