выпивает, и известно нам было, что он в ефтом самом доме работает, красит,
вместе с Митреем, а с Митреем они из однех местов. И получимши билетик, он
его тотчас разменял, выпил зараз два стаканчика, сдачу взял и пошел, а
Митрея я с ним в тот час не видал. А на другой день прослышали мы, что
Алену Ивановну и сестрицу их Лизавету Ивановну топором убили, а мы их
знавали-с, и взяло меня тут сумление насчет серег, - потому известно нам
было, что покойница под вещи деньги давала. Пошел я к ним в дом и стал
осторожно про себя узнавать, тихими стопами, и перво-наперво спросил: тут
ли Миколай? И сказывал Митрей, что Миколай загулял, пришел домой на
рассвете, пьяный, дома пробыл примерно десять минут и опять ушел, а Митрей
уж его потом не видал и работу один доканчивает. А работа у них по одной
лестнице с убитыми, во втором этаже. Слышамши все это, мы тогда никому
ничего не открыли, - это Душкин говорит, - а про убивство все, что могли,
разузнали и воротились домой вс° в том же нашем сумлении. А сегодня поутру,
в восемь часов, - то есть это на третий-то день, понимаешь? - вижу, входит
ко мне Миколай, не тверезый, да и не то чтоб очень пьяный, а понимать
разговор может. Сел на лавку, молчит. А опричь него в распивочной на ту
пору был всего один человек посторонний, а еще спал на лавке другой, по
знакомству, да двое наших мальчишков-с. "Видел, спрашиваю, Митрея?" - "Нет,
говорит, не видал". - "И здесь не был?" - "Не был, говорит, с третьего
дни". - "А ноне где ночевал?" - "А на Песках, говорит, у коломенских". - "А
где, говорю, тогда серьги взял?" - "А на панели нашел", - и говорит он это
так, как будто бы неподобно, и не глядя. "А слышал, говорю, что вот то и
то, в тот самый вечер и в том часу, по той лестнице, произошло?" - "Нет,
говорит, не слыхал", - а сам слушает, глаза вытараща, и побелел он вдруг,
ровно мел. Я этта ему рассказываю, смотрю, а он за шапку и начал вставать.
Тут и захотел я его задержать: "Погоди, Миколай, говорю, аль не выпьешь?" А
сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу:
как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, - только я
и видел его. Тут я и сумления моего решился, потому его грех, как есть..."
- Еще бы!.. - проговорил Зосимов.
- Стой! Конца слушай! Пустились, разумеется, со всех ног Миколая
разыскивать: Душкина задержали и обыск произвели, Митрея тоже;
пораспотрошили и коломенских, - только вдруг третьего дня и приводят самого
Миколая: задержали его близ -ской заставы, на постоялом дворе. Пришел он
туда, снял с себя крест, серебряный, и попросил за крест шкалик. Дали.
Погодя немного минут, баба в коровник пошла и видит в щель: он рядом в
сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и хочет себе
петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: "Так вот ты
каков!" - "А ведите меня, говорит, в такую-то часть во всем повинюсь". Ну,
его с надлежащими онерами и представили в такую-то часть, сюда то есть. Ну
то, се, кто, как, сколько лет - " двадцать два" - и прочее, и прочее.
Вопрос: "Как работали с Митреем, не видали ль кого по лестнице, вот в
таком-то и таком-то часу?" Ответ: "Известно, проходили, может, люди какие,
да нам не в примету". - "А не слыхали ль чего, шуму какого и прочего?" -
"Ничего не слыхали такого особенного". - "А было ль известно тебе, Миколаю,
в тот самый день, что такую-то вдову в такой-то день и час с сестрой ее
убили и ограбили?" - "Знать не знаю, ведать не ведаю. Впервой от Афанасия
Павлыча, на третьи сутки, в распивошной услыхал". - "А где серьги взял?" -
"На панели нашел". - "Почему на другой день не явился с Митреем на работу?"
- "Потому этта я загулял". - "А где гулял?" - "А там-то и там-то". -
"Почему бежал от Душкина?" - "Потому уж испужались мы тогда очинна". -
"Чего испугался?" - "А што засудят". - "Как же ты мог испугаться того, коли
ты чувствуешь себя ни в чем не виновным?.." Ну веришь иль не веришь,
Зосимов, этот вопрос был предложен, и буквально в таких выражениях, я
положительно знаю, мне верно передали! Каково? Каково?
- Ну, нет, однако ж, улики-то существуют.
- Да я не про улики теперь, я про вопрос, про то, как они сущность-то
свою понимают! Ну, да черт!.. Ну, так жали его, жали, нажимали, нажимали,
ну и повинился: "Не на панели, дескать, нашел, а в фатере нашел, в которой
мы с Митреем мазали". - "Каким таким манером?" - "А таким самым манером,
что мазали мы этта с Митреем весь день, до восьми часов, и уходить
собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул
этта он меня в рожу краской, да и побег, а я за ним. И бегу этта я за ним,
а сам кричу благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить, набежал я
с размаху на дворника и на господ, а сколько было с ним господ, не упомню,
а дворник за то меня обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова
баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с
дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я
Митьку за волосы схватил, и повалил, и стал тузить, а Митька тоже, из-под
меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не по злобе, а
по всей то есь любови, играючи. А потом Митька ослободился да на улицу и
побег, а я за ним, да не догнал и воротился в фатеру один, - потому
прибираться надоть бы было. Стал я собирать и жду Митрея, авось подойдет.
Да у дверей в сени, за стенкой, в углу, на коробку и наступил. Смотрю,
лежит, в гумаге завернута. Я гумагу-то снял, вижу крючочки такие махочкие,
крючочки-то мы этта поснимали - ан в коробке-то серьги..."
- За дверьми? За дверями лежала? За дверями? - вскричал вдруг
Раскольников, мутным, испуганным взглядом смотря на Разумихина, и медленно
приподнялся, опираясь рукой, на диване.
- Да... а что? Что с тобой? Чего ты так? - Разумихин тоже приподнялся
с места.
- Ничего!.. - едва слышно отвечал Раскольников, опускаясь опять на
подушку и опять отворачиваясь к стене. Все помолчали немного.
- Задремал, должно быть, спросонья, - проговорил наконец Разумихин,
вопросительно смотря на Зосимова; тот сделал легкий отрицательный знак
головой.
- Ну, продолжай же, - сказал Зосимов, - что дальше?
- Да что дольше? Только что он увидал серьги, как тотчас же, забыв и
квартиру, и Митьку, схватил шапку и побежал к Душкину и, как известно,
получил от него рубль, а ему соврал, что нашел на панели, и тотчас же
загулял. А про убийство подтверждает прежнее: "Знать не знаю, ведать не
ведаю, только на третий день услыхал". - "А зачем же ты до сих пор не
являлся?" - "Со страху". - "А повеситься зачем хотел?" - "От думы". - "От
какой думы?" - "А што засудят". Ну, вот и вся история. Теперь, как думаешь,
что они отсюда извлекли?
- Да чего думать-то, след есть, хоть какой да есть. Факт. Не на волю ж
выпустить твоего красильщика?
- Да ведь они ж его прямо в убийцы теперь записали! У них уж и
сомнений нет никаких...
- Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в тот
самый день и час к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, -
согласись сам, что они как-нибудь да должны же были попасть? Это немало при
таком следствии.
- Как попали! Как попали? - вскричал Разумихин, - и неужели ты,
доктор, ты, который, прежде всего, человека изучать обязан и имеешь случай,
скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, - неужели ты не
видишь, по всем этим данным, что это за натура, этот Николай? Неужели не
видишь с первого же разу, что все, что он показал при допросах, святейшая
правда есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал. Наступил на
коробку и поднял!
- Святейшая правда! Однако ж сам признался, что с первого разу солгал?
- Слушай меня, слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и
другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту пору у ней в
дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который в эту самую минуту
с извозчика встал и в подворотню входил об руку с дамою, - все, то есть
восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил
Дмитрия к земле, лежал на нем и его тузил, а тот ему в волосы вцепился и
тоже тузил. Лежат они поперек дороги и проход загораживают; их ругают со
всех сторон, а они, "как малые ребята" (буквальное выражение свидетелей),
лежат друг на друге, визжат, дерутся и хохочут, оба хохочут взапуски, с
самыми смешными рожами, и один другого догонять, точно дети, на улицу
выбежали. Слышал? Теперь строго заметь себе: тела наверху еще теплые,
слышишь, теплые, так нашли их! Если убили они, или только один Николай, и
при этом ограбили сундуки со взломом, или только участвовали чем-нибудь в
грабеже, то позволь тебе задать всего только один вопрос: хохот, ребяческая
драка под воротами, - с топорами, с кровью, с злодейскою хитростью,
осторожностью, грабежом? Тотчас же убили, всего каких-нибудь пять или
десять минут назад, - потому так выходит, тела еще теплые, - и вдруг,
бросив и тела, и квартиру отпертую, и зная, что сейчас туда люди прошли, и
добычу бросив, они, как малые ребята, валяются на дороге, хохочут, всеобщее
внимание на себя привлекают, и этому десять единогласных свидетелей есть!
- Конечно, странно! Разумеется, невозможно, но...
- Нет, брат, не но, а если серьги, в тот же день и час очутившиеся у
Николая в руках, действительно составляют важную фактическую против него
контру - однако ж прямо объясняемую его показаниями, следственно еще
спорную контру, - то надо же взять в соображение факты и оправдательные, и
тем паче, что они факты неотразимые. А как ты думаешь, по характеру нашей
юриспруденции, примут или способны ль они принять такой факт, - основанный
единственно только на одной психологической невозможности, на одном только
душевном настроении, - за факт неотразимый и все обвинительные и
вещественные факты, каковы бы они ни были, разрушающий? Нет, не примут, не
примут ни за что, потому-де коробку нашли и человек удавиться хотел, "чего
не могло быть, если б не чувствовал себя виноватым!" Вот капитальный
вопрос, вот из чего горячусь я! Пойми!
- Да я и вижу, что ты горячишься. Постой, забыл спросить: чем
доказано, что коробка с серьгами действительно из старухина сундука?
- Это доказано, - отвечал Разумихин, нахмурясь и как бы нехотя, - Кох
узнал вещь и закладчика указал, а тот положительно доказал, что вещь точно
его.
- Плохо. Теперь еще: не видал ли кто-нибудь Николая в то время, когда
Кох да Пестряков наверх прошли, и нельзя ли это чем-нибудь доказать?
- То-то и есть, что никто не видал, - отвечал Разумихин с досадой, -
то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их не заметили, когда наверх
проходили, хотя их свидетельство и не очень много бы теперь значило.
"Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно быть, работали,
но, проходя, внимания не обратили и не помним точно, были ли там в ту
минуту работники или нет".
- Гм. Стало быть, всего только и есть оправдания, что тузили друг
друга и хохотали. Положим, это сильное доказательство, но... Позволь
теперь: как же ты сам-то весь факт объясняешь? Находку серег чем
объясняешь, коли действительно он их так нашел, как показывает?
- Чем объясняю? Да чего тут объяснять: дело ясное! По крайней мере
дорога, по которой надо дело вести, ясна и доказана, и именно коробка
доказала ее. Настоящий убийца обронил эти серьги. Убийца был наверху, когда
Кох и Пестряков стучались, и сидел на запоре. Кох сдурил и пошел вниз; тут
убийца выскочил и побежал тоже вниз, потому никакого другого у него не было
выхода. На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника в пустую
квартиру, именно в ту минуту, когда Дмитрий и Николай из нее выбежали,
простоял за дверью, когда дворник и те проходили наверх, переждал, пока
затихли шаги, и сошел себе вниз преспокойно, ровно в ту самую минуту, когда
Дмитрий с Николаем на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под
