бы. Княжна топнула ножкой, отошла в досаде и раздумье и уселась на ди-
ван.
Минут через десять она выдумала новое обольщение, тотчас же вышла и
воротилась с запасом кренделей, пирожков, - одним словом, переменила
оружие. Но Фальстаф был хладнокровен, потому, вероятно, что был слишком
сыт. Он даже и не взглянул на кусок кренделя, который ему бросили; когда
же княжна снова очутилась у заветной черты, которую Фальстаф считал сво-
ей границей, последовала оппозиция, в этот раз позначительнее первой.
Фальстаф поднял голову, оскалил зубы, слегка заворчал и сделал легкое
движение, как будто собирался рвануться с места. Княжна покраснела от
гнева, бросила пирожки и снова уселась на место.
Она сидела вся в решительном волнении. Ее ножка била ковер, щечки
краснели как зарево, а в глазах даже выступили слезы досады. Случись же,
что она взглянула на меня, - вся кровь бросилась ей в голову. Она реши-
тельно вскочила с места и самою твердою поступью пошла прямо к страшной
собаке.
Может быть, в этот раз изумление подействовало на Фальстафа слишком
сильно. Он пустил врага за черту и только уже в двух шагах приветствовал
безрассудную Катю самым зловещим рычанием. Катя остановилась было на ми-
нуту, но только на минуту, и решительно ступила вперед. Я обомлела от
испуга. Княжна была воодушевлена, как я еще никогда ее не видала; глаза
ее блистали победой, торжеством. С нее можно было рисовать чудную кар-
тинку. Она смело вынесла грозный взгляд взбешенного бульдога и не дрог-
нула перед его страшной пастью; он привстал. Из мохнатой груди его раз-
далось ужасное рыкание; еще минута, и он бы растерзал ее. Но княжна гор-
до положила на него свою маленькую ручку и три раза с торжеством погла-
дила его по спине. Мгновение бульдог был в нерешимости. Это мгновение
было самое ужасное; но вдруг он тяжело поднялся с места, потянулся и,
вероятно взяв в соображение, что с детьми не стоило связываться, преспо-
койно вышел из комнаты. Княжна с торжеством стала на завоеванном месте и
бросила на меня неизъяснимый взгляд, взгляд пресыщенный, упоенный побе-
дою. Но я была бледна как платок; она заметила и улыбнулась. Однако
смертная бледность уже покрывала и ее щеки. Она едва могла дойти до ди-
вана и упала на него чуть не в обмороке.
Но влечение мое к ней уже не знало пределов. С этого дня, как я вы-
терпела за нее столько страха, я уже не могла владеть собою. Я изнывала
в тоске, тысячу раз готова была броситься к ней на шею, но страх прико-
вывал меня, без движения, на месте. Помню, я старалась убегать ее, чтоб
она не видала моего волнения, но когда она нечаянно входила в ту комна-
ту, в которую я спрячусь, я вздрагивала и сердце начинало стучать так,
что голова кружилась. Мне кажется, моя проказница это заметила и дня два
была сама в каком-то смущении. Но скоро она привыкла и к этому порядку
вещей. Так прошел целый месяц, который я весь прострадала втихомолку.
Чувства мои обладают какою-то необъяснимою растяжимостью, если можно так
выразиться; моя натура терпелива до последней степени, так что взрыв,
внезапное проявление чувств бывает только уж в крайности. Нужно знать,
что во все это время мы сказали с Катей не более пяти слов; но я ма-
ло-помалу заметила, по некоторым неуловимым признакам,что все это проис-
ходило в ней не от забвения, не от равнодушия ко мне, а от какого-то на-
меренного уклонения, как будто она дала себе слово держать меня в из-
вестных пределах. Но я уже не спала по ночам, а днем не могла скрыть
своего смущения даже от мадам Леотар. Любовь моя к Кате доходила даже до
странностей. Один раз я украдкою взяла у ней платок, в другой раз лен-
точку, которую она вплетала в волосы, и по целым ночам целовала их, об-
ливаясь слезами. Сначала меня мучило до обиды равнодушие Кати; но теперь
все во мне помутилось,и я сама не могла дать себе отчета в своих ощуще-
ниях. Таким образом, новые впечатления мало-помалу вытесняли старые, и
воспоминания о моем грустном прошедшем потеряли свою болезненную силу и
сменились во мне новой жизнью.
Помню, я иногда просыпалась ночью, вставала с постели и на цыпочках
подходила к княжне. Я заглядывалась по целым часам на спящую Катю при
слабом свете ночной нашей лампы; иногда садилась к ней на кровать, наги-
балась к лицу ее, и на меня веяло ее горячим дыханием. Тихонько, дрожа
от страха, целовала я ее ручки, плечики, волосы, ножку, если ножка выг-
лядывала из-под одеяла. Мало-помалу я заметила, - так как я уже не спус-
кала с нее глаз целый месяц, - что Катя становится со дня на день задум-
чивее; характер ее стал терять свою ровность: иногда целый день не слы-
шишь ее шума, другой раз подымается такой гам, какого еще никогда не бы-
ло. Она стала раздражительна, взыскательна, краснела и сердилась очень
часто и даже со мной доходила до маленьких жестокостей: то вдруг не за-
хочет обедать возле меня, близко сидеть от меня, как будто чувствует ко
мне отвращение; то вдруг уходит к матери и сидит там по целым дням, мо-
жет быть зная, что я иссыхаю без нее с тоски; то вдруг начнет смотреть
на меня по целым часам, так что я не знаю, куда деваться от убийственно-
го смущения, краснею, бледнею, а между тем не смею выйти из комнаты. Два
раза уже Катя жаловалась на лихорадку, тогда как прежде не помнили за
ней никакой болезни. Наконец вдруг в одно утро последовало особое распо-
ряжение: по непременному желанию княжны, она переселилась вниз, к ма-
меньке, которая чуть не умерла от страха, когда Катя пожаловалась на ли-
хорадку. Нужно сказать, что княгиня была очень недовольна мною и всю пе-
ремену в Кате, которую и она замечала, приписывала мне и влиянию моего
угрюмого характера, как она выражалась, на характер своей дочери. Она
уже давно разлучила бы нас, но откладывала до времени, зная, что придет-
ся выдержать серьезный спор с князем, который хотя и уступал ей во всем,
но иногда становился неуступчив и упрям до непоколебимости. Она же пони-
мала князя вполне.
Я была поражена переселением княжны и целую неделю провела в самом
болезненном напряжении духа. Я мучилась тоскою, ломая голову над причи-
нами отвращения Кати во мне. Грусть разрывала мою душу, и чувство спра-
ведливости и негодования начало восставать в моем оскорбленном сердце.
Какая-то гордость вдруг родилась во мне, и когда мы сходились с Катей в
тот час, когда нас уводили гулять, я смотрела на нее так независимо, так
серьезно, так непохоже на прежнее, что это даже поразило ее. Конечно,
такие перемены происходили во мне только порывами, и потом сердце опять
начинало болеть сильнее и сильнее, и я становилась еще слабее, еще мало-
душнее, чем прежде. Наконец в одно утро, к величайшему моему недоумению
и радостному смущению, княжна воротилась наверх. Сначала она с безумным
смехом бросилась на шею к мадам Леотар и объявила, что опять к нам пере-
езжает, потом кивнула и мне головой, выпросила позволение ничему не
учиться в это утро и все утро прорезвилась и пробегала. Я никогда не ви-
дала ее живее и радостнее. Но к вечеру она сделалась тиха, задумчива и
снова какая-то грусть отенила ее прелестное личико. Когда княгиня пришла
вечером посмотреть на нее, я видела, что Катя делает неестественные уси-
лия казаться веселою. Но, вслед за уходом матери, оставшись одна, она
вдруг ударилась в слезы. Я была поражена. Княжна заметила мое внимание и
вышла. Одним словом, в ней приготовлялся какой-то неожиданный кризис.
Княгиня советовалась с докторами, каждый день призывала к себе мадам Ле-
отар для самых мелких расспросов о Кате; велено было наблюдать за каждым
движением ее. Одна только я предчувствовала истину, и сильно забилось
мое сердце надеждою.
Словом, маленький роман разрешался и приходил к концу. На третий день
после возвращения Кати к нам наверх я заметила, что она все утро глядит
на меня такими чудными глазками, такими долгими взглядами... Несколько
раз я встречала эти взгляды, и каждый раз мы обе краснели и потуплялись,
как будто стыдились друг друга. Наконец княжна засмеялась и пошла от ме-
ня прочь. Ударило три часа, и нас стали одевать для прогулки. Вдруг Катя
подошла ко мне.
- У вас башмак развязался, - сказала она мне, - давайте я завяжу.
Я было нагнулась сама, покраснев как вишня оттого, что наконец-то Ка-
тя заговорила со мной.
- Давай! - сказала она мне нетерпеливо и засмеявшись. Тут она нагну-
лась, взяла насильно мою ногу, поставила к себе на колено и завязала. Я
задыхалась; я не знала, что делать от какого-то сладостного испуга. Кон-
чив завязывать башмак, она встала и оглядела меня с ног до головы.
- Вот и горло открыто, - сказала она, дотронувшись пальчиком до обна-
женного тела на моей шее. - Да уж давай я сама завяжу.
Я не противоречила. Она развязала мой шейный платочек и повязала
по-своему.
- А то можно кашель нажить, - сказала она, прелукаво улыбнувшись и
сверкнув на меня своими черными влажными глазками.
Я была вне себя; я не знала, что со мной делается и что сделалось с
Катей. Но, слава богу, скоро кончилась наша прогулка, а то я бы не вы-
держала и бросилась бы целовать ее на улице. Всходя на лестницу, мне
удалось, однако ж, поцеловать ее украдкой в плечо. Она заметила, вздрог-
нула, но не сказала ни слова. Вечером ее нарядили и повели вниз. У кня-
гини были гости. Но в этот вечер в доме произошла страшная суматоха.
С Катей сделался нервный припадок. Княгиня была вне себя от испуга.
Приехал доктор и не знал, что сказать. Разумеется, все свалили на детс-
кие болезни, на возраст Кати, но я подумала иное. Наутро Катя явилась к
нам такая же, как всегда, румяная,веселая, с неистощимым здоровьем, но с
такими причудами и капризами, каких с ней никогда не бывало.
Во-первых, она все утро не слушалась мадам Леотар. Потом вдруг ей за-
хотелось идти к старушке княжне. Против обыкновения, старушка, которая
терпеть не могла свою племянницу, была с нею в постоянной ссоре и не хо-
тела видеть ее, - на этот раз как-то разрешила принять ее. Сначала все
пошло хорошо, и первый час они жили согласно. Плутовка Катя вздумала
просить прощения за все свои проступки, за резвость, за крик, за то, что
княжне она не давала покою. Княжна торжественно и со слезами простила
ее. Но шалунье вздумалось зайти далеко. Ей пришло на ум рассказать такие
шалости, которые были еще только в одних замыслах и проектах. Катя при-
кинулась смиренницей, постницей и вполне раскаивающейся; одним словом,
ханжа была в восторге и много льстила ее самолюбию предстоявшая победа
над Катей - сокровищем, идолом всего дома, которая умела заставить даже
свою мать исполнять свои прихоти.
И вот проказница призналась, во-первых, что у нее было намерение
приклеить к платью княжны визитную карточку; потом засадить Фальстафа к
ней под кровать; потом сломать ее очки, унесть все ее книги и принесть
вместо них от мамы французских романов; потом достать хлопушек и разбро-
сать по полу; потом спрятать ей в карман колоду карт и т. д. и т. д. Од-
ним словом, шли шалости одна хуже другой. Старуха выходила из себя,
бледнела, краснела от злости; наконец Катя не выдержала, захохотала и
убежала от тетки. Старуха немедленно послала за княгиней. Началось целое
дело, и княгиня два часа, со слезами на глазах,умоляла свою родственницу
простить Катю и позволить ее не наказывать, взяв в соображение, что она
больна. Княжна слушать не хотела сначала; она объявила, что завтра же
выедет из дому, и смягчилась тогда только, когда княгиня дала слово, что
отложит наказание до выздоровления дочери, а потом удовлетворит справед-
ливому негодованию престарелой княжны. Однако ж Катя выдержала строгий
выговор. Ее увели вниз, к княгине.
Но проказница вырвалась-таки после обеда. Пробираясь вниз, сама я
встретила ее уже на лестнице. Она приотворила дверь и звала Фальстафа. Я
