со мною, с ничтожною суммою денег, которая досталась на ее долю. Идти в
гувернантки опять, с малолетним ребенком на руках, было трудно. В это
время, каким-то случайным образом, она встретилась с Ефимовым и действи-
тельно влюбилась в него. Она была энтузиастка, мечтательница, видела в
Ефимове какого-то гения, поверила его заносчивым словам о блестящей бу-
дущности; воображению ее льстила славная участь быть опорой, руководи-
тельницей гениального человека, и она вышла за него замуж. В первый же
месяц исчезли все ее мечты и надежды, и перед ней осталась жалкая
действительность. Ефимов который действительно женился, может быть,
из-за того, что у матушки моей была какая-нибудь тысяча рублей денег,
как только они были прожиты, сложил руки и, как будто радуясь предлогу,
немедленно объявил всем и каждому, что женитьба сгубила его талант, что
ему нельзя было работать в душной комнате, глаз на глаз с голодным се-
мейством, что тут не пойдут на ум песни да музыка и что, наконец, видно,
ему на роду написано было такое несчастие. Кажется, он и сам потом уве-
рялся в справедливости своих жалоб и, казалось, обрадовался новой отго-
ворке. Казалось, этот несчастный, погибший талант сам искал внешнего
случая, на который бы можно было свалить все неудачи, все бедствия. Уве-
риться же в ужасной мысли, что он уже давно и навсегда погиб для ис-
кусства, он не мог. Он судорожно боролся, как с болезненным кошмаром, с
этим ужасным убеждением, и, наконец, когда действительность одолевала
его, когда минутами открывались его глаза, он чувствовал, что готов был
сойти с ума от ужаса. Он не мог так легко разувериться в том, что так
долго составляло всю жизнь его, и до последней минуты своей думал, что
минута еще не ушла. В часы сомнения он предавался пьянству, которое сво-
им безобразным чадом прогоняло тоску его. Наконец, он, может быть, сам
не знал, как необходима была ему жена в это время. Это была живая отго-
ворка, и, действительно, мой отчим чуть не помешался на той идее, что,
когда он схоронит жену, которая погубила его, все пойдет своим чередом.
Бедная матушка не понимала его. Как настоящая мечтательница, она не вы-
несла и первого шага в враждебной действительности: она сделалась
вспыльчива, желчна, бранчива, поминутно ссорилась с мужем, который нахо-
дил какое-то наслаждение мучить ее, и беспрестанно гнала его за работу.
Но ослепление, неподвижная идея моего отчима, его сумасбродство сделали
его почти бесчеловечным и бесчувственным. Он только смеялся и поклялся
не брать в руки скрипки до самой смерти жены, что и объявил ей с жесто-
кой откровенностью. Матушка, которая до самой смерти своей страстно лю-
била его, несмотря ни на что, не могла выносить такой жизни. Она сдела-
лась вечно больною, вечно страждущею, жила в беспрерывных терзаниях, и
кроме всего этого горя на нее одну пала вся забота о пропитании се-
мейства. Она начала готовить кушанье и сначала открыла у себя стол для
приходящих. Но муж таскал у нее потихоньку все деньги, и она принуждена
была часто отсылать вместо обеда пустую посуду тем, для которых работа-
ла. Когда Б. посетил нас, она занималась мытьем белья и перекрашиванием
старого платья. Таким образом, мы все кое-как перебивались на нашем чер-
даке.
Нищета нашего семейства поразила Б.
- Послушай, вздор ты все говоришь, - сказал он отчиму, - где тут уби-
тый талант? Она же тебя кормит, а ты что тут делаешь?
- А ничего! - отвечал отчим.
Но Б. еще не знал всех бедствий матушки. Муж часто заводил к себе в
дом целые ватаги разных сорванцов и буянов, и тогда чего не было!
Б. долго убеждал своего прежнего товарища; наконец объявил ему, что
если он не захочет исправиться, то ни в чем ему не поможет; сказал без
околичностей, что денег ему не даст, потому что он их пропьет, и попро-
сил наконец сыграть ему что-нибудь на скрипке, чтоб посмотреть, что мож-
но будет для него сделать. Когда же отчим пошел за скрипкой, Б. поти-
хоньку стал давать денег моей матери, но та не брала. В первый раз ей
приходилось принимать подаяние! Тогда Б. отдал их мне, и бедная женщина
залилась слезами. Отчим принес скрипку, но сначала попросил водки, ска-
зав, что без этого не может играть. Послали за водкой. Он выпил и расхо-
дился.
- Я сыграю тебе что-нибудь из моего собственного, по дружбе, - сказал
он Б. и вытащил толстую запыленную тетрадь из-под комода.
- Все это я сам написал, - сказал он, указывая на тетрадь. - Вот ты
увидишь! Это, брат, не ваши балетцы!
Б. молча просмотрел несколько страниц; потом развернул ноты, которые
были при нем, и попросил отчима, оставив в стороне собственное сочине-
ние, разыграть что-нибудь из того, что он сам принес.
Отчим немного обиделся, однакож, боясь потерять новое покрови-
тельство, исполнил приказание Б. Тут Б. увидел, что прежний товарищ его
действительно много занимался и приобрел во время их разлуки, хотя хва-
лился, что уже с самой женитьбы не берет в руки инструмента. Надобно бы-
ло видеть радость моей бедной матери. Она глядела на мужа и снова горди-
лась им. Искренно обрадовавшись, добрый Б. решился пристроить отчима. Он
уже тогда имел большие связи и немедленно стал просить и рекомендовать
своего бедного товарища, взяв с него предварительное слово, что он будет
вести себя хорошо. А покамест он одел его получше, на свой счет, и повел
к некоторым известным лицам, от которых зависело то место, которое он
хотел достать для него. Дело в том, что Ефимов чванился только на сло-
вах, но, кажется, с величайшею радостью принял предложение своего старо-
го друга. Б. рассказывал, что ему становилось стыдно за всю лесть и за
все униженное поклонение, которыми отчим старался его задобрить, боясь
как-нибудь потерять его благорасположение. Он понимал, что его ставят на
хорошую дорогу, и даже перестал пить. Наконец ему приискали место в ор-
кестре театра. Он выдержал испытание хорошо, потому что в один месяц
прилежания и труда воротил все, что потерял в полтора года бездействия,
обещал и впредь заниматься и быть исправным и точным в своих новых обя-
занностях. Но положение нашего семейства совсем не улучшилось. Отчим не
давал матушке ни копейки из жалованья, все проживал сам, пропивал и про-
едал с новыми приятелями, которых тотчас же завел целый кружок. Он во-
дился преимущественно с театральными служителями, хористами, фигурантами
- одним словом, с таким народом, между которым мог первенствовать, и из-
бегал людей истинно талантливых. Он успел им внушить к себе какое-то
особенное уважение, тотчас же натолковал им, что он непризнанный чело-
век, что он с великим талантом, что его сгубила жена и что, наконец, их
капельмейстер ничего не смыслит в музыке. Он смеялся над всеми артистами
оркестра, над выбором пьес, которые ставят на сцену, и, наконец, над са-
мыми авторами игравшихся опер. Наконец, он начал толковать какую-то но-
вую теорию музыки, - словом, надоел всему оркестру, перессорился с това-
рищами, с капельмейстером, грубил начальству, приобрел репутацию самого
беспокойного, самого вздорного и вместе с тем самого ничтожного человека
и довел до того, что стал для всех невыносимым.
И действительно, было чрезвычайно странно видеть, что такой незначи-
тельный человек, такой дурной, бесполезный исполнитель и нерадивый музы-
кант в то же время с такими огромными претензиями, с такою хвастли-
востью, чванством, с таким резким тоном.
Кончилось тем, что отчим поссорился с Б., выдумал самую скверную
сплетню, самую гадкую клевету и пустил ее в ход за очевидную истину. Его
выжили из оркестра после полугодовой беспорядочной службы за нерадивость
в исполнении обязанности и нетрезвое поведение. Но он не покинул так
скоро своего места. Скоро его увидели в прежних лохмотьях, потому что
порядочное платье все было снова продано и заложено. Он стал приходить к
прежним сослуживцам, рады или не рады были они такому гостю, разносил
сплетни, болтал вздор, плакался на свое житье-бытье и звал всех к себе
глядеть злодейку жену его. Конечно, нашлись слушатели, нашлись такие лю-
ди, которые находили удовольствие, напоив выгнанного товарища, застав-
лять его болтать всякий вздор. К тому же он говорил всегда остро и умно
и пересыпал свою речь едкою желчью и разными циническими выходками, ко-
торые нравились известного рода слушателям. Его принимали за какого-то
сумасбродного шута, которого иногда приятно заставить болтать от без-
делья. Любили дразнить его, говоря при нем о каком-нибудь новом заезжем
скрипаче. Слыша это, Ефимов менялся в лице, робел, разузнавал, кто прие-
хал и кто такой новый талант, и тотчас же начинал ревновать к его славе.
Кажется, только с этих пор началось его настоящее систематическое поме-
шательство - его неподвижная идея о том, что он первейший скрипач, по
крайней мере в Петербурге, но что он гоним судьбою, обижен, по разным
интригам не понят и находится в неизвестности. Последнее даже льстило
ему, потому что есть такие характеры, которые очень любят считать себя
обиженными и угнетенными, жаловаться на это вслух или утешать себя вти-
хомолку, поклоняясь своему непризнанному величию. Всех петербургских
скрипачей он знал наперечет и, по своим понятиям, ни в ком из них не на-
ходил себе соперника. Знатоки и дилетанты, которые знали несчастного су-
масброда, любили заговорить при нем о каком-нибудь известном, талантли-
вом скрипаче, чтоб заставить его говорить в свою очередь. Они любили его
злость, его едкие замечания, любили дельные и умные вещи, которые он го-
ворил, критикуя игру своих мнимых соперников. Часто не понимали его, но
зато были уверены, что никто в свете не умеет так ловко и в такой бойкой
карикатуре изобразить современные музыкальные знаменитости. Даже эти са-
мые артисты, над которыми он так насмехался, немного боялись его, потому
что знали его едкость, сознавались в дельности нападок его и в справед-
ливости его суждения в том случае, когда нужно было хулить. Его как-то
привыкли видеть в коридорах театра и за кулисами. Служители пропускали
его беспрепятственно, как необходимое лицо, и он сделался каким-то до-
машним Ферситом. Такое житье продолжалось года два или три; но наконец
он наскучил всем даже и в этой последней роли. Последовало формальное
изгнание, и, в последние два года своей жизни, отчим как будто в воду
канул и его уже нигде не видали. Впрочем, Б. встретил его два раза, но в
таком жалком виде, что сострадание еще раз взяло в нем верх над отвраще-
нием. Он позвал его, но отчим обиделся, сделал вид, будто ничего не слы-
хал, нахлобучил на глаза свою старую исковерканную шляпу и прошел мимо.
Наконец, в какой-то большой праздник Б. доложили поутру, что пришел его
поздравить прежний товарищ его, Ефимов. Б. вышел к нему. Ефимов стоял
хмельной, начал кланяться чрезвычайно низко, чуть не в ноги, что-то ше-
велил губами и упорно не хотел идти в комнаты. Смысл его поступка был
тот, что где, дескать, нам, бесталанным людям, водиться с такою знатью,
как вы; что для нас, маленьких людей, довольно и лакейского места, чтоб
с праздником поздравить: поклонимся и уйдем отсюда. Одним словом, все
было сально, глупо и отвратительно гадко. С этих пор Б. очень долго не
видал его, ровно до самой катастрофы, которою разрешилась вся эта пе-
чальная, болезненная и чадная жизнь. Она разрешилась страшным образом.
Эта катастрофа тесно связана не только с первыми впечатлениями моего
детства, но даже и со всею моею жизнью. Вот каким образом случилась
она... Но прежде я должна объяснить, что такое было мое детство и что
такое был для меня этот человек, который так мучительно отразился в пер-
вых моих впечатлениях и который был причиною смерти моей бедной матушки.
