дожидалась его в сенях. В этот раз я была в большом смущении. Чувства
мои были возмущены чем-то болезненно терзавшим совесть мою. Наконец отец
воротился, и я очень обрадовалась его приходу, как будто думала, что от
этого мне станет легче. Он был уже навеселе, но, увидев меня, тотчас же
принял таинственный, смущенный вид и, отведя меня в угол, робко взгляды-
вая на нашу дверь, вынул из кармана купленный им пряник и начал шепотом
наказывать мне, чтоб я более никогда не смела брать денег и таить их от
матушки, что это дурно и стыдно и очень нехорошо; теперь это сделалось
потому, что деньги очень понадобились папе, но он отдаст, и я могу ска-
зать потом, что нашла деньги, а у мамы брать стыдно, и чтоб я вперед от-
нюдь не думала, а он мне за это, если я вперед буду слушаться, еще пря-
ников купит; наконец, он даже прибавил, чтоб я пожалела маму, что мама
такая больная, бедная, что она одна на нас всех работает. Я слушала в
страхе, дрожа всем телом, и слезы теснились из глаз моих. Я была так по-
ражена, что не могла слова сказать, не могла двинуться с места. Наконец
он вошел в комнату, приказал мне не плакать и не рассказывать ничего об
этом матушке. Я заметила, что он и сам был ужасно смущен. Весь вечер бы-
ла я в каком-то ужасе и первый раз не смела глядеть на отца и не подхо-
дила к нему. Он тоже, видимо, избегал моих взглядов. Матушка ходила взад
и вперед по комнате и говорила что-то про себя, как бы в забытьи, по
своему обыкновению. В этот день ей было хуже и с ней сделался какой-то
припадок. Наконец, от внутреннего страдания у меня началась лихорадка.
Когда настала ночь, я не могла заснуть. Болезненные сновидения мучили
меня. Наконец я не могла вынести и начала горько плакать. Рыдания мои
разбудили матушку; она окликнула меня и спросила, что со мною. Я не от-
вечала, но еще горче заплакала. Тогда она засветила свечку, подошла ко
мне и начала меня успокоивать, думая, что я испугалась чего-нибудь во
сне. "Эх ты,глупенькая девушка! - сказала она, - до сих пор еще плачешь,
когда тебе что-нибудь приснится. Ну, полно же!" И тут она поцеловала ме-
ня, сказав, чтоб я шла спать к ней. Но я не хотела, я не смела обнять ее
и идти к ней. Я терзалась в невообразимых мучениях. Мне хотелось ей все
рассказать. Я уже было начала, но мысль о батюшке и его запрете остано-
вила меня. "Экая ты бедненькая, Неточка! - сказала матушка, укладывая
меня на постель и укутывая своим старым салопом, ибо заметила, что я вся
дрожу в лихорадочном ознобе, - ты, верно, будешь такая же больная, как
я!" Тут она так грустно посмотрела на меня, что я не могла вынести ее
взгляда, зажмурилась и отворотилась. Не помню, как я заснула, но еще
впросонках долго слышала, как бедная матушка уговаривала меня на гряду-
щий сон. Никогда еще я не выносила более тяжкой муки. Сердце у меня
стеснялось до боли. На другой день поутру мне стало легче. Я заговорила
с батюшкой, не поминая о вчерашнем, ибо догадывалась заранее, что это
будет ему очень приятно. Он тотчас же развеселился, потому что и сам все
хмурился, когда глядел на меня. Теперь же какая-то радость, какое-то
почти детское довольство овладело им при моем веселом виде. Скоро матуш-
ка пошла со двора, и он уже более не удерживался. Он начал меня целовать
так, что я была в каком-то истерическом восторге, смеялась и плакала
вместе. Наконец, он сказал, что хочет показать мне что-то очень хорошее
и что' я буду очень рада видеть, за то, что я такая умненькая и доб-
ренькая девочка. Тут он расстегнул жилетку и вынул ключ, который у него
висел на шее,на черном снурке. Потом, таинственно взглядывая на меня,
как будто желая прочитать в глазах моих все удовольствие, которое я, по
его мнению, должна была ощущать, отворил сундук и бережно вынул из него
странной формы черный ящик, которого я до сих пор никогда у него не ви-
дала. Он взял этот ящик с какою-то робостью и весь изменился: смех исчез
с лица его, которое вдруг приняло какое-то торжественное выражение. На-
конец, он отворил таинственный ящик ключиком и вынул из него какую-то
вещь, которой я до тех пор никогда не видывала, - вещь, на взгляд очень
странной формы. Он бережно и с благоговением взял ее в руки и сказал,
что это его скрипка, его инструмент. Тут он начал мне что-то много гово-
рить тихим, торжественным голосом; но я не понимала его и только удержа-
ла в памяти уже известное мне выражение, - что он артист, что он с та-
лантом, - что потом он когда-нибудь будет играть на скрипке и что, нако-
нец, мы все будем богаты и добьемся какого-то большого счастия. Слезы
навернулись на глазах его и потекли по щекам. Я была очень растрогана.
Наконец, он поцеловал скрипку и дал ее поцеловать мне. Видя, что мне хо-
чется осмотреть ее ближе, он повел меня к матушкиной постели и дал мне
скрипку в руки; но я видела, как он весь дрожал от страха, чтоб я
как-нибудь не разбила ее. Я взяла скрипку в руки и дотронулась до струн,
которые издали слабый звук.
- Это музыка! - сказала я, поглядев на батюшку.
- Да, да, музыка, - повторил он, радостно потирая руки, - ты умное
дитя, ты доброе дитя! - Но, несмотря на похвалы и восторг его, я видела,
что он боялся за свою скрипку, и меня тоже взял страх, - я поскорей от-
дала ее. Скрипка с теми же предосторожностями была уложена в ящик, ящик
был заперт и положен в сундук; батюшка же, погладив меня снова по голо-
ве, обещал мне всякий раз показывать скрипку, когда я буду, как и те-
перь, умна, добра и послушна. Таким образом, скрипка разогнала наше об-
щее горе. Только вечером батюшка, уходя со двора, шепнул мне, чтоб я
помнила, что он мне вчера говорил.
Таким образом я росла в нашем углу, и мало-помалу любовь моя, - нет,
лучше я скажу страсть, потому что не знаю такого сильного слова, которое
бы могло передать вполне мое неудержимое, мучительное для меня самой
чувство к отцу, - дошла даже до какой-то болезненной раздражительности.
У меня было только одно наслаждение - думать и мечтать о нем; только од-
на воля - делать все, что могло доставить ему хоть малейшее удо-
вольствие. Сколько раз, бывало, я дожидалась его прихода на лестнице,
часто дрожа и посинев от холода, только для того, чтоб хоть одним мгно-
вением раньше узнать о его прибытии и поскорее взглянуть на него. Я была
как безумная от радости, когда он, бывало, хоть немножко приласкает ме-
ня. А между тем часто мне было до боли мучительно, что я так упорно хо-
лодна с бедной матушкой; были минуты, когда я надрывалась от тоски и жа-
лости, глядя на нее. В их вечной вражде я не могла быть равнодушной и
должна была выбирать между ними, должна была взять чью-нибудь сторону, и
взяла сторону этого полусумасшедшего человека, единственно оттого, что
он был так жалок, унижен в глазах моих и в самом начале так непостижимо
поразил мою фантазию. Но, кто рассудит? - может быть, я привязалась к
нему именно оттого, что он был очень странен, даже с виду, и не так
серьезен и угрюм, как матушка, что он был почти сумасшедший, что часто в
нем проявлялось какое-то фиглярство, какие-то детские замашки и что, на-
конец, я меньше боялась его и даже меньше уважала его, чем матушку. Он
как-то был мне более ровня. Мало-помалу я чувствовала, что даже верх на
моей стороне, что я понемногу подчиняла его себе, что я уже была необхо-
дима ему. Я внутренно гордилась этим, внутренно торжествовала и, понимая
свою необходимость для него, даже иногда с ним кокетничала. Действи-
тельно, эта чудная привязанность моя походила несколько на роман... Но
этому роману суждено было продолжаться недолго: я вскоре лишилась отца и
матери. Их жизнь разрешилась страшной катастрофой, которая тяжело и му-
чительно запечатлелась в моем воспоминании. Вот как это случилось.
III
В это время весь Петербург был взволнован чрезвычайно новостью. Раз-
несся слух о приезде знаменитого С-ца. Все, что было музыкального в Пе-
тербурге, зашевелилось. Певцы, артисты, поэты, художники, меломаны и да-
же те, которые никогда не были меломанами и с скромною гордостью уверя-
ли, что ни одной ноты не смыслят в музыке, бросились с жадным увлечением
за билетами. Зала не могла вместить и десятой доли энтузиастов, имевших
возможность дать двадцать пять рублей за вход; но европейское имя С-ца,
его увенчанная лаврами старость, неувядаемая свежесть таланта, слухи,
что в последнее время он уже редко брал в руки смычок в угоду публике,
уверение, что он уже в последний раз объезжает Европу и потом совсем пе-
рестанет играть, произвели свой эффект. Одним словом, впечатление было
полное и глубокое.
Я уже говорила, что приезд каждого нового скрипача, каждой хоть
сколько-нибудь прославленной знаменитости производил на моего отчима са-
мое неприятное действие. Он всегда из первых спешил услышать приезжего
артиста, чтоб поскорее узнать всю степень его искусства. Часто он бывал
даже болен от похвал, которые раздавались кругом его новоприбывшему, и
только тогда успокоивался, когда мог отыскать недостатки в игре нового
скрипача и с едкостью распространить свое мнение всюду, где мог. Бедный
помешанный человек считал во всем мире только один талант, только одного
артиста, и этот артист был, конечно, он сам. Но молва о приезде С-ца,
гения музыкального, произвела на него какое-то потрясающее действие.
Нужно заметить, что в последние десять лет Петербург не слыхал ни одного
знаменитого дарования, хотя бы даже и неравносильного с С-цом;
следственно, отец мой и не имел понятия об игре первоклассных артистов в
Европе.
Мне рассказывали, что, при первых слухах о приезде С-ца, отца моего
тотчас же увидели снова за кулисами театра. Говорили, что он явился
чрезвычайно взволнованный и с беспокойством осведомлялся о С-це и предс-
тоящем концерте. Его долго уже не видали за кулисами, и появление его
произвело даже эффект Кто-то захотел подразнить его и с вызывающим видом
сказал: "Теперь вы, батюшка, Егор Петрович, услышите не балетную музыку,
а такую, от которой вам, уж верно, житья не будет на свете!" Говорят,
что он побледнел, услышав эту насмешку, однако отвечал, истерически улы-
баясь: "Посмотрим; славны бубны за горами; ведь С-ц только разве в Пари-
же был, так это французы про него накричали, а уже известно, что такое
французы!" и т. д. Кругом раздался хохот; бедняк обиделся, но, сдержав
себя, прибавил, что, впрочем, он не говорит ничего, а что вот увидим,
посмотрим, что до послезавтра недолго и что скоро все чудеса разрешатся.
Б. рассказывает, что в этот же вечер, перед сумерками, он встретился
с князем Х-м, известным дилетантом, человеком глубоко понимавшим и лю-
бившим искусство. Они шли вместе, толкуя о новоприбывшем артисте, как
вдруг, на повороте одной улицы, Б. увидел моего отца, который стоял пе-
ред окном магазина и пристально всматривался в афишку, на которой круп-
ными литерами объявлено было о концерте С-ца и которая лежала на окне
магазина.
- Видите ли вы этого человека? - сказал Б., указывая на моего отца.
- Кто такой? - спросил князь.
- Вы о нем уже слыхали. Это тот самый Ефимов, о котором я с вами не
раз говорил и которому вы даже оказали когда-то покровительство.
- Ах, это любопытно! - сказал князь. - Вы о нем много наговорили.
Сказывают, он очень занимателен. Я бы желал его слышать.
- Это не стоит, - отвечал Б., - да и тяжело. Я не знаю, как вам, а
мне он всегда надрывает сердце. Его жизнь - страшная, безобразная траге-
дия. Я его глубоко чувствую, и как ни грязен он, но во мне все-таки не
заглохла к нему симпатия. Вы говорите, князь, что он должен быть любопы-
тен. Это правда, но он производит слишком тяжелое впечатление. Во-пер-
вых, он сумасшедший; во-вторых, на этом сумасшедшем три преступления,
