занавес... Боже мой! эта огромная мрачная зала, в которую я так боялась
входить, сверкала теперь тысячью огней. Как будто море света хлынуло на
меня, и глаза мои, привыкшие к темноте, были в первое мгновение ослепле-
ны до боли. Ароматический воздух, как горячий ветер, пахнул мне в лицо.
Бездна людей ходили взад и вперед; казалось, все с радостными, веселыми
лицами. Женщины были в таких богатых, в таких светлых платьях; всюду я
встречала сверкающий от удовольствия взгляд. Я стояла как зачарованная.
Мне казалось, что я все это видела когда-то, где-то, во сне... Мне при-
помнились сумерки, я припомнила наш чердак, высокое окошко, улицу глубо-
ко внизу с сверкающими фонарями, окна противоположного дома с красными
гардинами, кареты, столпившиеся у подъезда, топот и храп гордых коней,
крики, шум, тени в окнах и слабую, отдаленную музыку... Так вот, вот где
был этот рай! - пронеслось в моей голове, - вот куда я хотела идти с
бедным отцом... Стало быть, это была не мечта!.. Да, я видела все так и
прежде в моих мечтах, в сновидениях! Разгоряченная болезнию фантазия
вспыхнула в моей голове, и слезы какого-то необъяснимого восторга хлыну-
ли из глаз моих. Я искала глазами отца: "Он должен быть здесь, он
здесь", - думала я, и сердце мое билось от ожидания... дух во мне зани-
мался. Но музыка умолкла, раздался гул, и по всей зале пронесся какой-то
шепот. Я жадно всматривалась в мелькавшие передо мной лица, старалась
узнать кого-то. Вдруг какое-то необыкновенное волнение обнаружилось в
зале. Я увидела на возвышении высокого худощавого старика. Его бледное
лицо улыбалось, он угловато сгибался и кланялся на все стороны; в руках
его была скрипка. Наступило глубокое молчание, как будто все эти люди
затаили дух. Все лица были устремлены на старика, все ожидало. Он взял
скрипку и дотронулся смычком до струн. Началась музыка, и я чувствовала,
как что-то вдруг сдавило мне сердце. В неистощимой тоске, затаив дыха-
ние, я вслушивалась в эти звуки: что-то знакомое раздавалось в ушах мо-
их, как будто я где-то слышала это; какое-то предчувствие жило в этих
звуках, предчувствие чего-то ужасного, страшного, что разрешалось и в
моем сердце. Наконец, скрипка зазвенела сильнее; быстрее и пронзительнее
раздавались звуки. Вот послышался как будто чей-то отчаянный вопль, жа-
лобный плач, как будто чья-то мольба вотще раздалась во всей этой толпе
и заныла, замолкла в отчаянии. Все знакомее и знакомее сказывалось
что-то моему сердцу. Но сердце отказывалось верить. Я стиснула зубы,
чтоб не застонать от боли, я уцепилась за занавесы, чтоб не упасть...
Порой я закрывала глаза и вдруг открывала их, ожидая, что это сон, что я
проснусь в какую-то страшную, мне знакомую минуту,и мне снилась та пос-
ледняя ночь, я слышала те же звуки. Открыв глаза, я хотела увериться,
жадно смотрела в толпу, - нет, это были другие люди, другие лица... Мне
показалось, что все, как и я, ожидали чего-то, все, как и я, мучились
глубокой тоской; казалось, что они все хотели крикнуть этим страшным
стонам и воплям, чтоб они замолчали, не терзали их душ, но вопли и стоны
лились все тоскливее, жалобнее, продолжительнее. Вдруг раздался послед-
ний, страшный, долгий крик, и все во мне потряслось... Сомненья нет! это
тот самый, тот крик! Я узнала его, я уже слышала его, он, так же как и
тогда,в ту ночь, пронзил мне душу. "Отец! отец! - пронеслось, как мол-
ния, в голове моей. - Он здесь, это он, он зовет меня, это его скрипка!"
Как будто стон вырвался из всей этой толпы,и страшные рукоплескания пот-
рясли залу. Отчаянный, пронзительный плач вырвался из груди моей. Я не
вытерпела более, откинула занавес и бросилась в залу.
- Папа, папа! это ты! где ты? - закричала я, почти не помня себя.
Не знаю, как добежала я до высокого старика: мне давали дорогу, расс-
тупались передо мной. Я бросилась к нему с мучительным криком; я думала,
что обнимаю отца... Вдруг увидела, что меня схватывают чьи-то длинные,
костлявые руки и подымают на воздух. Чьи-то черные глаза устремились на
меня и, казалось, хотели сжечь меня своим огнем. Я смотрела на старика:
"Нет! это был не отец; это его убийца!" - мелькнуло в уме моем. Какое-то
исступление овладело мной, и вдруг мне показалось, что надо мной раздал-
ся его хохот, что этот хохот отдался в зале дружным, всеобщим криком; я
лишилась чувств.
V
Это был второй и последний период моей болезни.
Вновь открыв глаза, я увидела склонившееся надо мною лицо ребенка,
девочки одних лет со мною, и первым движением моим было протянуть к ней
руки. С первого взгляда на нее, - каким-то счастьем, будто сладким пред-
чувствием наполнилась вся душа моя. Представьте себе идеально прелестное
личико, поражающую, сверкающую красоту, одну из таких, перед которыми
вдруг останавливаешься как пронзенный, в сладостном смущении, вздрогнув
от восторга, и которой благодарен за то, что она есть, за то, что на нее
упал ваш взгляд, за то, что она прошла возле вас. Это была дочь князя,
Катя, которая только что воротилась из Москвы. Она улыбнулась моему дви-
жению и слабые нервы мои заныли от сладостного восторга.
Княжна позвала отца, который был в двух шагах и говорил с доктором.
- Ну, слава богу! слава богу, - сказал князь, взяв меня за руку, и
лицо его засияло неподдельным чувством. - Рад, рад, очень рад, - продол-
жал он скороговоркой, по всегдашней привычке. - А вот, Катя, моя девоч-
ка: познакомьтесь, - вот тебе и подруга. Выздоравливай скорее, Неточка.
Злая этакая, как она меня напугала!..
Выздоровление мое пошло очень скоро. Через несколько дней я уже ходи-
ла. Каждое утро Катя подходила к моей постели, всегда - с улыбкой, со
смехом, который не сходил с ее губ. Ее появления ждала я как счастья;
мне так хотелось поцеловать ее! Но шаловливая девочка приходила едва на
несколько минут; посидеть смирно она не могла. Вечно двигаться, бегать,
скакать, шуметь и греметь на весь дом было в ней непременной потреб-
ностью. И потому она же с первого раза объявила мне, что ей ужасно скуч-
но сидеть у меня и что потому она будет приходить очень редко, да и то
затем, что ей жалко меня, - так уж нечего делать, нельзя не прийти; а
что вот когда я выздоровею, так у нас пойдет лучше. И каждое утро первым
словом ее было:
- Ну, выздоровела?
И так как я все еще была худа и бледна и улыбка как-то боязливо прог-
лядывала на моем грустном лице, то княжна тотчас же хмурила брови, кача-
ла головой и в досаде топала ножкой.
- А ведь я ж тебе сказала вчера, чтоб ты была лучше! Что? тебе, вер-
но, есть не дают?
- Да, мало, - отвечала я робко, потому что уже робела перед ней. Мне
из всех сил хотелось ей как можно понравиться, а потому я боялась за
каждое свое слово, за каждое движение. Появление ее всегда более и более
приводило меня в восторг. Я не спускала с нее глаз, и когда она уйдет,
бывало, я все еще смотрю как зачарованная в ту сторону, где она стояла.
Она мне стала сниться во сне. А наяву, когда ее не было, я сочиняла це-
лые разговоры с ней, была ее другом, шалила, проказила, плакала вместе с
ней, когда нас журили за что-нибудь, - одним словом, мечтала об ней, как
влюбленная. Мне ужасно хотелось выздороветь и поскорей пополнеть, как
она мне советовала.
Когда, бывало, Катя вбежит ко мне утром и с первого слова крикнет:
"Не выздоровела? опять такая же худая!", - то я трусила, как виноватая.
Но ничего не могло быть серьезнее удивления Кати, что я не могу попра-
виться в одни сутки; так что она, наконец, начинала и в самом деле сер-
диться.
- Ну, так хочешь, я тебе сегодня пирог принесу? - сказала она мне од-
нажды. - Кушай, от этого скоро растолстеешь.
- Принеси, - отвечала я в восторге, что увижу ее еще раз.
Осведомившись о моем здоровье, княжна садилась обыкновенно против ме-
ня на стул и начинала рассматривать меня своими черными глазами. И сна-
чала, как знакомилась со мной, она поминутно так осматривала меня с го-
ловы до ног с самым наивным удивлением. Но наш разговор не клеился. Я
робела перед Катей и перед ее крутыми выходками, тогда как умирала от
желания говорить с ней.
- Что ж ты молчишь? - начала Катя после некоторого молчания.
- Что делает папа? - спросила я, обрадовавшись, что есть фраза, с ко-
торой можно начинать разговор каждый раз.
- Ничего. Папе хорошо. Я сегодня выпила две чашки чаю, а не одну. А
ты сколько?
- Одну.
Опять молчание.
- Сегодня Фальстаф меня хотел укусить.
- Это собака?
- Да, собака. Ты разве не видала?
- Нет, видела.
- А почему ж ты спросила?
И так как я не знала, что отвечать, то княжна опять посмотрела на ме-
ня с удивлением.
- Что? тебе весело, когда я с тобой говорю?
- Да, очень весело; приходи чаще.
- Мне так и сказали, что тебе будет весело, когда я буду к тебе при-
ходить, да ты вставай скорее; уж я тебе сегодня принесу пирог... Да что
ты все молчишь?
- Так.
- Ты все думаешь, верно?
- Да, много думаю.
- А мне говорят, что я много говорю и мало думаю. Разве говорить ху-
до?
- Нет. Я рада, когда ты говоришь.
- Гм, спрошу у мадам Леотар, она все знает. А о чем ты думаешь?
- Я о тебе думаю, - отвечала я помолчав.
- Это тебе весело?
- Да.
- Стало быть, ты меня любишь?
- Да.
- А я тебя еще не люблю. Ты такая худая! Вот я тебе пирог принесу.
Ну, прощай!
И княжна, поцеловав меня почти на лету, исчезла из комнаты.
Но после обеда действительно явился пирог. Она вбежала как исступлен-
ная, хохоча от радости, что принесла-таки мне кушанье, которое мне зап-
рещали.
- Ешь больше, ешь хорошенько, это мой пирог, я сама не ела. Ну, про-
щай! - И только я ее и видела.
Другой раз она вдруг влетела ко мне, тоже не в урочный час, после
обеда; черные локоны ее были словно вихрем разметаны, щечки горели как
пурпур, глаза сверкали; значит, что она уже бегала и прыгала час или
два.
- Ты умеешь в воланы играть? - закричала она запыхавшись, скороговор-
кой, торопясь куда-то.
- Нет, - отвечала я, ужасно жалея, что не могу сказать: да!
- Экая! Ну, выздоровеешь, выучу. Я только за тем. Я теперь играю с
мадам Леотар. Прощай; меня ждут.
Наконец я совсем встала с постели, хотя все еще была слаба и бес-
сильна. Первая идея моя была уж не разлучаться более с Катей. Что-то не-
удержимо влекло меня к ней. Я едва могла на нее насмотреться, и это уди-
вило Катю. Влечение к ней было так сильно, я шла вперед в новом чувстве
моем так горячо, что она не могла этого не заметить, и сначала ей пока-
залось это неслыханной странностью. Помню, что раз, во время какой-то
игры, я не выдержала, бросилась ей на шею и начала ее целовать. Она выс-
вободилась из моих объятий, схватила меня за руки и, нахмурив брови, как
будто я чем ее обидела, спросила меня:
- Что ты? зачем ты меня целуешь?
Я смутилась, как виноватая, вздрогнула от ее быстрого вопроса и не
отвечала ни слова, княжна вскинула плечиками, в знак неразрешенного не-
доуменья (жест, обратившийся у ней в привычку), пресерьезно сжала свои
пухленькие губки, бросила игру и уселась в угол на диване, откуда расс-
матривала меня очень долго и о чем-то про себя раздумывала, как будто
разрешая новый вопрос, внезапно возникший в уме ее. Это тоже была ее
привычка во всех затруднительных случаях. В свою очередь и я очень долго
не могла привыкнуть к этим резким, крутым проявлениям ее характера.
Сначала я обвиняла себя и подумала, что во мне действительно очень
много странного. Но хотя это было и верно, а все-таки я мучилась недоу-
мением: отчего я не могу с первого раза подружиться с Катей и понра-
виться ей раз навсегда. Неудачи мои оскорбляли меня до боли, и я готова
