ощущение разрывало меня: мне было жалко его, сердце мое ныло и болело,
когда я представляла, как он бежит, без шинели, без шляпы, от меня, от
своего любимого дитяти... Мне хотелось догнать его только для того, чтоб
еще раз крепко поцеловать, сказать ему, чтоб он меня не боялся, уверить,
успокоить, что я не побегу за ним, коли он не хочет того, а ворочусь одна к
матушке. Я разглядела наконец, что он поворотил в какую-то улицу. Добежав
до нее и тоже повернув за ним, я еще различала его впереди себя... Тут силы
меня оставили: я начала плакать, кричать. Помню, что на побеге я
столкнулась с двумя прохожими, которые остановились посреди тротуара и с
изумлением смотрели на нас обоих.
- Папочка! папочка! - закричала я в последний раз, но вдруг пос-
кользнулась на тротуаре и упала у ворот дома. Я почувствовала, как все
лицо мое облилось кровью. Мгновение спустя я лишилась чувств...
Очнулась я на теплой, мягкой постели и увидела возле себя приветли-
вые, ласковые лица, которые с радостию встретили мое пробуждение. Я
разглядела старушку, с очками на носу, высокого господина, который смот-
рел на меня с глубоким состраданием; потом прекрасную молодую даму и,
наконец, седого старика, который держал меня за руку и смотрел на часы.
Я пробудилась для новой жизни. Один из тех, которых я встретила во время
бегства, был князь Х-ий, и я упала у ворот его дома. Когда, после долгих
изысканий, узнали, кто я такова, князь, который послал моему отцу билет
в концерт С-ца, пораженный странностью случая, решился принять меня в
свой дом и воспитать со своими детьми. Стали отыскивать, что сделалось с
батюшкой, и узнали, что он был задержан кем-то уже вне города в припадке
исступленного помешательства. Его свезли в больницу, где он и умер через
два дня.
Он умер, потому что такая смерть его была необходимостью, естествен-
ным следствием всей его жизни. Он должен был так умереть, когда все,
поддерживавшее его в жизни, разом рухнуло, рассеялось как призрак, как
бесплотная, пустая мечта. Он умер, когда исчезла последняя надежда его,
когда в одно мгновение разрешилось перед ним самим и вошло в ясное соз-
нание все, чем обманывал он себя и поддерживал всю свою жизнь. Истина
ослепила его своим нестерпимым блеском, и что было ложь, стало ложью и
для него самого. В последний час свой он услышал чудного гения, который
рассказал ему его же самого и осудил его навсегда. С последним звуком,
слетевшим со струн скрипки гениального С-ца, перед ним разрешилась вся
тайна искусства, и гений, вечно юный, могучий и истинный, раздавил его
своею истинностью. Казалось, все, что только в таинственных, неосязаемых
мучениях тяготило его во всю жизнь, все, что до сих пор только грезилось
ему и мучило его только в сновидениях, неощутительно, неуловимо, что хо-
тя сказывалось ему по временам, но от чего он с ужасом бежал, заслонясь
ложью всей своей жизни, все, что предчувствовал он, но чего боялся досе-
ле, - все это вдруг разом засияло перед ним, открылось глазам его, кото-
рые упрямо не хотели признать до сих пор свет за свет, тьму за тьму. Но
истина была невыносима для глаз его, прозревших в первый раз во все, что
было, что есть и в то, что ожидает его; она ослепила и сожгла его разум.
Она ударила в него вдруг неизбежно, как молния. Совершилось вдруг то,
что он ожидал всю жизнь с замиранием и трепетом. Казалось, всю жизнь се-
кира висела над его головой, всю жизнь он ждал каждое мгновение в невы-
разимых мучениях, что она ударит в него, и, наконец, секира ударила!
Удар был смертелен. Он хотел бежать от суда над собою, но бежать было
некуда: последняя надежда исчезла, последняя отговорка пропала. Та, ко-
торой жизнь тяготела над ним столько лет, которая не давала ему жить,
та, со смертию которой, по своему ослепленному верованию, он должен был
вдруг, разом воскреснуть, - умерла. Наконец он был один, его не стесняло
ничто: он был наконец свободен! В последний раз, в судорожном отчаянии,
хотел он судить себя сам, осудить неумолимо и строго, как беспристраст-
ный, бескорыстный судья; но ослабевший смычок его мог только слабо пов-
торить последнюю музыкальную фразу гения... В это мгновение безумие,
сторожившее его уже десять лет, неизбежно поразило его.
IV
Я выздоравливала медленно; но когда уже совсем встала с постели, ум
мой все еще был в каком-то оцепенении, и долгое время я не могла понять,
что именно случилось со мною. Были мгновения, когда мне казалось, что я
вижу сон, и, помню, мне хотелось, чтобы все случившееся и впрямь обрати-
лось в сон! Засыпая на ночь, я надеялась, что вдруг как-нибудь проснусь
опять в нашей бедной комнате и увижу отца и мать... Но наконец передо
мной прояснело мое положение, и я мало-помалу поняла, что осталась одна
совершенно и живу у чужих людей. Тогда в первый раз почувствовала я, что
я сирота.
Я начала жадно присматриваться ко всему новому, так внезапно меня ок-
ружившему. Сначала мне все казалось странным и чудным, все меня смущало:
и новые лица, и новые обычаи, и комнаты старого княжеского дома - как
теперь вижу, большие, высокие, богатые, но такие угрюмые, мрачные, что,
помню, я серьезно боялась пуститься через какую-нибудь длинную-длинную
залу, в которой, мне казалось, совсем пропаду. Болезнь моя еще не прош-
ла, и впечатления мои были мрачные, тягостные, совершенно под лад этого
торжественно-угрюмого жилища. К тому же какая-то, еще неясная мне самой,
тоска все более и более нарастала в моем маленьком сердце. С недоумением
останавливалась я перед какой-нибудь картиной, зеркалом, камином затей-
ливой работы или статуей, которая как будто нарочно спряталась в глубо-
кую нишу, чтоб оттуда лучше подсмотреть за мной и как-нибудь испугать
меня, останавливалась и потом вдруг забывала, зачем я остановилась, чего
хочу, о чем начала думать, и только когда очнусь, бывало, страх и смяте-
ние нападали на меня и крепко билось мое сердце.
Из тех, кто изредка приходили навестить меня, когда я еще лежала
больная, кроме старичка доктора, всего более поразило меня лицо одного
мужчины, уже довольно пожилого, такого серьезного, но такого доброго,
смотревшего на меня с таким глубоким состраданием! Его лицо я полюбила
более всех других. Мне очень захотелось заговорить с ним, но я боялась:
он был с виду всегда очень уныл, говорил отрывисто, мало, и никогда
улыбка не являлась на губах его. Это был сам князь Х-ий,нашедший меня и
пригревший в своем доме. Когда я стала выздоравливать, посещения его
становились реже и реже. Наконец, в последний раз, он принес мне конфе-
тов, какую-то детскую книжку с картинками, поцеловал меня, перекрестил и
просил, чтоб я была веселее. Утешая меня, он прибавил, что скоро у меня
будет подруга, такая же девочка, как и я, его дочь Катя, которая теперь
в Москве. Потом, поговорив что-то с пожилой француженкой, нянькой детей
его, и с ухаживавшей за мной девушкой, он указал им на меня, вышел, и с
тех пор я ровно три недели не видала его. Князь жил в своем доме чрезвы-
чайно уединенно. Бо'льшую половину дома занимала княгиня; она тоже не
видалась с князем иногда по целым неделям. Впоследствии я заметила, что
даже все домашние мало говорили об нем, как будто его и не было в доме.
Все его уважали, и даже, видно было, любили его, а между тем смотрели на
него как на какого-то чудного и странного человека. Казалось, и он сам
понимал, что он очень странен, как-то непохож на других, и потому ста-
рался как можно реже казаться всем на глаза... В свое время мне придется
очень много и гораздо подробнее говорить о нем.
В одно утро меня одели в чистое, тонкое белье, надели на меня черное
шерстяное платье, с белыми плерезами, на которое я посмотрела с каким-то
унылым недоумением, причесали мне голову и повели с верхних комнат вниз,
в комнаты княгини. Я остановилась как вкопанная, когда меня привели к
ней: никогда я еще не видала кругом себя такого богатства и великолепия.
Но это впечатление было мгновенное, и я побледнела, когда услышала голос
княгини, которая велела подвести меня ближе. Я, и одеваясь, думала, что
готовлюсь на какое-то мучение, хотя бог знает отчего вселилась в меня
подобная мысль. Вообще я вступила в новую жизнь с какою-то странною не-
доверчивостью ко всему меня окружавшему. Но княгиня была со мной очень
приветлива и поцеловала меня. Я взглянула на нее посмелее. Это была та
самая прекрасная дама, которую я видела, когда очнулась после своего
беспамятства. Но я вся дрожала, когда целовала ее руку, и никак не могла
собраться с силами ответить что-нибудь на ее вопросы. Она приказала мне
сесть возле себя на низеньком табурете. Кажется, это место уже предназ-
начено было для меня заранее. Видно было, что княгиня и не желала ничего
более, как привязаться ко мне всею душою, обласкать меня и вполне заме-
нить мне мать. Но я никак не могла понять, что попала в случай, и ничего
не выиграла в ее мнении. Мне дали прекрасную книжку с картинками и при-
казали рассматривать. Сама княгиня писала к кому-то письмо, изредка ос-
тавляла перо и опять со мной заговаривала; но я сбивалась, путалась и
ничего не сказала путного. Одним словом, хотя моя история была очень не-
обыкновенная и в ней бо'льшую часть играла судьба, разные, положим, даже
таинственные пути, и вообще было много интересного, неизъяснимого, даже
чего-то фантастического, но я сама выходила, как будто назло всей этой
мелодраматической обстановке, самым обыкновенным ребенком, запуганным,
как будто забитым и даже глупеньким. Особенно последнее княгине вовсе не
нравилось, и я, кажется, довольно скоро ей совсем надоела, в чем виню
одну себя, разумеется. Часу в третьем начались визиты, и княгиня стала
ко мне вдруг внимательнее и ласковее. На расспросы приезжавших обо мне
она отвечала, что это чрезвычайно интересная история, и потом начинала
рассказывать по-французски. Во время ее рассказов на меня глядели, кача-
ли головами, восклицали. Один молодой человек навел на меня лорнет, один
пахучий седой старичок хотел было поцеловать меня, а я бледнела, красне-
ла и сидела потупив глаза, боясь шевельнуться, дрожа всеми членами.
Сердце ныло и болело во мне. Я уносилась в прошедшее, на наш чердак,
вспоминала отца, наши длинные, молчаливые вечера, матушку, и когда вспо-
минала о матушке - в глазах моих накипали слезы, мне сдавливало горло и
я так хотела убежать, исчезнуть, остаться одной... Потом, когда кончи-
лись визиты, лицо княгини стало приметно суровее. Она уже смотрела на
меня угрюмее, говорила отрывистее, и в особенности меня пугали ее прон-
зительные черные глаза, иногда целую четверть часа устремленные на меня,
и крепко сжатые тонкие губы. Вечером меня отвели наверх. Я заснула в ли-
хорадке, просыпалась ночью, тоскуя и плача от болезненных сновидений; а
наутро началась та же история, и меня опять повели к княгине. Наконец ей
как будто самой наскучило рассказывать своим гостям мои приключения, а
гостям соболезновать обо мне. К тому же я была такой обыкновенный ребе-
нок, "без всякой наивности", как, помню, выразилась сама княгиня, говоря
глаз на глаз с одной пожилой дамой, которая спросила: "Неужели ей не
скучно со мной?" - и вот, в один вечер, меня увели совсем, с тем чтоб не
приводить уж более. Таким образом кончилось мое фаворитство; впрочем,
мне позволено было ходить везде и всюду, сколько мне было угодно. Я же
не могла сидеть на одном месте от глубокой, болезненной тоски своей и
рада-рада была, когда уйду, наконец, от всех вниз, в большие комнаты.
Помню, что мне очень хотелось разговориться с домашними; но я так боя-
лась рассердить их, что предпочитала оставаться одной. Моим любимым
препровождением времени было забиться куда-нибудь в угол, где непримет-
