ча не служите, коли чиновник?
- Для чего я не служу, милостивый государь, - подхватил Мармеладов,
исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос,
- для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о том, что я
пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу
мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал?
Позвольте, молодой человек, случалось вам... гм... ну хоть испрашивать
денег взаймы безнадежно?
- Случалось... то есть как безнадежно?
- То есть безнадежно вполне-с, заранее зная, что из сего ничего не
выйдет. Вот вы знаете, например, заранее и досконально, что сей человек,
сей благонамереннейший и наиполезнейший гражданин, ни за что вам денег не
даст, ибо зачем, спрошу я, он даст? Ведь он знает же, что я не отдам. Из
сострадания? Но господин Лебезятников, следящий за новыми мыслями, объяснял
намедни, что сострадание в наше время даже наукой воспрещено и что так уже
делается в Англии, где политическая экономия. Зачем же, спрошу я, он даст?
И вот, зная вперед, что не даст, вы все-таки отправляетесь в путь и...
- Для чего же ходить? - прибавил Раскольников.
- А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы
всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время,
когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти! Когда единородна дочь моя
в первый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда пошел... (ибо дочь моя
по желтому билету живет-с...) - прибавил он в скобках, с некоторым
беспокойством смотря на молодого человека. - Ничего, милостивый государь,
ничего! - поспешил он тотчас же, и по-видимому спокойно, заявить, когда
фыркнули оба мальчишки за стойкой и улыбнулся сам хозяин. - Ничего-с! Сим
покиванием глав не смущаюсь, ибо уже всем все известно и все тайное
становиться явным; и не с презрением, а со смирением к сему отношусь.
Пусть! пусть! "Се человек!" Позвольте, молодой человек: можете ли вы... Но
нет, изъяснить сильнее и изобразительнее: не можете ли вы, а осмелитесь ли
вы, взирая в сей час на меня, сказать утвердительно, что я не свинья?
Молодой человек не отвечал ни слова.
- Ну-с, - продолжал оратор, солидно и даже с усиленным на этот раз
достоинством переждав опять последовавшее в комнате хихикание. - Ну-с, я
пусть свинья, а она дама! Я звериный образ имею, а Катерина Ивановна,
супруга моя, - особа образованная и урожденная штаб-офицерская дочь. Пусть,
пусть я подлец, она же и сердца высокого, и чувств, облагороженных
воспитанием, исполнена. А между тем... о, если б она пожалела меня!
Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякого
человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели! А Катерина
Ивановна дама хотя и великодушная, но несправедливая... И хотя я и сам
понимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе как от
жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой
человек, - подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье),
но, боже, что если б она хотя один раз... Но нет! нет! все сие втуне, и
нечего говорить! нечего говорить!.. ибо и не один раз уже бывало желаемое,
и не один уже раз жалели меня, но... такова уже черта моя, а я прирожденный
скот!
- Еще бы! - заметил, зевая, хозяин.
Мармеладов решительно стукнул кулаком по столу.
- Такова уж черта моя! Знаете ли, знаете ли вы, государь мой, что я
даже чулки ее пропил? Не башмаки-с, ибо это хотя сколько-нибудь походило бы
на порядок вещей, а чулки, чулки ее пропил-с! Косыночку ее из козьего пуха
тоже пропил, дареную, прежнюю, ее собственную, не мою; а живем мы в
холодном угле, и она в эту зиму простудилась и кашлять пошла, уже кровью.
Детей же маленьких у нас трое, и Катерина Ивановна в работе с утра до ночи
скребет и моет и детей обмывает, ибо к чистоте с измалетства привыкла, а с
грудью слабою и к чахотке наклонною, и я это чувствую. Разве я не чувствую?
И чем более пью, тем более и чувствую. Для того и пью, что в питии сем
сострадания и чувства ищу. Не веселья, а единой скорби ищу... Пью, ибо
сугубо страдать хочу! - И он, как бы в отчаянии, склонил на стол голову.
- Молодой человек, - продолжал он, восклоняясь опять, - в лице вашем я
читаю как бы некую скорбь. Как вошли, и прочел ее, а потому тотчас же и
обратился к вам. Ибо, сообщая вам историю жизни моей, не на позорище себя
выставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым и без того все известно,
а чувствительного и образованного человека ищу. Знайте же, что супруга моя
в благородном губернском дворянском институте воспитывалась и при выпуске с
шалью танцевала при губернаторе и при прочих лицах, за что золотую медаль и
похвальный лист получила. Медаль... ну медаль-то продали... уж давно...
гм... похвальный лист до сих пор у них в сундуке лежит, и еще недавно его
хозяйке показывала. И хотя с хозяйкой у ней наибеспрерывнейшие раздоры, но
хоть перед кем-нибудь погордиться захотелось и сообщить о счастливых
минувших днях. И я не осуждаю, не осуждаю, ибо сие последнее у ней и
осталось в воспоминаниях ее, а прочее все пошло прахом! Да, да; дама
горячая, гордая и непреклонная. Пол сама моет и на черном хлебе сидит, а
неуважения к себе не допустит. Оттого и господину Лебезятникову грубость
его не захотела спустить, и когда прибил ее за то господин Лебезятников, то
не столько от побоев, сколько от чувства в постель слегла. Вдовой уже взял
ее, с троими детьми, мал мала меньше. Вышла замуж за первого мужа, за
офицера пехотного, по любви, и с ним бежала из дому родительского. Мужа
любила чрезмерно, но в картишки пустился, под суд попал, с тем и помер.
Бивал он ее под конец; а она хоть и не спускала ему, о чем мне доподлинно и
по документам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами и меня им
корит, и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих зрит себя когда-то
счастливой. И осталась она после него с тремя малолетними детьми в уезде
далеком и зверском, где и я тогда находился, и осталась в такой нищете
безнадежной что я хотя и много видал приключений различных, но даже и
описать не в состоянии. Родные же все отказались. Да и горда была, чересчур
горда... И тогда-то милостивый государь, тогда я, тоже вдовец, и от первой
жены четырнадцатилетнюю дочь имея, руку свою предложил, ибо не мог смотреть
на такое страдание. Можете судить потому, до какой степени ее бедствия
доходили, что она, образованная и воспитанная и фамилии известной, за меня
согласилась пойти! Но пошла! Плача и рыдая и руки ломая - пошла! Ибо некуда
было идти. Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит,
когда уже некуда больше идти? Нет! Этого вы еще не понимаете... И целый год
я обязанность свою исполнял благочестиво и свято и не касался сего (он
ткнул пальцем на полуштоф), ибо чувство имею. Но и сим не мог угодить; а
тут места лишился, и тоже не по вине, а по изменению в штатах, и тогда
прикоснулся!.. Полтора года уже будет назад, как очутились мы наконец,
после странствий и многочисленных бедствий, в сей великолепной и украшенной
многочисленными памятниками столице. И здесь я место достал... Достал и
опять потерял. Понимаете-с? Тут уже по собственной вине потерял, ибо черта
моя наступила... Проживаем же теперь в угле, у хозяйки Амалии Федоровны
Липпевехзель, а чем живем и чем платим, не ведаю. Живут же там многие и
кроме нас... Содом-с, безобразнейший... гм... да... А тем временем возросла
и дочка моя, от первого брака, и что только вытерпела она, дочка моя, от
мачехи своей, возрастая, о том я умалчиваю. Ибо хотя Катерина Ивановна и
преисполнена великодушных чувств, но дама горячая и раздраженная, и
оборвет... Да-с! Ну да нечего вспоминать о том! Воспитания, как и
представить можете, Соня не получила. Пробовал я с ней, года четыре тому,
географию и всемирную историю проходить; но как я сам в познании сем был
некрепок, да и приличных к тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся
книжки... гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих книжек, то тем и кончилось
все обучение. На Кире Персидском остановились. Потом, уже достигнув зрелого
возраста, прочла она несколько книг содержания романического, да недавно
еще, через посредство господина Лебезятникова, одну книжку - "Физиологию"
Льюиса, изволите знать-с? - с большим интересом прочла и даже нам отрывочно
вслух сообщала: вот и все ее просвещение. Теперь же обращусь к вам,
милостивый государь мой, сам от себя с вопросом приватным: много ли может,
по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?..
Пятнадцать копеек в день, сударь, не заработает, если честна и не имеет
особых талантов, да и то рук не покладая работавши! Да и то статский
советник Клопшток, Иван Иванович, - изволили слышать? - не только денег за
шитье полдюжины голландских рубах до сих пор не отдал, но даже с обидой
погнал ее, затопав ногами и обозвав неприлично, под видом будто бы
рубашечный ворот сшит не по мерке и косяком. А тут ребятишки голодные... А
тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит, да красные пятна у ней
на щеках выступают, - что в болезни этой и всегда бывает: "Живешь, дескать,
ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь и теплом пользуешься", а что тут пьешь и
ешь, когда и ребятишки-то по три дня корки не видят! Лежал я тогда... ну,
да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она,
и голосок у ней такой кроткий... белокуренькая, личико всегда бледненькое,
худенькое), говорит: "Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое
дело пойти?" А уж Дарья Францевна, женщина злонамеренная и полиции
многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась. "А что ж, -
отвечает Катерина Ивановна, в пересмешку, - чего беречь? Эко сокровище!" Но
не вините, не вините, милостивый государь, не вините! Не в здравом рассудке
сие сказано было, а при взволнованных чувствах, в болезни и при плаче детей
не евших, да и сказано более ради оскорбления, чем в точном смысле... Ибо
Катерина Ивановна такого уж характера, и как расплачутся дети, хоть бы и с
голоду, тотчас же их бить начинает. И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка
встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в
девятом часу и назад обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и
на стол перед ней тридцать целковых молча выложила. Ни словечка при этом не
вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый
зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им
совсем голову и лицо и легла на кровать, лицом к стенке, только плечики да
тело все вздрагивают... А я, как и давеча, в том же виде лежал-с... И видел
я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, также ни
слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней
на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе
и заснули вместе, обнявшись... обе... обе... да-с... а я... лежал
пьяненькой-с.
Мармеладов замолчал, как будто голос у него пресекся. Потом вдруг
поспешно налил, выпил и крякнул.
- С тех пор, государь мой, - продолжал он после некоторого молчания, -
с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению
неблагонамеренных лиц, - чему особенно способствовала Дарья Францевна, за
то будто бы, что ей в надлежащем почтении манкировали, - с тех пор дочь
моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с
нами по случаю сему не могла оставаться. Ибо и хозяйка, Амалия Федоровна,
того допустить не хотела (а сама же прежде Дарье Францевне способствовала),
да и господин Лебезятников... гм... Вот за Соню-то и вышла у него эта
история с Катериною Ивановной. Сначала сам добивался от Сонечки, а тут и в
амбицию вдруг вошли: "Как, дескать, я, такой просвещенный человек, в одной
квартире с таковскою буду жить?" А Катерина Ивановна не спустила,
вступилась... ну и произошло... И заходит к нам Сонечка теперь более в
